Предположения и опровержения

рост научного знания*

ГЛАВА 1. НАУКА: ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ОПРОВЕРЖЕНИЯ**

I

Когда я получил список слушателей этого курса и

понял, что мне предстоит беседовать с коллегами по

философии, то после некоторых колебаний я решил, что,

по-видимому, вы предпочтете говорить со мной о тех

проблемах, которые интересуют меня в наибольшей сте-

пени, и о тех вещах, с которыми я лучше всего знаком.

Поэтому я решил сделать то, чего никогда не делал

прежде, а именно рассказать вам о своей работе в об-

ласти философии науки начиная с осени 1919 года, ког-

да я впервые начал искать ответ на вопрос о том, «ког-

да теорию можно считать научной?», или по-иному —

«существует ли критерий научного характера или науч-

ного статуса теории?».

В то время меня интересовал не вопрос о том, «ког-

да теория истинна?», и не вопрос, «когда теория при-

емлема?». Я поставил перед собой другую проблему.

Я хотел провести различие между наукой и псевдона-

укой, прекрасно зная, что наука часто ошибается и что

псевдонаука может случайно натолкнуться на истину.

Мне был известен, конечно, наиболее распространен-

ный ответ на мой вопрос: наука отличается от псевдо-

науки — или от «метафизики» — своим эмпирическим

методом, который по существу является индуктивным,

* P o p p e r К. R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific

Knowledge. London and Henley. Routledge and Kegan Paul, 1972.

Перевод с сокращениями 1, 3 и 10-й главы А. Л. Никифорова.

** Science: Conjectures and Refutations. Лекция, прочитанная

в Кембридже летом 1953 года. Впервые опубликована под назва-

нием «Philosophy of Science: a Personal Report» в сб.: «British Philosophy

in Mid-Century», ed. by C. A. Mace. London, George Allen and

Unwin, 1957.

то есть исходит из наблюдений или экспериментов. Од-

нако такой ответ меня не удовлетворял. В противопо-

ложность этому свою проблему я часто формулировал

как проблему разграничения между подлинно эмпири-

ческим методом и неэмпирическим или даже псевдоэм-

пирическим методом, то есть методом, который, хотя и

апеллирует к наблюдению и эксперименту, тем не ме-

нее не соответствует научным стандартам. Пример ис-

пользования метода такого рода дает астрология с ее

громадной массой эмпирического материала, опираю-

щегося на наблюдения — гороскопы и биографии.

Однако не астрология привела меня к моей пробле-

ме, поэтому я коротко опишу ту атмосферу, в которой

она встала передо мной, и те факты, которые в тот

период больше всего интересовали меня. После круше-

ния Австро-Венгрии в Австрии господствовал дух

революции: воздух был полон революционных идей и

лозунгов, новых и часто фантастических теорий. Среди

интересовавших меня в ту пору теорий наиболее значи-

тельной была, без сомнения, теория относительности

Эйнштейна. К ним же следует отнести теорию истории

Маркса, психоанализ Фрейда и так называемую «инди-

видуальную психологию» Альфреда Адлера.

Немало общеизвестных глупостей высказывалось

об этих теориях, и в особенности о теории относитель-

ности (что случается даже в наши дни), но мне повез-

ло с теми, кто познакомил меня с этой теорией. Все

мы — тот небольшой кружок студентов, к которому я

принадлежал, — были взволнованы результатом на-

блюдений Эддингтона, который в 1919 году получил

первое важное подтверждение эйнштейновской теории

гравитации. На нас это произвело огромное впечатление

и оказало громадное влияние на мое духовное раз-

витие.

Три других упомянутых мной теории также широко

обсуждались в то время среди студентов. Я лично по-

знакомился с Адлером и даже помогал ему в его ра-

боте среди детей и юношей в рабочих районах Вены,

где он основал клиники социальной адаптации.

Летом 1919 года я начал испытывать все большее

разочарование в этих трех теориях — в марксистской

теории истории, психоанализе и индивидуальной пси-

хологии, и у меня стали возникать сомнения в их науч-

ном статусе. Вначале моя проблема вылилась в форму

16—913 241

простых вопросов: «Что ошибочного в марксизме, пси-

хоанализе и индивидуальной психологии?», «Почему

они так отличаются от физических теорий, например от

теории Ньютона и в особенности от теории относитель-

ности?»

Для пояснения контраста между этими двумя груп-

пами теорий я должен заметить, что в то время лишь

немногие из нас могли бы сказать, что они верят в

истинность эйнштейновской теории гравитации. Это по-

казывает, что меня волновало не сомнение в истинности

трех других теорий, а нечто иное. И даже не то, что

математическая физика казалась мне более точной, чем

теории социологии или психологии. Таким образом, то,

что меня беспокоило, не было ни проблемой истины —

по крайней мере в то время, — ни проблемой точности

или измеримости. Скорее я чувствовал, что эти три дру-

гие теории, хотя и выражены в научной форме, на са-

мом деле имеют больше общего с примитивными мифа-

ми, чем с наукой, что они в большей степени напоми-

нают астрологию, чем астрономию.

Я обнаружил, что те из моих друзей, которые были

поклонниками Маркса, Фрейда «Адлера, находились

под впечатлением некоторых моментов, общих для этих

теорий, в частности под впечатлением их явной объяс-

нительной силы. Казалось, эти теории способны объяс-

нить практически все, что происходило в той области,

которую они описывали. Изучение любой из них как

будто бы приводило к полному духовному перерожде-

нию или к откровению, раскрывающему наши глаза на

новые истины, скрытые от непосвященных. Раз ваши

глаза однажды были раскрыты, вы будете видеть под-

тверждающие примеры всюду: мир полон верифика-

циями теории. Все, что происходит, подтверждает ее.

Поэтому истинность теории кажется очевидной и со-

мневающиеся в ней выглядят людьми, отказывающими-

ся признать очевидную истину либо потому, что она

несовместима с их классовыми интересами*, либо в силу

присущей им подавленности, непонятой до сих пор и

нуждающейся в лечении.

Наиболее характерной чертой данной ситуации для

меня выступает непрерывный поток подтверждений и

* Критику антимарксистской концепции К. Поппера, представ-

ленную здесь и далее на с. 246, см. во вступительной статье В. Н. Са-

довского. — Прим. ред.

наблюдений, «верифицирующих» такие теории. Это по-

стоянно подчеркивается их сторонниками. Сторонники

психоанализа Фрейда утверждают, что их теории неиз-

менно верифицируются их «клиническими наблюдения-

ми». Что касается теории Адлера, то на меня большое

впечатление произвел личный опыт. Однажды в 1919 го-

ду я сообщил Адлеру о случае, который, как мне пока-

залось, было трудно подвести под его теорию. Однако

Адлер легко проанализировал его в терминах своей

теории неполноценности, хотя даже не видел ребенка,

о котором шла речь. Слегка ошеломленный, я спросил

его, почему он так уверен в своей правоте. «В силу

моего тысячекратного опыта», — ответил он. Я не смог

удержаться от искушения сказать ему: «Теперь с этим

новым случаем, я полагаю, ваш тысячекратный опыт,

по-видимому, стал еще больше!»

При этом я имел в виду, что его предыдущие на-

блюдения были не лучше этого последнего — каждое

из них интерпретировалось в свете «предыдущего опы-

та» и в то же время рассматривалось как дополнитель-

ное подтверждение. Но, спросил я себя, подтвержде-

нием чего? Только того, что некоторый случай можно

интерпретировать в свете этой теории. Однако этого

очень мало, подумал я, ибо вообще каждый мыслимый

случай можно было бы интерпретировать в свете или

теории Адлера, или теории Фрейда. Я могу проиллю-

стрировать это на двух существенно различных приме-

рах человеческого поведения: поведения человека, тол-

кающего ребенка в воду с намерением утопить его, и

поведения человека, жертвующего жизнью в попытке

спасти этого ребенка. Каждый из этих случаев легко

объясним и в терминах Фрейда, и в терминах Адлера.

Согласно Фрейду, первый человек страдает от подав-

ления (скажем, Эдипова) комплекса, в то время как

второй — достиг сублимации. Согласно Адлеру, первый

человек страдает от чувства неполноценности (которое

вызывает у него необходимость доказать самому себе,

что он способен отважиться на преступление), то же

самое происходит и со вторым (у которого возникает

потребность доказать самому себе, что он способен

спасти ребенка). Итак, я не смог бы придумать ника-

кой формы человеческого поведения, которую нельзя

было бы объяснить на основе каждой из этих теорий.

И как раз этот факт — что они со всем справлялись и

»6». 243

всегда находили подтверждение — в глазах их привер-

женцев являлся наиболее сильным аргументом в поль-

зу этих теорий. Однако у меня зародилось подозрение

относительно того, а не является ли это выражением не

силы, а, наоборот, слабости этих теорий?

С теорией Эйнштейна дело обстояло совершенно

иначе. Возьмем типичный пример — предсказание Эйн-

штейна, как раз тогда подтвержденное результатами

экспедиции Эддингтона. Согласно теории гравитации

Эйнштейна, тяжелые массы (такие, как Солнце) долж-

ны притягивать свет точно так же, как они притягивают

материальные тела. Произведенные на основе этой тео-

рии вычисления показывали, что свет далекой фиксиро-

ванной звезды, видимой вблизи Солнца, достиг бы Зем-

ли по такому направлению, что звезда казалась бы сме-

щенной в сторону от Солнца, иными словами, наблю-

даемое положение звезды было бы сдвинуто в сторону

от Солнца по сравнению с реальным положением. Этот

эффект обычно нельзя наблюдать, так как близкие к

Солнцу звезды совершенно теряются в его ослепитель-

ных лучах. Их можно сфотографировать только во вре-

мя затмения. Если затем те же самые звезды сфотогра-

фировать ночью, то можно измерить различия в их по-

ложениях на обеих фотографиях и таким образом про-

верить предсказанный эффект.

В рассмотренном примере производит впечатление

тот риск, с которым связано подобное предсказание.

Если наблюдение показывает, что предсказанный эф-

фект определенно отсутствует, то теория просто-напрос-

то отвергается. Данная теория несовместима с опреде-

ленными возможными результатами наблюдения — с

теми результатами, которых до Эйнштейна ожидал каж-

дый1. Такая ситуация совершенно отлична от той, ко-

торую я описал ранее, когда соответствующие теории

оказывались совместимыми с любым человеческим по-

ведением и было практически невозможно описать ка-

кую-либо форму человеческого поведения, которая не

была бы подтверждением этих теорий.

Зимой 1919/20 года эти рассуждения привели меня

к выводам, которые теперь я бы сформулировал так:

(1) Легко получить подтверждения, или верифика-

1 Это утверждение является некоторым упрощением, так как эйн-

штейновский эффект (правда, в два раза слабее) можно вывести из,·

классической теории, если принять корпускулярную теорию света.

ции, почти для каждой теории, если мы ищем подтверж-

дений.

(2) Подтверждения должны приниматься во внима-

ние только в том случае, если они являются результа-

том рискованных предсказаний, то есть когда мы, не

будучи осведомленными о некоторой теории, ожидали

бы события, несовместимого с этой теорией,—^события,

опровергающего данную теорию.

(3) Каждая «хорошая» научная теория является

некоторым запрещением: она запрещает появление опре-

деленных событий. Чем больше теория запрещает, тем

она лучше.

(4) Теория, не опровержимая никаким мыслимым

событием, является ненаучной. Неопровержимость пред-

ставляет собой не достоинство теории (как часто ду-

мают), а ее порок.

(5) Каждая настоящая проверка теории является по-

пыткой ее фальсифицировать, то есть опровергнуть.

Проверяемость есть фальсифицируемость; при этом су-

ществуют степени проверяемости: одни теории более про-

веряемы, в большей степени опровержимы, чем другие;

такие теории подвержены, так сказать, большему риску.

(6) Подтверждающее свидетельство не должно при-

ниматься в расчет за исключением тех случаев, когда

оно является результатом подлинной проверки теории.

Это означает, что его следует понимать как результат

серьезной, но безуспешной попытки фальсифицировать

теорию. (Теперь в таких случаях я говорю о «подкреп-

ляющем свидетельстве».)

(7) Некоторые подлинно проверяемые теории после

того, как обнаружена их ложность, все-таки поддержи-

ваются их сторонниками, например, с помощью введе-

ния таких вспомогательных допущений ad hoc или с по-

мощью такой переинтерпретации ad hoc теории, кото-

рые избавляют ее от опровержения. Такая процедура

всегда возможна, но она спасает теорию от опроверже-

ния только ценой уничтожения или по крайней мере

уменьшения ее научного статуса. (Позднее такую спа-

сательную операцию я назвал «конвенционалистской

стратегией» или «конвенционалистской уловкой».)

Все сказанное можно суммировать в следующем

утверждении: критерием научного статуса теории яв-

ляется ее фальсифицируемость, опровержимость, или:

проверяемость.

II

Я могу проиллюстрировать сказанное на примере

ранее упомянутых теорий. Эйнштейновская теория

гравитации, очевидно, удовлетворяет критерию фальси-

фицируемости. Даже если в период ее выдвижения на-

ши измерительные инструменты еще не позволяли го-

ворить о результатах ее проверок с полной уверен-

ностью, возможность опровержения этой теории, несо-

мненно, существовала уже и тогда.

Астрология не подвергается проверке. Астрологи

до такой степени заблуждаются относительно того, что

ими считается подтверждающими свидетельствами, что

не обращают никакого внимания на неблагоприятные

для них примеры.. Более того, делая свои интерпрета-

ции и пророчества достаточно неопределенными, они

способны объяснить все, что могло бы оказаться опро-

вержением их теории, если бы она и вытекающие из

нее пророчества были более точными. Чтобы избежать

фальсификации, они разрушают проверяемость своих

теорий. Это обычный трюк всех прорицателей: пред-

сказывать события так неопределенно, чтобы предска-

зания всегда сбывались, то есть чтобы они были не-

опровержимыми.

Марксистская теория истории, несмотря на серьез-

ные усилия некоторых ее основателей и последователей,

в конечном итоге приняла эту практику предсказаний.

В некоторых своих ранних формулировках (например,

в Марксовом анализе характера «грядущей социальной

революции») она давала проверяемые предсказания и

действительно была фальсифицирована (см., например,

мою работу [22, гл. 15, разд. III]). Однако вместо то-

го, чтобы признать это опровержение, последователи

Маркса переинтерпретировали и теорию, и свидетель-

ство с тем, чтобы привести их в соответствие. Таким

путем они спасли свою теорию от опровержения, одна-

ко это было достигнуто ценой использования средств,

сделавших ее неопровержимой. Таким образом, они

придали своей теории «конвенционалистский характер»

и благодаря этой уловке разрушили ее широко разрек-

ламированные претензии на научный статус.

Две упомянутые ранее психоаналитические теории

относятся к другому классу. Они просто являются не-

проверяемыми и неопровержимыми теориями. Нельзя

представить себе человеческого поведения, которое мог-

ло бы опровергнуть их. Это не означает, что Фрейд и

Адлер вообще не сказали ничего правильного: лично

я не сомневаюсь в том, что многое из того, что они

говорили, имеет серьезное значение и вполне может со

временем сыграть свою роль в психологической науке,

которая будет проверяемой. Но это означает, что те

«клинические наблюдения», которые, как наивно пола-

гают психоаналитики, подтверждают их теорию, делают

это не в большей степени, чем ежедневные подтвержде-

ния, обнаруживаемые астрологами в своей практике2.

Что же касается описания Фрейдом Я (Эго), Сверх-Я

2 «Клинические наблюдения», подобно всем другим наблюдениям,

являются интерпретациями в свете теорий (см. далее — разд. IV),

и только по этой причине их склонны рассматривать как подтверж-

дения тех теорий, в рамках которых они интерпретируются. Однако

действительное подтверждение можно получить только из тех наблю-

дений, которые были специально предприняты для проверки (с целью

«опровержения» теории). Для этого должны быть заранее установле-

ны критерии опровержения: следует договориться относительно того,

какие наблюдаемые ситуации, если они будут действительно наблю-

даться, означают, что теория опровергнута. Какого же рода клини-

ческие реакции могли бы в глазах психоаналитика опровергнуть не

только отдельный его диагноз, но и психоанализ в целом? И обсуж-

дались ли или согласовывались ли вообще когда-либо такие крите-

рии психоаналитиками? Не существует ли, напротив, целая совокуп-

ность психоаналитических понятий, таких, как понятие «амбивалент-

ность» (я не хочу сказать, что не существует такой вещи, как амби-

валентность), которые сделали бы чрезвычайно трудным или даже

невозможным соглашение относительно таких критериев? Более того,

был ли достигнут какой-либо прогресс в исследовании вопроса о том,

в какой степени ожидания (сознательные или бессознательные) и тео-

рии психоаналитиков влияют на «клинические реакции» их пациен-

тов? (Не говоря уже о сознательных попытках повлиять на пациен-

та, предлагая ему соответствующие интерпретации, и т. п.) Много

лет тому назад я ввел термин «Эдипов эффект» для описания влия-

ния теории, ожидания или предсказания на то событие, которое они

предсказывают или описывают: вспомним, что каузальная цепь, ко-

торая в конце концов привела Эдипа к отцеубийству, началась с того,

что оракул предсказал это событие. Это характерная и повторяющая-

ся тема такого рода мифов, однако она, по-видимому, не привлекла

внимания психоаналитиков, и, может быть, не случайно. (Проблема

подтверждающихся сновидений, поставленная представителями пси-

хоанализа, обсуждается Фрейдом в работе [10], в которой он пишет:

«Если кто-нибудь утверждает, что большая часть сновидений, исполь-

зуемых в анализе... вызвана внушением [психоаналитика], то против

этого нельзя возразить с точки зрения теории психоанализа. Однако-

этот факт, — неожиданно добавляет он, — никак не влияет на надеж-

ность наших результатов» [10, с. 314].)

(Супер-Эго) и Оно (Ид), то оно по сути своей не более

научно, чем истории Гомера об Олимпе. Рассматривае-

мые теории описывают некоторые факты, но делают

это в виде мифа. Они содержат весьма интересные

психологические предположения, однако выражают их

в непроверяемой форме.

Вместе с тем я понимал, что такие мифы могут

•получить дальнейшее развитие и сделаться проверяе-

мыми, что исторически все или почти все научные тео-

рии возникли из мифов и что миф может содержать

важные предвосхищения научных теорий. В качестве

примеров можно назвать теорию эволюции путем проб

и ошибок Эмпедокла или миф Парменида о неизменном,

застывшем универсуме, в котором ничего не происхо-

дит и который, если добавить еще одно измерение,

становится застывшим универсумом Эйнштейна (в ко-

тором также ничего не происходит, так как с точки

зрения четырехмерности все детерминировано и пред-

определено изначально). Поэтому я чувствовал, что,

если некоторая теория оказывается ненаучной, или «ме-

тафизической» (как мы могли бы сказать), из этого во-

все не следует, что она не важна, не имеет никакого

.значения, является «бессмысленной» или «абсурдной»3.

Однако она не может претендовать на поддержку со

стороны эмпирических свидетельств в научном отноше-

нии, хотя вполне может оказаться «результатом наблю-

.дений» в некотором генетическом смысле.

(Существует громадное количество других теорий

этого донаучного или псевдонаучного характера: на-

пример, расистская интерпретация истории — еще одна

из тех впечатляющих и всеобъясняющих теорий, кото-

рые действуют на слабые умы подобно откровению.)

3 Иллюстрацией этого утверждения может служить астрология —

типичная псевдонаука в наши дни. Со стороны аристотелианцев и

других рационалистов вплоть до Ньютона она подвергалась напад-

кам по ошибочным основаниям — за ее ныне признанное утвержде-

ние о том, что планеты оказывают «влияние» на земные («подлун-

ные») события. Фактически ньютоновская теория гравитации, и в ча-

стности лунная теория приливов, исторически были детищем астро-

логических идей. По-видимому, Ньютон очень не хотел принимать

теорию, восходящую к тому же источнику, что и теории, объясняю-

щие, например, возникновение эпидемий «гриппа» «влиянием» звезд.

И Галилей, несомненно, по тем же основаниям отвергал лунную тео-

рию приливов, и его опасения по поводу результатов Кеплера легко

чОбъясняются его опасениями в отношении астрологии.

Таким образом, проблема, которую я пытался ре-

шить, выдвигая критерий фальсифицируемости, не была

ни проблемой осмысленности, или наличия значения,

ни проблемой истинности или приемлемости. Это была

проблема проведения границы (насколько это возмож-

но сделать) между высказываниями или системами вы-

сказываний эмпирических наук и всеми другими вы-

сказываниями — религиозными, метафизическими ИЛЕ

просто псевдонаучными. Несколькими годами позже —

приблизительно в 1928 или 1929 году — я назвал эту

первую мою проблему «проблемой демаркации». Реше-

нием этой проблемы является критерий фальсифици-

руемости, говорящий, что для того, чтобы считаться на-

учными, высказывания или системы высказываний

должны быть способны вступать в конфликт с возмож-

ными, или мыслимыми, наблюдениями.

III

Сегодня я понимаю, конечно, что этот критерий де-

маркации — критерий проверяемости, фальсифицируе-

мости, или опровержимости, — отнюдь не очевиден, так

как даже в наши дни мало кто понимает его значение.

Однако в то далекое время, в 1920 году, он казался

мне почти тривиальным, хотя решал глубоко волновав-

шую меня интеллектуальную проблему и имел очевид-

ные практические следствия (например, политические).

И все-таки я еще не вполне осознавал все его прило-

жения и философское значение. Когда я рассказал об

этом критерии одному из своих товарищей — студенту

математического факультета (ныне известному в Вели-

кобритании математику), он предложил мне опублико-

вать мои соображения. В то время мне показалось это

абсурдным, ибо я был убежден, что проблема, пред-

ставлявшаяся мне столь важной, должно быть, при-

влекала внимание многих ученых и философов, кото-

рые, несомненно, уже должны были прийти к моему

очевидному решению. О том, что этого не произошло,

я узнал из книги Витгенштейна [41] и из того приема,

который она встретила. Поэтому тринадцатью годами

позднее я опубликовал свои результаты в форме кри-

тики критерия осмысленности Витгенштейна.

Как вам хорошо известно, Витгенштейн в своем «Ло-

гико-философском трактате» (см., например, его»

утверждения [41, 6.53, 6.54 и 5]) пытался показать, что

все так называемые философские или метафизические

предложения в действительности представляют собой

псевдопредложения — что они лишены значения, или

бессмысленны. Все подлинные (или осмысленные) пред-

ложения являются функциями истинности элементарных

или атомарных предложений, описывающих «атомар-

ные факты», то есть факты, которые в принципе можно

установить наблюдением. Иными словами, осмыслен-

ные предложения целиком сводимы к элементарным

или атомарным предложениям — простым предложе-

ниям, которые описывают возможные положения дел

и в принципе могут быть обоснованы или отвергнуты

с помощью наблюдения. Называя некоторое предложе-

ние «предложением наблюдения» не только в том случае,

когда оно говорит о действительно наблюдаемых ве-

щах, но также тогда, когда оно говорит о чем-то, что

можно наблюдать, мы должны будем признать (соглас-

но «Трактату» [41, утверждения 5 и 4.52]), что каждое

подлинное предложение представляет собой функцию

истинности предложений наблюдения и, следовательно,

выводимо из них. Все остальные выражения, имеющие

вид предложений, будут псевдопредложениями, лишен-

ными значения, то есть фактически бессмысленной че-

пухой.

Эту идею Витгенштейн использовал для характе-

ристики науки как чего-то противоположного филосо-

фии. Мы читаем (например, в его утверждении 4.11.

где естествознание противопоставляется философии):

«Совокупность всех истинных предложений есть все

естествознание (или совокупность всех естественных

наук)». Это означает, что к науке принадлежат те пред-

ложения, которые выводимы из истинных предложений

наблюдения; предложения науки могут быть верифи-

цированы с помощью истинных предложений наблюде-

ния. Если бы нам были известны все истинные предло-

жения наблюдения, нам было бы известно также все,

что может сказать естествознание.

Это равнозначно довольно грубой формулировке

верификационного критерия демаркации. Чтобы сделать

ее несколько менее грубой, следует уточнить ее таким

образом: «Предложения, которые можно отнести к об-

ласти науки, должны быть такими, чтобы существовала

возможность верифицировать их с помощью предложе-

ний наблюдения; совокупность таких предложений со-

впадает с классом всех подлинных или осмысленных

предложений». Таким образом, при рассматриваемом

подходе верифицируемость, осмысленность и научность

совпадают.

Лично я никогда не интересовался так называемой

проблемой значения; напротив, она казалась мне чисто

словесной проблемой, то есть типичной псевдопробле-

мой. Меня интересовала только проблема демаркации,

то есть установление критерия научности теорий. Имен-

но этот интерес позволил мне сразу же увидеть, что

верификационный критерий значения Витгенштейна

претендовал также на роль критерия демаркации и в

качестве такового был совершенно неудовлетворителен,

даже если оставить в стороне все опасения, связанные

с сомнительным понятием значения. Можно сказать,

что для Витгенштейна критерием демаркации является,

если использовать мою терминологию, верифицируе-

мость, или выводимость из предложений наблюдения.

Однако такой критерий слишком узок (и одновременно

слишком широк): он исключает из науки практически

все, что наиболее характерно для нее (не исключая в

то же время астрологии). Ни одна научная теория не

может быть выведена из высказываний наблюдения и

не может быть описана как функция истинности таких

высказываний.

Обо всем этом я неоднократно говорил последовате-

лям Витгенштейна и членам Венского кружка. В 1931—

1932 годах я суммировал свои идеи в довольно большой

книге (которая была прочитана многими членами круж-

ка, но не была опубликована; частично она была вклю-

чена в мою книгу [31]), а в 1933 году я опубликовал

небольшую работу в форме письма к редактору журна-

ла «Erkenntnis», в которой попытался в сжатой форме

на двух страницах изложить мое понимание проблем

демаркации и индукции4. В этой и других работах я

называл проблему значения псевдопроблемой в проти-

воположность проблеме демаркации. Однако члены

4 Книга [31,] представляет собой английский перевод моей книги

«Logik der Forschung» (1934) с некоторыми новыми примечаниями и

Добавлениями, включая упомянутое письмо к редактору «Erkenntnis»,

которое впервые было опубликовано в [20].

Относительно упомянутой неопубликованной моей книги см.

статью Карнапа [5], в которой он дает описание предложенной мною

Венского кружка расценили мое выступление как пред-

ложение заменить верификационистский критерий зна-

чения фальсификационистским критерием значения, что

сразу же сделало мои воззрения бессмысленными5. Мои

протесты и указания на то, что я пытался решить вовсе

не их псевдопроблему значения, а проблему демаркации,

оказались бесполезными.

Однако мои нападки на верификацию все-таки не

остались без последствий. Вскоре они привели к тому,

что в лагере верификационистов произошло полное

смешение понятий смысла и бессмыслицы. Первона-

чальная формулировка принципа верифицируемости в

качестве критерия значения была по крайней мере яс-

ной, простой и убедительной. Предпринятые модифи-

кации и изменения оказались совсем иного рода6. Сле-

дует сказать, что теперь это признают сами авторы мо-

дификаций. Поскольку обычно меня относят к их числу,

я должен повторить, что, хотя эта путаница возник-

теории и соглашается с ней. Он называет мою теорию «процеду-

рой В» и, в частности, говорит: «Исходя из концепции, отличной от

концепции Нейрата» (который разработал «процедуру А», по выра-

жению Карнапа), «Поппер развил процедуру В как часть своей си-

стемы» (с. 224). И после подробного описания моей теории проверок

Карнап следующим образом подводит итог своим рассуждениям:

«Рассмотрев представленные здесь различные аргументы, я прихожу

к выводу о том, что вторая форма языка с процедурой В, описанная

здесь, представляется наиболее адекватной среди всех форм науч-

ного языка, выдвинутых к настоящему времени... в теории познания»

(с. 228). Эта статья Карнапа содержит первое печатное изложение

моей теории критических проверок (см. также мои критические заме-

чания в [31, прим. 1 в разд. 29], а также [32, гл. 11].

5 Витгенштейн приводит следующий пример бессмысленного

псевдопредложения: «Сократ тождественен». Предложение «Сократ

нетождественен», очевидно, также должно быть бессмысленным. Та-

ким образом, отрицание бессмысленного предложения дает бессмыс-

ленное, а отрицание осмысленного предложения также будет осмыс-

ленным. Однако, как впервые было указано в моей работе [31], а

затем и моими критиками, отрицание проверяемого (или фальсифи-

цируемого) высказывания не обязательно должно быть проверяемым,

Легко представить, какая путаница возникает в том случае, если

проверяемость считают критерием значения, а не демаркации.

6 Наиболее свежий пример неправильного понимания истории

этой проблемы дает статья Уайта [40]. Статья Эванса в [9], которую

критикует Уайт, на мой взгляд, превосходна и весьма глубока. Понят-

но, конечно, что ни один из авторов не может вполне воссоздать

историю. (Некоторые указания по этому поводу можно найти в моей

работе [22, прим. 46, 51 и 52 к гл. 11]; более полный анализ см.

в [32, гл. И].)

да благодаря мне, я не несу за нее ответственности.

$ никогда не выдвигал ни фальсифицируемость, ни про-

веряемость в качестве критериев значения, и, хотя я

могу признать свою ответственность за введение в ме-

тодологические дискуссии этих двух терминов,

не я ввел их в теорию значения.

Критика приписываемых мне воззрений была широ-

кой и в высшей степени успешной. До сих пор я встре-

чаюсь с критикой моих идей7. Тем не менее проверяе-

мость была широко признана в качестве критерия де-

маркации.

IV

Я столь подробно остановился на проблеме демарка-

ции, потому что убежден в том, что ее решение дает

иам ключ к решению наиболее фундаментальных проб-

лем философии науки. Далее я приведу список некото-

7 В работе «Логика научного исследования» я проанализи-

ровал некоторые возможные возражения против моей концепции и от-

ветил на них. Впоследствии эти возражения действительно были вы-

двинуты, однако без ссылки на мои ответы. Одно из них заключается

в утверждении, что фальсификация закона природы столь же невоз-

можна, как и его верификация. Ответ на это возражение состоит в

указании на то, что в нем смешиваются два совершенно разных уров-

ня анализа (подобно тому, как это происходит с утверждением, что

математические доказательства невозможны, ибо, сколько бы мы их

яи проверяли, у нас никогда не будет полной уверенности в том, что

мы не пропустили ошибки). На первом уровне имеет место логиче-

ская асимметрия: одно сингулярное высказывание, скажем, о периге-

лии Меркурия может формально фальсифицировать законы Кеплера,

однако их нельзя формально верифицировать никаким числом сингу-

лярных высказываний. Попытка уменьшить эту асимметрию может

привести лишь к путанице. На втором уровне мы можем испытывать

колебания по поводу любого высказывания, включая даже самые

простейшие высказывания наблюдения; в этом случае мы осознаем,

•что каждое высказывание включает интерпретацию в свете теорий

я потому проблематично. Это обстоятельство не влияет на указанную

фундаментальную асимметрию, но оно имеет важное значение: боль-

шая часть анатомов, исследовавших сердце до Гарвея, видели оши-

бочные вещи, а именно те, которые они ожидали найти. Не может

-существовать вполне надежного наблюдения, не подверженного

•опасности ошибочных интерпретаций. (В этом состоит одна из при-

чин, объясняющих бесплодность теории индукции.) «Эмпирический

базис» в значительной степени состоит из смеси теорий низкой степе-

яи универсальности (описывающих «воспроизводимые эффекты»).

Однако независимо от этого фактом является то, что, какой бы базис

яи принял на свой риск исследователь, он может проверить свою тео-

рию, только пытаясь опровергнуть ее.

рых из этих проблем, однако одну из них — проблему

индукции — можно более подробно обсудить уже здесь.

Интерес к проблеме индукции возник у меня в

1923 году. Хотя эта проблема весьма тесно связана с

проблемой демаркации, в течение пяти лет я не вполне

осознавал эту связь.

К проблеме индукции я пришел благодаря Юму. Мне

представляется, что Юм был совершенно прав, указы-

вая на то, что индукцию нельзя оправдать логически.

Он считал, что не может быть законных логических8

аргументов, позволяющих нам обоснованно утверждать,

«что случаи, с которыми мы еще не встречались в опыте,

похожи на те, с которыми мы, уже знакомы из опыта»

[15, с. 187]. Следовательно, «даже после наблюдения

частого и постоянного соединения объектов у нас нет

основания для того, чтобы вывести заключение относи-

тельно какого-нибудь объекта помимо тех, которые мы

знаем из опыта» [15, с. 244]. «Если бы на это сказали:

мы знаем из опыта» [15, разд. VI] (см. также [16, разд.

IV, ч. II; 17, с. 15]) —опыта, приводящего нас к мысли

о том, что объекты, постоянно соединенные с опреде-

ленными другими объектами, продолжают оставаться в

соединении, — то, говорит Юм, «я опять задал бы свой

вопрос: почему на основании этого опыта мы делаем

заключение, выходящее за пределы тех прошлых слу-

чаев, с которыми мы познакомились из опыта?» [15, с,

189]. Другими словами, попытка оправдать процедуру

индукции путем апелляции к опыту ведет к регрессу в

бесконечность. В итоге мы можем сказать, что теории

никогда не выводятся из высказываний наблюдения

и не могут быть рационально оправданы с их по-

мощью.

Опровержение индуктивного вывода Юмом мне пред-

ставляется ясным и убедительным. Однако я совершен-

но не удовлетворен его психологическим объяснением

индукции в терминах обычая или привычки.

Часто отмечали, что это объяснение Юма не вполне

удовлетворительно с философской точки зрения. Одна-

ко оно, без сомнения, было задумано скорее как психо-

логическая, а не как философская теория. Юм пытался

8 Юм говорил не о «логических», а о «демонстративных» аргу-

ментах, употребляя терминологию, которая, как мне кажется, не

вполне верна.

дать каузальное объяснение некоторого психологическо-

го факта — факта нашей веры в законы, в высказыва-

ния о регулярностях или о постоянных соединениях

^обытий, утверждая, что этот факт обусловлен (то есть

.постоянно связан с) принятыми обычаями или привыч-

кой. Однако и в такой формулировке теория Юма все

еще остается неудовлетворительной, ибо то, что. я наз-

вал «психологическим фактом», само может быть описа-

но как обычай или привычка — обычай или привычка

верить в законы или регулярности. Поэтому не представ-

ляет собой ничего удивительного и мало что дает

утверждение о том, что такой обычай или привычку сле-

дует объяснять как обусловленные обычаем или привыч-

кой (хотя бы и отличными от первых). Только после

того, как мы вспомним, что слова «обычай» и «привыч-

ка» Юм использует (как это обычно делается в обыден-

ном языке) не только для описания стереотипов пове-

дения, но главным образом для теоретизирования отно-

сительно их источника (который Юм видит в частом

повторении), мы можем более удовлетворительно сфор-

мулировать его психологическую теорию. Можно ска-

зать, что —подобно всем других привычкам — наша

привычка верить в законы представляет собой продукт

частого повторения, то есть повторяющихся наблюдений

того, что предметы одного рода постоянно соединены с

предметами другого рода.

Как было сказано, эта генетически-психологическая

теория включена в обыденный язык и, следовательно,

не столь революционна, как считал Юм. Без сомнения,

эта психологическая теория чрезвычайно популярна,

можно сказать, что она является частью «здравого

смысла». Однако несмотря на все свое уважение и к

здравому смыслу и к Юму, я совершенно убежден, что

эта психологическая теория ошибочна и ее можно опро-

вергнуть чисто логическим путем.

Психология Юма, или обыденная психология, ошиба-

лась, как мне представляется, по крайней мере относи-

.тельно трех различных вещей: (а) типового результата

повторения; (Ь) происхождения привычек и особенно

(с) характера тех способов поведения, которые можно

описать как «вера в закон» или «ожидание закономерно-

го течения событий».

(а) Типовой результат повторения, скажем повторе-

ния трудного музыкального пассажа, исполняемого на

фортепиано, состоит в том, что движения, которые пер-

воначально требовали напряженного внимания, в конце

осуществляются без помощи внимания. Можно сказать,

что процесс радикально сокращается и становится бес-

сознательным — «физиологическим». Такой процесс

весьма далек от создания сознательного ожидания за-

кономерного течения событий или веры в закон, напро-

тив, он может начаться с некоторой сознательной веры,

а затем разрушить эту веру, сделав ее излишней. При

обучении езде на велосипеде мы можем начать с веры

в то, что можно избежать падения, поворачивая руль

в ту сторону, куда нам грозит падение, и эта вера мо-

жет оказаться для нас полезной. После достаточно

большой практики мы можем забыть это правило, во

всяком случае, оно нам больше не требуется. Вместе с

тем, даже если и верно, что повторение может породить

бессознательные ожидания, они становятся сознатель-

ными только в том случае, если иногда оказываются

ошибочными (можно не замечать тиканья часов, однако

обратить внимание, что они остановились).

(Ь) Привычки и обычаи, как правило, не создаются

в процессе повторения. Даже особенности походки и ре-

чи или привычка питаться в определенные часы возни-

кают до того, как повторение может сыграть какую-ли-

бо роль. Мы можем сказать, если угодно, что только

благодаря повторению они заслуживают того, чтобы на-

зываться «привычками» или «обычаями», но нельзя

утверждать, что указанные действия возникли как ре-

зультат повторения.

(с) Веру в закон нельзя полностью отождествлять с

поведением, в основе которого лежит ожидание зако-

номерного течения событий, хотя они достаточно тесно

связаны для того, чтобы обсуждать их совместно.

В исключительных случаях их можно рассматривать как

результат повторения чувственных впечатлений (как в

случае остановки часов). С этим я готов согласиться,

однако хочу указать на то, что в большинстве случаев,

представляющих какой-либо интерес, их нельзя объяс-

нить таким образом. Сам Юм соглашается с тем, что

иногда отдельного, поразившего нас наблюдения бы-

вает достаточно для возникновения некоторой веры или

ожидания. Этот факт он пытается индуктивно объяснить

привычкой, образовавшейся у нас под влиянием гро-

мадного числа повторяющихся последовательных собы-

тий, которые воспринимались нами в предшествующий

период нашей жизни [15, гл. XIII, XV, правило 4, с. 282].

Я считаю это объяснение попыткой справиться с неко-

торыми непокорными фактами, угрожавшими его те-

рпи, причем попыткой неудачной, ибо такие факты мож-

но наблюдать у очень молодых животных и самых м.а-

леньких детей. В частности, Беге пишет: «Когда дымя-

щуюся сигарету подносят к носу маленьких щенят, они,

едва понюхав ее, тут же поворачиваются к ней хвостом,

и их невозможно заставить понюхать сигарету еще раз.

Через несколько дней они на'чинают реагировать на один

лишь свет горящего кончика сигареты или даже на

свернутый в трубочку кусок белой бумаги, отпрыгивая

в сторону и чихая» (см. [3], а также [18, гл. VI, приме-

чание]). Пытаться объяснить подобные случаи большим

числом повторяющихся восприятий в предшествующий

период жизни — значит не только фантазировать, но так-

же забыть о том, что в короткой жизни щенка должно

найтись место не только для повторений, но и для знаком-

ства с новым, то есть для неповторяющихся ситуаций.

Вместе с тем дело даже не в том, что с теорией Юма

расходятся некоторые эмпирические факты. Существуют

чисто логические аргументы против его психологической

теории, которые являются решающимл.

Основной идеей теории Юма является идея повто-

рения, опирающегося на сходство. Эта идея использу-

ется Юмом весьма некритически. Нам предлагают ду-

мать о капле, которая точит камень: последователь-

ность событий, подобие которых не подвергается сомне-

нию, постепенно оказывает на нас свое воздействие, как

это делает, например, стук часов. Однако следует иметь

в виду, что в психологической теории, подобной теории

Юма, только повторение-для-нас, опирающееся на сход-

ство-для-нас, может оказать на нас какое-либо влияние.

Мы должны реагировать на ситуации так, как если бы

°ни были эквивалентными: считать их сходными, интер-

претировать их как повторяющиеся. Можно допустить,

что сообразительные щенки своей реакцией показывают

нам, что они осознают или интерпретируют вторую си-

туацию как повторение первой: что они ожидают нали-

чия ее главного элемента—f неприятного запаха. Это си-

туация была повторением-для-них, поскольку они реаги-

ровали на нее, предвосхищая ее сходство с предыдущей ситуацией.

17-913 257

• Эта, казалось бы, психологическая критика имеет

чисто логическую основу, которую кратко можно выра-

зить следующим простым аргументом. (В своей критике

я первоначально исходил именно из этого аргумента.)

Тот вид повторения, который рассматривает Юм, никог-

да не может быть совершенным. Подразумеваемые им

случаи не могут быть случаями совершенного тождест-

ва, они являются лишь случаями сходства. Поэтому

они являются повторениями только с определенной точ-

ки зрения. (То, что воздействует на меня как повторе-

ние, для паука может оказаться вовсе не повторением.)

Из чисто логических соображений отсюда вытекает, что

до всякого повторения должна существовать некоторая

точка зрения — некоторая система ожиданий, предвос-

хищений, допущений или интересов, которая сама не

может быть лишь результатом повторения (см. [31,

л рил. *Х (1))).

Таким образом, в психологической теории, говоря-

щей об источнике наших верований, мы должны на мес-

то наивной идеи событий, которые являются сходными,

поставить идею событий, которые интерпретируются на-

ми как сходные. Если же это так (а я: не вижу, как

избежать этого), то психологическая теория индукции

Юма приводит к регрессу в бесконечность, совершенно

аналогичному тому, который был обнаружен самим

Юмом и использован им в критике логической теории

индукции. Что, собственно, мы хотим объяснить? В при-

мере со щенками мы хотим объяснить поведение, кото-

рое можно описать как осознание или интерпретацию

ими некоторой ситуации в качестве повторения другой

ситуации. Ясно, что мы не можем надеяться объяснить

это, апеллируя к более ранним повторениям, если мы

поняли, что эти более ранние повторения также должны

быть повторениями-для-них, и в этом случае вновь воз-

никает точно такая же проблема — проблема осознания

или интерпретации некоторой ситуации как повторения

другой ситуации.

Говоря более точно, сходство-для-нас есть продукт

реакции, включающей интерпретации (которые могут

быть неадекватными) и предвосхищения или ожидания

(которые никогда вполне не оправдываются). Следова-

тельно, предвосхищения или ожидания нельзя объяс-

нять, как это делает Юм, множеством повторений.

Даже самое первое повторение-для-нас должно опи-

раться на сходство-для-нас и, следовательно на неко-

торое ожидание, то есть на то, что мы хотим объяс-

ни1'1'·» фр Это показывает, что в психологической теории Юма:

•имеется регресс в бесконечность.

Мне кажется, что Юм никогда вполне не осознавал

силы своего логического анализа. Опровергнув логиче-

ское понятие индукции, он столкнулся со следующей

проблемой: как в действительности мы получаем наше

знание, если индукция представляет собой логически

незаконную и рационально неоправданную процедуру?

Имеется два возможных ответа на этот вопрос: (1) На-

ше знание мы получаем с помощью неиндуктивных про-

цедур. Такой ответ позволил бы Юму остаться на пози-

циях рационализма. (2) Наше знание м.ы получаем

путем повторения и индукции, то есть с помощью логиче-

ски незаконных и рационально неоправданных прОЦб1

дур, поэтому все наше наличное знание представляет

собой лишь некоторую разновидность веры — веру, осно-

ванную на привычке. Из такого ответа вытекает, что да-

же научное знание иррационально, поэтому рационализм

вообще абсурден и должен быть отброшен. (Я не буду

обсуждать здесь весьма древних, но сейчас вновь став-

ших модными попыток преодолеть указанную трудность

с помощью рассуждения о том, что, хотя индукция, ко-

нечно, логически незаконна, если под «логикой» пони-

мать «дедуктивную логику», с точки зрения собственных

стандартов она не является иррациональной, в чем мож-.

но убедиться из того, что каждый разумный человек

фактически пользуется ею. Великим достижением Юма

было разрушение этого некритического отождествления

вопроса о факте—'quid facti? — и вопроса об оправда-

нии или законности — quid juris? См. далее пункт (13)

приложения к данной главе).

По-видимому, Юм никогда серьезно не рассматривал

первой альтернативы. Отбросив логическую теорию ин-,

Дукции, основанную на повторении, он пошел на поводу

У здравого смысла и вновь ввел индукцию, опирающую-

ся на повторение, под видом психологической теории.

Я же предложил направить критику Юма против его

Же собственной теории. Вместо того чтобы объяснять

нашу склонность ожидать закономерностей в ходе собы-

тии как следствие повторений, я предложил рассматри-

вать повторение-для-нас как результат нашей склонно-

17* 259

сти ожидать закономерного хода событий и открывать

эти закономерности.

Таким образом, чисто логические соображения при-

водят меня к замене психологической теории индукции

следующей концепцией. Мы не ждем пассивно повторе-

ний, которые внушают или навязывают нам регулярно-

сти, а сами активно пытаемся налагать регулярности на

мир. Мы пытаемся обнаружить в вещах сходные черты

и интерпретировать их на основе законов, изобретенных

нами. Не дожидаясь, чтобы все посылки оказались в

нашем распоряжении, мы сразу же формулируем, заклю-

чения. Позднее они могут быть отброшены, если наблю-

дение покажет их ошибочность.

Это и есть теория проб и ошибок — предположений

и опровержений. Она позволила понять, почему наши

попытки наложить на мир те или иные интерпретации

логически предшествуют наблюдениям сходства. По-

скольку такая процедура опирается на определенные

логические основания, я считаю, что аналогично обсто-

ит дело и в науке и что научные теории представляют

собой не компактное изложение результатов наблюде-

ний, а являются нашими изобретениями — смелыми

предположениями, которые выдвигаются для проверок

и которые могут быть устранены при столкновении с

наблюдениями. При этом наблюдения редко бывают

случайными и, как правило, предпринимаются с опре-

деленной целью проверить некоторую теорию, чтобы по-

лучить, если это окажется возможным, ее решающее

опровержение.

V

Вера в то, что наука развивается от наблюдений к

теории, все еще так широко распространена и так твер-

до укоренилась, что мое отрицание ее часто вызывало

недоумение. Меня даже подозревали в неискренности,

ибо я отвергал то, в чем не может усомниться ни один

здравомыслящий человек.

(Однако на самом деле вера в то, что мы можем на-

чать научное исследование с одних чистых наблюдений,

не имея чего-то похожего на теорию, является абсурд-

ной. Справедливость этого утверждения можно проил-

люстрировать на примере человека, который всю свою

жизнь посвятил науке, описывая каждую вещь, попа-

давшуюся ему на глаза, и завещал свое бесценное со-

брание наблюдений Королевскому обществу для исполь-

зования в качестве индуктивных данных. Этот пример

хорошо показывает, что, хотя вещи иногда копить по-

лезно, наблюдения копить нельзя.

Двадцать пять лет тому назад я пытался в'нушить

эту мысль группе студентов-физиков в Вене, начав свою

лекцию' следующими словами: «Возьмите карандаш и

бумагу, внимательно наблюдайте и описывайте ваши

наблюдения!» Они спросили, конечно, что именно они

должны наблюдать. Ясно, что простая инструкция: «На-

блюдайте!» является абсурдной (см. 1[31, разд. 30]. (Да-

же в разговорном языке должен быть указан объект

этого переходного глагола.) Наблюдение всегда носит

избирательный характер. Нужно избрать объект, опре-

деленную задачу, иметь некоторый интерес, точку зре-

ния, проблему. А описание наблюдения предполагает

использование дескриптивного языка со словами, фик-

сирующими соответствующие свойства; такой язык

предполагает сходство и классификацию, которые в

свою очередь предполагают интерес, точку зрения и

проблему. «Голодное животное, — пишет Катц, — под-

разделяет свое окружение на съедобные и несъедобные

вещи. Животное, спасающееся от опасности, ищет укры-

тия... Вообще говоря, объекты избираются... согласно

потребностям животного» [18, гл. VI, примечание]. К

этому мы можем добавить, что объекты могут быть клас-

сифицированы и быть сходными или различными только

таким путем, а именно благодаря их связи с потребно-

стями и интересами. Это правило справедливо не толь-

ко для животных, но и для ученых. Для животного точ-

ка зрения задана его потребностями, задачей данного

момента и его ожиданиями; для ученого — его теорети-

ческими интересами, исследуемой проблемой, его пред-

положениями и надеждами, принятыми теориями, его

системами координат, его «горизонтом ожидания».

Проблема: «Что раньше — гипотеза (Я) или наблю-

дение (О)?» разрешима, как разрешима и проблема:

«Что раньше—·курица (Я) или яйцо (О)?» Ответ на

последнюю проблему: «Более ранний вид яйца», на пер-

вую: «Более ранний вид гипотезы». Верно, конечно, что

любой отдельной гипотезе, принимаемой нами в тот или

иной момент времени, предшествуют наблюдения, напри-

мер те, которые она должна объяснить. Однако эти на-

блюдения в свою очередь предполагают наличие неко-

торых рамок соотнесения, рамок ожидания, теоретиче-

ских структур. Если наблюдения оказались важными,

если они создали потребность в объяснении и благодаря

этому стимулировали изобретение гипотез, то это про-

изошло потому, что их нельзя было объяснить в рамках

старой теоретической структуры, в рамках прежнего го-

ризонта ожиданий. Здесь нет опасности регресса в бес-

конечность. Восходя ко все более примитивным теориям

и мифам,, мы в конце концов придем к бессознательным,

врожденным ожиданиям.

Я думаю, теория врожденных идей является абсур-

дом, но каждый организм обладает врожденными реак-

циями или ответами, в том числе реакциями, приспособ-

ленными к наступающим событиям. Эти реакции можно

назвать «ожиданиями», не подразумевая при этом, что

они являются сознательными. В этом смысле новорож-

денный «ожидает» кормления (и можно было бы доба-

вить— заботы и любви). Благодаря тесной связи меж-

ду ожиданием и знанием мы совершенно разумно могли

бы говорить даже о «врожденном знании». Это «знание»

не является, однако, верным a priori; врожденные ожи-

дания независимо от их силы и специфики могут ока-

заться ошибочными. (Новорожденный ребенок может

быть покинут и умрет от истощения.)

Таким образом, мы рождаемся с ожиданиями, со

«знанием», которое хотя и не является верным a priori,

однако психологически или генетически априорно, то

есть предшествует всякому наблюдению. Одним из наи-

более важных среди этих ожиданий является ожидание

обнаружить регулярности. Оно связано с врожденной

склонностью к поискам регулярностей или с потреб-

ностью находить регулярности, что хорошо видно из то-

го удовольствия, которое получает ребенок, когда удов-

летворяет эту потребность.

Эта «инстинктивная», психологически априорная на-

дежда на обнаружение регулярностей очень тесно свя-

зана с «законом причинности», который, по мнению

Канта, является частью нашего интеллектуального ба-

гажа и верен a priori. Кое-кто может сказать, что Кант

упустил из виду различие между психологически апри-

орными способами мышления или реагирования р апри-

орно верными убеждениями. Однако я не думаю, что его

ошибка была столь грубой. Действительно, надежда на

обнаружение регулярностей не только психологически,

но также и логически априорна: она логически предше-

ствует всякому наблюдению, поскольку, как мы видели,

она предшествует всякому осознанию сходства, а всякое

наблюдение включает осознание сходства (или разли-

чия). Однако несмотря на логическую априорность в

этом смысле, тако,. ожидание не является верным a priori.

Оно может не оправдаться: м,ы можем легко по-

строить такую окружающую среду (она была бы смер-

тельной для нас), которая столь хаотична по сравнению

с нашим обычным окружением, что нам, никак не уда-

ется обнаружить в ней регулярности. (При этом все

законы природы могли бы сохраниться: создание среды

такого рода было использовано в экспериментах с жи-

вотными, которые упоминаются в следующем разделе.)

Таким образом, ответ Канта Юму был близок к исти-

не, однако различие между ожиданием, верным a priori,

и ожиданием, которое генетически и логически предше-

ствует наблюдению, но в то же время не является вер-

ным a priori, в действительности является более тонким.

Кант доказывал слишком много. Пытаясь показать, как

Возможно знание, он выдвинул теорию, неизбежным

следствием которой было то, что наше познание необхо-

димо должно быть успешным, а это, очевидно, неверно.

Когда Кант говорит, что наш разум не выводит свои

законы из природы, а налагает их на природу, он прав.

Но, полагая, что эти законы необходимо истинны или

что мы всегда добиваемся успеха, налагая их на приро-

ду, он ошибался9. Очень часто природа успешно сопро-

тивляется, заставляя нас отбрасывать опровергнутые

законы, но, пока мы живы, мы можем делать новые по-

пытки.

Резюмируя изложенную логическую критику психо-

логии индукции Юма, рассмотрим идею создания индук-

Кант был убежден в том, что динамика Ньютона априорно

верна (см. его работу «Метафизические начала естествознания»,

опубликованную в период между первым и вторым изданиями «Кри-

тики чистого разума»). Однако если справедливость теории Ньютона

можно объяснить, как он считал, тем, что наш разум налагает свои

законы на природу, то отсюда, как мне представляется, следует, что

ащ разум должен достигать в этом успеха. Но в таком случае труд-

лог>П°НЯТЬ> почемУ априорное знание — такое, как теория Ньютона, —

добывается с таким трудом (несколько более развернутое изложение

*д 7° вопроса можно найти в моей работе [32, гл. 2, разд. IX, и

тивной машины. Помещенная в некоторый упрощенный

«мир» (например, в мир, состоящий из последователь-

ностей окрашенных шашек), такая машина могла бы

«учиться» благодаря повторениям и даже «формулиро-

вать» законы явлений, справедливые в ее /шире». Если

такую машину можно построить (а я не сомневаюсь в

этом), то как будто можно сказать, что моя теория

ошибочна, так как если уж даже машина способна осу-

ществлять индукцию на основе повторений, то не мо-

жет быть никаких логических оснований, запрещающих

делать это человеку.

Это рассуждение кажется убедительным, но оно оши-

бочно. При построении индуктивной машины мы — ее

конструкторы — должны a priori решить, что будет ее

«миром», какие вещи должны считаться похожими или

равными и какого рода «законы» машина способна «от-

крыть» в своем «мире». Инымл словами, мы должны

вложить в машину структуру, детерминирующую, что

именно важно и интересно в ее «мире»; в этом смысле

машина будет обладать «врожденными» принципами

отбора. Создатели машины должны решить для нее

проблемы сходства и таким образом интерпретир