400 год К.С. Ночь с 19-го на 20-й день Зимних Скал
Аглая Кредон томно улыбнулась, провела по щекам кроличьей лапкой, взяла с туалетного столика букетик анемонов и завыла, задрав стареющее личико к потолку, на котором красовалась прибитая гвоздями луна, а вокруг серебристым обручем кружила моль. Подчиняясь маменькиному вою, серые бабочки то приближались к приколоченному светилу, то отступали, а Аглая прижимала к окутанной взбитыми кружевами груди цветочки на бледных жирных стеблях и выла, выла, выла…
– Совсем выстарилась! – прошипела ошалевшая от маменькиной выходки Луиза и проснулась. Госпожа Кредон исчезла, луна и вой – нет. Острые злые лучи процарапали залепивший стекла снег и ворвались в замок, неся на себе собачьи рыданья. Казалось, все псы Надора оплакивают свою незадавшуюся жизнь и дураков-хозяев. Как же все-таки глупо выть, если можно укусить и сбежать…
Госпожа Арамона пожелала снявшим верхний ставень недотепам увидеть во сне Мирабеллу, зевнула и отвернулась от настырного светила. Сон тут же вернулся. Вместе с мужем. Покойный капитан ввалился в комнату по лунному лучу, ведя в поводу украшенную анемоновым венком толстую лошадь. Та топнула ногой, луч проломился, словно гнилая доска, и Луиза вновь проснулась в целомудренном одиночестве.
|
|
Сон сбежал окончательно, оставив муторный осадок и желание разбудить хотя бы Селину, но госпожа Арамона не собиралась тревожить и без того плохо спавшую Айрис. Дениза говорила, что, если второй сон хуже первого, нужно зажечь огонь, выпить воды и четырежды обойти комнату. А почему бы и нет? Луиза встала, накинула на плечи покрывало и занялась свечами. Псы выли пуще прежнего, а луна забавлялась со стеклянным шаром, на котором госпожа Арамона в порыве скаредности штопала чулки. Круглые блики, дразнясь, скакали по потолку, напоминая о чем-то паскудном. К чему снятся маменька и моль? К Мирабелле! А будет сниться Мирабелла, ищи Аглаю Кредон? Капитанша фыркнула, представив родительницу, созерцающую надорскую герцогиню, и физиономию великой вдовы при виде закутанной в шелка мещанки. Зрелище было волнующим, но, увы, недостижимым. Как конец зимы.
Капитанша замкнула четвертый круг, глотнула прямо из кувшина еще не ледяной воды и уселась у мутного зеркала, словно какая-то невеста. Стало тоскливо, как бывает только зимними ночами. Где-то за продрогшими холмами спали Оллария, Кошоне, Креденьи, Фельп, там жили, дышали, видели сны Герард, Жюль, Амалия, маменька с господином графом, герцог Эпинэ, Катари, синеглазый кэналлиец, а в затерянном полумертвом замке не было ничего, кроме воя, холода и отвратительного скрипа.
|
|
– Сударыня! Я не смел надеяться…
– На что? – Капитанша рывком обернулась, не забыв придержать покрывало. Затянутый в камзол Эйвон торчал опенком у возникшей в стене дыры и трясся от собственной смелости.
– Я не смел надеяться, что вы не спите, – простонал он, – я лишь хотел взглянуть на ваш сон…
– Откуда дыра? – строго осведомилась Луиза. – Впрочем, садитесь, раз вошли.
– Благодарю. – Ввалившийся среди ночи к любовнице граф шагнул вперед, но остался стоять. Святая Октавия, он пришел со шпагой! – Сударыня, раньше в этих комнатах жили младшие дочери Повелителей Скал. Потайной ход предназначался для спасения их жизни, если бы замок захватили враги или изменники.
– А сыновей не спасали? – не выдержала госпожа Арамона, но Эйвон глотал любые колючки не хуже осла.
– Подобные ходы есть в апартаментах всех членов семьи, – радостно сообщил граф, – они проложены по приказу прапрадеда святого Алана герцога Эдварда. Его братья и сестры были уничтожены возжелавшим стать Повелителем Скал дядей. Малолетний Эдвард спасся чудом. Когда он стал хозяином Надора, то велел проложить потайные ходы, ведущие в домовую церковь к алтарю Создателя.
– Очень предусмотрительно, – одобрила Луиза, – но я бы прорыла ход к озеру и спрятала там лодку. Сударь, вас не затруднит взять из ларца на каминной полке флакон и подать мне? Я, как вы видите, не вполне одета.
– Я счастлив служить вам, – ночной гость метнулся к камину, – исполнить ваше желание для меня – высочайшая честь и величайшая радость.
– Тогда с вас стакан воды, – рассмеялась Луиза, наблюдая за суетящимся любовником. – Я рада вас видеть, но вы явились слишком неожиданно. Кроме того, помещать дам в комнатах с подземным ходом неприлично.
– Сударыня, – Эйвон покаянно рухнул на колени, и у Луизы замерло сердце: доверенный графу флакон был единственным, – я так хотел увидеть вас спящей… Мы после того дня… После того дивного дня ни разу… Я украл ключ от церкви, я хотел…
– Флакон! – потребовала Луиза. – Неважно, что вы хотели, важно, что вы здесь. Вы уверены, что вслед за вами не явится отец Маттео?
– Он спит. – Граф еще раз преклонил колени, и Луиза выхватила из холодной руки драгоценную вещицу. – Эти ходы давно заброшены… Я две ночи провел у вашей двери и только сегодня осмелился… Я боялся, что замо́к заклинило, но небо покровительствует любви! Я должен был вас видеть, и я вас вижу!
– И только? – Луиза сощурилась, считая капли. Тинктура пахла сразу полынью и мятой, но не была ни тем ни другим. Настойкой алатской ветропляски Луиза начала баловаться после Циллы, полагая, что пяти детей с нее хватит. Отправляясь во дворец, свежеиспеченная дуэнья прихватила с собой и зелье. Из предусмотрительности. Госпожа Арамона намеревалась стать поверенной чужих тайн, но чтобы ветропляска на старости лет пригодилась ей самой….
– Сударыня! – Эйвон так и не двинулся с места, при его-то болячках! – Клянусь вам, разве я бы посмел…
– Если любите – посмеете! – Луиза озабоченно тряханула флакон. До весны хватит, а потом придется стеречься. – Встаньте. Камни не для ваших костей, и вообще, сели бы вы на кровать, там ковер. Постойте, держите!
– Волшебница! – Граф с готовностью ухватил стакан. – Я слышал о любовном напитке, навеки связующем сердца, неужели я держу его в руках?
– В каком-то смысле, – хмыкнула волшебница, берясь за гребень. О том, что со слабо заплетенными косами в постель лучше не лезть, Луиза узнала в первую же супружескую ночь. Маменька перед свадьбой чего только не наговорила, а предупредить о волосах то ли забыла, то ли не захотела. Еще бы, ведь господин граф шутил, что его Аглая в восемь раз красивей своих дочерей, и будь у нее в придачу волосы Луизы и грудь Анны, он бы на ней женился…
|
|
– Во имя дивной Луизы! – прервал воспоминания Эйвон. – Я стану вашим рабом и умру у ваших дивных ног!
– «Дивных ног»? – возопила капитанша. – «Дивных»?! Сударь, что вы делаете?!
Госпожа Арамона, отбросив гребень, рванулась к любовнику, но опоздала – граф торжественно водрузил пустой стакан на стол:
– Теперь нас не разлучит даже смерть!
Этого дивная Луиза не вынесла. Испустив похожий на мяуканье вопль, женщина ткнулась лицом в вытертый камзол, заталкивая назад рвущийся наружу хохот. Эйвон понял возлюбленную по-своему.
Четвертая ночь разлуки, четвертая ночь без страха, четвертая ночь надежды и ожидания… Мэллит выдержала больше, глядя на полные тайн горы и незнакомые города, вслушиваясь в чужие слова и шум дорог. Она шла к любимому и умирала с ним и за него сорок тысяч раз, но первородный Альдо победил. Луна не властна над солнцем, огненные лучи растопили лед клятв и выжгли траву заклятий, нужно только ждать встречи, верить солнцу и забыть о грозящей луне. Она бессильна, потому и зла. Ничтожная Мэллит, баронесса Сакаци, пригладила отросшие кудряшки и открыла шкатулку с золотыми куницами на крышке. Так решила царственная, одарив гостью похожим на звон хрусталя именем и родовым знаком. Гоганы не знают гербов, рознящих внуков Кабиоховых, но рыбы, полюбив, становятся птицами, а камни – цветами. Мэллит вручила душу первородному, а он оправил жалкий дар в золото и осы́пал самоцветами. Гоганни прикрыла глаза и наугад выдернула ожерелье. Круглые матовые бусины казались дикими вишнями, но были тверды и не имели запаха. Девушка лукаво улыбнулась и положила драгоценность на блюдо с яблоками и горькими орехами, что так любил «кузен Альдо». Так первородный велел себя называть, и Мэллит старалась, даже оставаясь одна.
– Ты ешь камни? – Тихий смех за спиной заставил Мэллит вздрогнуть. – Не знал… Нужно дарить тебе больше драгоценностей, может, поправишься наконец.
– Альдо!.. Пришел к…
– Кузен Альдо, – перебил любимый и вновь засмеялся, громко и странно. – Кузен пришел к кузине. Соскучился и пришел. Ну-ка, скажи: «Здравствуй, кузен, как я рада тебя видеть!»…
|
|
– Здравствуй, кузен Альдо, – послушно повторила гоганни, глядя в обожаемые, покрасневшие от забот глаза, – недостойная счастлива…
– Достойная! – отрезал любимый. – Достойная, славная, сладкая и рыжая! Надень камешки, раз уж вытащила, а тряпку сними, лишняя она.
Губы первородного изгибала улыбка, но брови были сведены, скулы опалил злой румянец, и в смехе не было радости.
– Первор… Альдо устал? – спросила гоганни, послушно снимая расшитую хвостатыми звездами шаль. – Ушедшие дни принесли много тревог?
– Подлость они принесли. – Названный Альдо тяжело опустился на стул. – Предательство и глупость… Мэллит, ну почему у меня если не змея, то баран или мерин?!
– Где змея? – не поняла Мэллит. Каменные вишни холодили шею, а сердце сжималось от тревоги и чего-то непонятного и жгучего. – Где она, Альдо?
– Одна гадюка – в Нохе, – мощная рука играла золотыми цепями, как судьбами, – еще две удрали, а бараны не сумели их прикончить! Даже Нокс… А уж обещаний было, можно подумать…
Альдо потянулся к кувшину с лимонной водой, сверкнула бегущая через плечо лента.
– Проклятая кислятина! Такое только утром пить…
– Кузен Альдо желает вина? – поняла Мэллит. – Но здесь его нет.
– Ничего, обойдусь, – махнул рукой первородный. Ему было плохо, а у Мэллит не было кэналлийского. В Агарисе она знала, где взять вино и куда идти. Гоганни котенком юркнула вперед, опустилась на ковер возле замшевых сапог и подняла глаза. Любимый улыбнулся, его пальцы скользнули вниз, тронули вишневое оже-релье.
– Суд над неприятным закончен? – спросила Мэллит, убивая тяжелую тишину.
– Закончен. – Какой глухой и гневный голос, словно ропот горного потока. – Эта тварь вывернулась! Вот уж у кого ни стыда, ни разума, ни чести, одна дерзость! А кое-кто у мерзавца на поводу идет, даже твой Иноходец…
– Блистательный Робер верен не ничтожной, а своему повелителю. – Мэллит положила подбородок на колени первородного и замерла. Так они сидели в про́клятом луной Агарисе и в замке, который нужно называть родным, сидели и говорили о старых тайнах, грядущем величии и любви. Зачем тем, кто любит, дворцы и цен-ности, довольно золотых роз на полу… Только названный Альдо не волен в своих желаниях, и путь его – путь величия и славы.
– Робер за меня умрет, не задумается. – Твердая ладонь коснулась волос девушки, скользнула по шее и замерла, вцепившись в плечо. – И за Матильду тоже, но Иноходец глуп, как и положено коню, вот его и запутали. Ну и Повелители мне достались, но до Ворона я доберусь! Смеялся над гальтарским – поплачет над варитским! Пусть полюбуется, как марагонское отродье усядется на кол, а когда хомяк сдохнет, займет освободившийся… трон. По воле колченогого Эрнани и великого Франциска! И по нашей воле! Я сказал, а ты слышала, Мэллит… Так и будет, слышишь, куничка?! Так и будет!
– Первородный сказал, а ничтожная слышит, – пролепетала Мэллит. – Первородный повергнет своих врагов в прах.
– Повергну, – свел брови любимый. – Ты – умница, куда умней этих… Проклятье, ну почему у тебя нет вина?!
– У ничтожной… У меня нет ничего, – прошептала девушка, – все приносят слуги…
– Нет бы догадаться, что внучке Матильды касера всегда пригодится, – захохотал Альдо, рывком поднимая гоганни с ковра. – Сейчас мы… Знаешь, что мы сделаем?
– Первородный…
– Альдо! Для тебя я – Альдо, раздери тебя кошки! Ты – не гоганни, ты – приемыш Матильды! Неужели трудно запомнить раз и навсегда?! И брось это свое дурацкое… Даже не знаю, как назвать… Тоже мне «ничтожная!» Ты – красотка, ты – умница, ты мне нравишься, ну так живи без вывертов.
– Я буду, – выдохнула враз опьяневшая Мэллит. – Я не гоганни, я сделаю все… Все по воле любимого…
– Так-то лучше, и не вздумай плакать. Не терплю слезливых женщин, они носом шмыгают. – Губы первородного были близкими и горячими, они пахли можжевельником и чем-то непонятным.
– Говоришь, любишь? – шептали они. – Любишь?
– Жизнь ничтожной, – выдохнула Мэллит, запрокидывая голову, – прах под ногами первородного…
– Под ногами? – Цветы и птицы на потолке стали ближе и закружились, пол ушел из-под ног, качнулись и замигали свечи. – А вот и не угадала… Хорошо, что ты тощая… Сейчас хорошо, скоро будет плохо.
– Альдо, – выдавила из себя девушка, – кузен Альдо…
Глупое тело дрожало, не понимая, что происходит, любимый громко дышал. Мэллит замерла, боясь шевельнуться и спугнуть свершавшееся. Альдо подмигнул девушке, шагнул к столу, пошатнулся, ударился о край, одна из свечей выпала из шандала и погасла. Как звезда.
– Свеча упала, – пробормотала Мэллит и оказалась на розовой скатерти.
– Глупости, – шепнул любимый и отбросил шпагу. – Она просто погасла… Не бойся! Ты ведь не станешь бояться?
– Клянусь родившей меня. – Руки сами по себе вцепились в рытый бархат, что-то глухо застучало. Яблоки… Это посыпались на ковер яблоки… Мэллит сама не поняла, что вырывается, но ее прижали к столешнице.
– Успокойся, – велел первородный, – все хорошо…
– Мое сердце спокойно, – солгала Мэллит, узнавая и не узнавая любимого. Первородный был прекрасен, как сын Кабиохов, сошедший к избранным, его глаза сияли, а грудь вздымалась. И ничто не могло сломить волю его и встать на пути его.
– Куничка!.. Моя куничка!..
Рывок – и склоненное лицо стало ближе, в спину впилось что-то жесткое… Край стола… Ноги соскользнули в пустоту, но Мэллит не упала, ей не позволили упасть.
– Тихо! Лежи тихо!..
– Альдо…
Треск раздираемого атласа, холод, жар, боль и кивающая тень на потолке – огромная, черная, гривастая… Тень нависает над ними, мерно качается, и вместе с ней растет и качается боль, она тяжела, как жернов, и горяча, как печь.
– Куничка, – приоткрытый рот, раздувающиеся ноздри, слипшиеся волосы… Неужели это любимый? Неужели это высочайшее счастье и тайна тайн?! – Молодец, малышка, – выдыхает незнакомый. – Умница… Ты…
– Ты?! – Это она кричит или рвущаяся в окно луна. – Ты?!
Черная тень замирает, тает в мутно-зеленых волнах, сквозь которые проступает другое лицо – спокойное, гладкое, мертвое. Откуда оно?!
– Ты… – шепчут белые губы. – Ты…
– Ты… – У камина встает кто-то в плаще и шляпе, руки скрещены на груди, лица не видно. – Ты…
– Ты… – Лунные волны накатывают на серый берег, растут, несут на плечах бледных и спящих. Их много, очень много.
– Ты… – Бескровные пальцы тянутся вперед, по зеленоватой коже ползут медленные капли. – Ты…
– Что ты кричишь? – Нет луны, нет страшного лица, нет незнакомца у камина, есть боль и любимый. – Так всегда бывает, когда первый раз. Потом привыкнешь…
– Первородный!.. – Надо утереть глаза, но пальцы не разжимаются, а слезы текут и текут. Сами.
– Да оставь ты своих первородных! Ты сама хотела, а теперь хныкать поздно…
– Яблоки рассыпались…
– Ну и кошки с ними! Хочешь, чтоб я ушел, так и скажи! Мне вранья не нужно.
Как сказать любимому, что ей пригрезился лунный мертвец, что у камина стоит чужой и гневный, что сама она тонет в боли и ужасе? Первородному хватит его тревог и его войны. Мэллит улыбнулась:
– Ничтожная забыла себя… от великой радости…
– Вот ведь! – Губы любимого, живые и красные, трогает улыбка. – Не ожидал… Хотя тихие, они все такие… Мы еще с тобой порадуемся, куничка… Ну, иди ко мне… Вот и умница.
– Кузен Альдо, – выдохнула Мэллит, закрывая глаза, чтоб не видеть напряженного, чужого лица, – мой кузен Альдо…
– Сударыня, – сообщил Ларак, – сегодня удивительная луна.
– И удивительные собаки, – откликнулась Луиза. – Их что, покормить забыли?
– Их кормили, – задумчиво пробормотал Эйвон. – Их каждый вечер кормят… Сударыня, я умоляю вас о милости!
– О какой? – Госпожа Арамона перекатилась на живот и улыбнулась любовнику. Лет двадцать назад и без бородки Эйвон был весьма недурен, да и сейчас с кровати не свалишься, и потом, он любит. Не во сне, на самом деле.
– Луиза, – голос графа дрогнул, – я умоляю вас спуститься со мной в церковь. Я перед алтарем Создателя поклянусь вам в верности.
– А почему не на скале Окделлов? – сладким голосом осведомилась капитанша. – Перед памятью прикованных предков?
– Сударыня! – задохнулся Ларак. – Вы… вы рождены на юге, но чувствуете зов Надора, как никто. Мы встретим полдень на утесе, и это навеки скрепит наш союз, но я поднимусь к заветному камню уже вашим рыцарем!
Ну вот, вляпалась! Теперь придется лезть на обледенелую гору и любоваться на свиные морды, и ведь никто за язык не тянул! Хотела укусить и увязла в патоке!
– Луиза, – не отставал Эйвон, – я должен… Умоляю вас!
Госпожа Арамона высунулась из-под одеяла и вздрогнула: спальня уже выстыла, а на лестницах и вовсе только выходцев морозить, но рыцарская клятва стоит жертв.
– Хорошо, – обреченно произнесла прекрасная дама, – только вам придется мне помочь.
– Я отнесу вас на руках, – объявил полуголый Ларак, выпутываясь из одеял. А что говорит своим женщинам синеглазый кэналлиец? Вряд ли что-то глупое, хотя кто знает…
– Я пойду сама, – Луиза потянулась за нижним платьем, – но вам придется послужить мне камеристкой. Справитесь?
Эйвон промычал нечто невразумительное, капитанша сунула графу его собственную рубаху и штаны и целомудренно отвернулась. Собаки не унимались, и это начинало пугать.
– Наверное, Джек умрет. – Ларак уже в пристойном виде застегивал пояс. – Прежний привратник… Думали, на поправку пошел, а они воют.
Значит, Джек. Похоже на правду – псы и лошади чуют смерть раньше людей, кошки тоже чуют, но молчат, им все равно. Луиза натянула черное платье и повернулась спиной к любовнику.
– Что? – несчастным голосом переспросил тот. – Что я должен делать?
– Берите и шнуруйте, – велела Луиза, – крест-накрест.
– Справа или слева? – не понял Ларак. – И потом, здесь же не сходится.
– И не должно, – успокоила капитанша. – Иначе я задохнусь. Затяните немного, и хватит. Как вы можете не понимать в женских платьях, если столько лет женаты?
– Я исполнял супружеский долг только в спальне, – пропыхтел граф. – Госпожа Аурелия знала, когда я должен прийти, и была готова… Ей помогали служанки… Только служанки.
– То есть? – уточнила Луиза, топя непонятное волнение в болтовне. – В чем же она вас ждала?
– В супружеской сорочке, – объяснил Эйвон. – Понимаете… Госпожа Аурелия преклоняется перед Мирабеллой, а кузина… Она полагает супружество долгом и не считает возможным превращать его в блуд.
– Эйвон, – женщина выдержала очередное надорское известие, даже не фыркнув, – а на что они похожи, эти сорочки? Понимаете, я при дворе о них не слышала.
– Оллары забыли о пристойности, – начал Эйвон и замолчал. Видимо, вспомнил, что сам погряз во грехе.
– Ну же, – поторопила Луиза, – какие они? Их трудно сшить?
– Не знаю, – промямлил Эйвон, – они из полотна, длинные, закрытые от шеи до пят, с рукавами, с воротом, и еще у них… есть… эээээ… отверстие.
– Принесите мне такую, – попросила госпожа Арамона. – Это, должно быть, восхитительно.
– Я бы не сказал, – вздохнул граф, – ваша сорочка… Она вышита и открывает плечи и… не только.
– Но у нее нет отверстия, – не унималась Луиза, – это нецеломудренно. Что скажет ваша супруга!
– Моя супруга отказалась меня принимать после гибели Эгмонта, – вздохнул Эйвон. – Она поклялась Мирабелле разделить ее утрату.
– Могло быть и хуже. – Госпожа Арамона повела лопатками и попробовала вздохнуть. Эйвон с испугу перестарался, но до церкви она как-нибудь доберется. – Что бы вы запели, если б кузина потребовала от вас возместить ее утрату? В постели.
– Сударыня! – Ларак судорожно вздохнул. – Кузина никогда… Никогда меня не привлекала. Она… нехороша собой! Клянусь, я не любил никого, кроме вас!
– Я верю, – проворковала капитанша голоском Катари. – Возьмите свечи, и идемте.
Эйвон послушно поднес фитиль к огарку, и тут в стену что-то грохнуло. Граф так и замер с двумя свечами в руках. Луиза бросилась к окну, в которое ломилось нечто вроде издохшего супруга, потому что живые так не стучат. Грохот перешел в глухой гул, словно в дальний погреб скатывали полные бочки, псы завыли сильнее, хоть это и казалось невозможным. Луиза рывком распахнула нижние ставни. За ними не было никого, только клубилась в лунном свете снежная пыль.