Глава VI. Некоммерческая

Риарден припал лбом к зеркалу и попытался избавиться от всех мыслей. Только так и можно пережить предстоящий вечер, сказал он себе.

Он сконцентрировался на том облегчении, которое приносило прохладное прикосновение зеркала, гадая, каким образом можно отключить разум, особенно после того, как всю жизнь ты требовал от него постоянного, ничем не замутненного и безотказного бдения. Он задавался вопросом, почему сейчас не мог заставить себя застегнуть несколько пуговиц из черного перламутра на накрахмаленной белой рубашке, хотя прежде ни одно усилие не казалось ему чрезмерным.

Настал день годовщины его свадьбы, и он был за три месяца предупрежден о том, что сегодня Лилиан устраивает по этому поводу прием.

Он дал обещание присутствовать, пребывая в благодушной уверенности в том, что до приема остается еще целых три месяца и что, когда придет срок, справится с этой обязанностью, как и со всяким делом, попадавшим в его утрамбованное до предела расписание. А потом, работая по восемнадцать часов в сутки, он благополучно забыл о своем обещании, пока полчаса назад в его кабинет не вошла секретарша и уверенным тоном не произнесла:

– У вас сегодня прием, мистер Риарден.

Воскликнув: «Бог ты мой!» – он вскочил на ноги, спешно отправившись домой. Он взлетел вверх по лестнице, торопливо снял с себя рабочий костюм и приступил к одеванию, понимая только то, что должен торопиться, но никак не саму цель этой спешки.

Но когда до него в полной мере дошло, чего от него хотят, Риарден остановился.

– Ты не думаешь ни о чем, кроме своего дела, – слышал он всю свою жизнь, словно обвинительный приговор. Ему всегда давали понять, что в бизнесе следует видеть своего рода тайный и порочный культ, в который не следует посвящать невинного обывателя; что в занятии этом люди усматривают уродливую необходимость, которую исполняют, не распространяясь относительно подробностей; что деловые разговоры представляют собой преступление против высших материй; и что если следует отмыть руки от машинного масла, прежде чем вернуться домой, то необходимо и смыть со своего разума оставленное бизнесом пятно, прежде чем войти в гостиную. Сам он не придерживался подобной веры, однако находил вполне естественным то, что ее исповедовали члены его семьи. Он принял раз и навсегда как данность – бессловесно, не подвергая сомнению, как бывает только в детстве, не пытаясь оспорить или дать название этому чувству, – что обрек себя на служение темной вере, ставшей его страстью, но сделавшей его отверженным среди людей, от которых он не мог ждать сочувствия.

Он понимал, что должен посвящать жене часть своей жизни, в которой нет места бизнесу. Но на практике он никогда не находил возможности воплотить это в жизнь или хотя бы почувствовать свою вину. Он не мог заставить себя перемениться, не мог и винить жену, когда та осуждала его.

Он не уделял Лилиан ни крохи своего драгоценного времени целыми месяцами, – нет, подумал он, годами, все восемь лет их брака. У него не было никакого желания разделять ее интересы, не было и стремления узнать хотя бы, в чем они заключаются.

Она не страдала от нехватки друзей; насколько ему было известно, поговаривали, что имена их составляли гордость национальной культуры, однако у него никогда не находилось времени встретиться с ними или просто признать их славу, ознакомившись с теми достижениями, что принесли ее. Он знал только то, что имена эти нередко появлялись на обложках журналов. И Лилиан права в своей обиде на него, думал он. Да, она не слишком приятным образом обращается с ним, он этого заслужил. Если родные называют его бессердечным, то они правы.

Риарден никогда и ни в чем не щадил себя. Когда на заводе возникала какая‑нибудь проблема, он в первую очередь стремился выяснить, какую допустил ошибку; он никогда не искал виноватых, кроме себя самого; лишь от себя требовал он совершенства. Он не позволял себе никаких поблажек; всю вину он принимал на себя. Однако там, на заводе, такое решение немедленно побуждало его к действию, заставляло исправлять ошибку; сейчас оно не срабатывало… Еще несколько мгновений, подумал он, стоя с закрытыми глазами и не отрывая лба от зеркала.

Он не мог заставить замолчать свой говорящий разум; с тем же успехом можно пытаться перекрыть руками напор воды, бьющей из сорвавшегося с резьбы пожарного крана.

Колкие струи, в которых слова мешались с образами, разили его мозг…

Часы, думал он, часы уйдут на созерцание этих лиц; часы, полные скуки, если они просто пьяны, и отвращения, рожденного этими пустыми глазами, пока они трезвы; сколько же времени придется изображать, что ты не замечаешь ни того, ни другого, сколько придется изобретать какие‑то обращенные к ним фразы, когда сказать нечего, – и это тогда, когда время это было позарез необходимо ему, чтобы подыскать нового начальника прокатного цеха вместо внезапно уволившегося без всякого предупреждения… это следовало сделать без малейшего промедления, поскольку найти подобного рода специалиста невероятно трудно… а если что‑то нарушит плавную работу прокатных станов, выпускавших рельсы для Таггертов… Он вспомнил ту безмолвную укоризну, те взгляды, полные обвинения и презрения, которые обращали к нему родственники, обнаруживая очередное свидетельство его преданности своему делу, и тщетность его молчаливой надежды на то, что они, наконец, решат, что «Риарден Стил» значит для него меньше, чем это было на самом деле, – так пьяница изображает безразличие к спиртному в присутствии людей, презрительно наблюдающих за ним, прекрасно зная о его позорной слабости…

– Я слышала, что вчера ты заявился домой в два часа ночи, и где же ты был? – спрашивала его мать за обеденным столом, и Лилиан отвечала ей:

– Конечно же, на своем заводе, – тем же тоном, которым другая жена с уверенностью произнесла бы: – В кабаке, где же еще…

Или Лилиан спрашивала его с проницательной полуулыбкой:

– Что ты делал вчера в Нью‑Йорке?

– Был на банкете с ребятами.

– Деловом?

– Да.

– Ну конечно, – и не произнеся ничего более, Лилиан отворачивалась, пробудив в нем какое‑то дурацкое, позорное ощущение: он поймал себя на мысли, что ему очень хочется, чтобы она подумала, будто он побывал на какой‑нибудь непристойной холостяцкой вечеринке…

В шторм на озере Мичиган утонул сухогруз, перевозивший тысячи тонн купленной Риарденом руды, – корабли эти разваливались на ходу – и если он не поможет возместить убытки, владельцы пароходной компании разорятся, не оставив на озере ни одного судна…

– Этот уголок? – сказала Лилиан, указывая на кофейные столики и диваны, расставленные ею в гостиной. – Но, Генри, это уже не новость, хотя мне должно льстить, что тебе потребовалось всего три недели, чтобы заметить перестановку. Это моя собственная трактовка обстановки утренней комнаты знаменитого французского дворца – впрочем, такие вещи не могут тебя интересовать, дорогой, поскольку их не найдешь на фондовой бирже, как ни ищи…

…Сделанный им шесть месяцев назад заказ на медь до сих пор не был выполнен, оговоренная в договоре дата поставки переносилась уже три раза: «Здесь от нас ничего не зависит, мистер Риарден». Ему пришлось искать нового контрагента: обеспечить поставки меди становилось все труднее…

…Филипп не улыбнулся, прервав свой спич, в котором он превозносил перед какой‑то подругой их матери некую организацию, в ряды которой только что вступил, просто обмякшие мышцы его лица всегда намекали на полную превосходства улыбку. Он сказал:

– Нет, Генри, эта тема просто не может интересовать тебя, в ней нет ничего коммерческого….

…Тот подрядчик в Детройте, взявшийся за перестройку крупного завода, просматривал возможность использования опорных конструкций из риарден‑металла – надо было бы слетать в Детройт и лично переговорить с ним – он должен был сделать это еще неделю назад, он мог бы сделать это прямо сегодня…

– Ты не слушаешь меня, – говорила за завтраком мать в тот момент, когда мысли его обратились к текущему индексу цен на уголь, в то время как она рассказывала ему сон, привидевшийся ей прошлой ночью. – Ты никогда не слышишь, что тебе говорят другие. Тебя не интересует ничего, кроме тебя самого. Ты совершенно не думаешь о людях, тебе не дорог ни один человек на всей земле.

…Машинописные страницы, оставшиеся на столе в его служебном кабинете, сообщали об испытании авиационного двигателя, изготовленного из риарден‑металла, и, наверно, более всего на свете ему хотелось в настоящий момент прочитать их – отчет оставался нетронутым уже три дня, потому что у него не находилось времени взять эти листки в руки…

Резко тряхнув головой, Риарден открыл глаза и отступил от зеркала.

Он попытался застегнуть пуговицы на рубашке. Однако рука его сама собой протянулась к стопке писем, оставленных на столике. Это были срочные письма, их следовало прочитать сегодня, но он не успел сделать этого в кабинете.

Секретарша сунула ему эти письма в карман, когда он шел к двери. Раздеваясь, он переложил их на столик.

Из стопки выпала на пол газетная вырезка. Это была передовица, которую пометила секретарша, сердито перечеркнув красным карандашом. Она называлась «Уравнение возможностей». Он должен был прочитать ее: об этом в последние три месяца говорили слишком много, прямо скажем, прискорбно много. И он прочел статью – под доносившиеся снизу звуки голосов и деланные смешки, напоминавшие ему о том, что гости прибывают, вечеринка уже началась, и ему придется ловить на себе полные горькой укоризны взгляды родственников, когда он спустится вниз.

Передовица повествовала о том, что во времена падения производства, сокращения рынка и исчезновения возможности обеспечить свою жизнь нечестно позволять одному субъекту владеть несколькими предприятиями, в то время как у других людей нет ни одного; что гибельно оставлять все ресурсы в руках кучки предпринимателей, не предоставляя шанса другим; что конкуренция является важнейшей опорой общества, которое обязано следить за тем, чтобы никто не поднимался слишком высоко, становясь вне конкуренции. Передовица предсказывала успех предложенному законопроекту, запрещавшему любому субъекту или корпорации владеть более чем одним промышленным концерном.

Уэсли Моуч, его человек в Вашингтоне, посоветовал Риардену не беспокоиться; по его мнению, схватка предстояла упорная, однако законопроект будет отклонен.

Риарден ничего не понимал в такого рода сражениях. Возможность вести их он предоставил Моучу и его штабу. Он едва находил время, чтобы пробегать полученные из Вашингтона сообщения и подписывать чеки, присланные Моучем на оплату его баталий.

Риарден не верил в то, что законопроект может пройти. Он просто не мог допустить этого. Проведя свою жизнь в чистой реальности: посреди металлов, техники и технологий, – он приобрел искреннюю уверенность в том, что человеку следует иметь дело только с вещами рациональными, а не безумными, что следует искать правды, ибо верным всегда является только правдивый ответ, что бессмысленное, ложное, чудовищно несправедливое не способно преуспеть, не способно ни на что другое, кроме как потерпеть поражение. Битва с такой вещью, как упомянутый законопроект, казалась ему отвратительной и даже просто немыслимой – как если его вдруг попросили бы конкурировать с человеком, рассчитывающим состав стальных сплавов по формулам нумерологии.

Риарден напомнил себе о том, что вопрос этот представляет собой существенную опасность. И все же даже самый отчаянный визг наиболее истеричной газетенки не пробуждал в нем никаких чувств, в то время как изменение какой‑нибудь характеристики риарден‑металла в лабораторном эксперименте заставляло его вскакивать на ноги от нетерпения или тревоги.

У него не оставалось сил ни на что другое.

Риарден смял передовицу и швырнул ее в корзину для бумаг. Он ощущал приближение свинцового утомления, которое никогда не посещало его на работе, как будто карауля его и поджидая того мгновения, когда он обратится к другим делам. Риардену казалось, что он не испытывает никакой иной потребности, кроме отчаянного желания спать. Он сказал себе, что должен присутствовать на вечеринке, что у родных есть право требовать от него этой уступки и что он обязан научиться испытывать понятное им удовольствие – не ради себя, ради них.

Он задавался вопросом, почему мотив не имеет над ним власти, не побуждает к действию. Всю его жизнь в тех случаях, когда он считал правильным тот или иной вектор действия, желание следовать ему являлось автоматически. «Что происходит со мной?» – гадал Риарден. Немыслимый конфликт чувств, нежелание поступать правильно – не это ли основная формула морального разложения? Признавать собственную вину, не ощущая при этом ничего, кроме холодного, глубочайшего безразличия – не в этом ли предательство сути, двигателя его жизни, источника его гордости?

Не теряя больше времени на поиски ответа, он оделся – быстро и без жалости к себе.

Не сгибая спины, ступая с неспешной и естественной властностью, с безукоризненно белым платком в нагрудном кармане черного фрака, он неторопливо сошел по лестнице в гостиную с видом истинно великого предпринимателя – к вящему удовлетворению собравшихся пожилых дам.

Лилиан стояла возле подножия лестницы. Благородные линии лимонно‑желтого вечернего платья в стиле ампир подчеркивали изящество ее тела, и держалась она как человек, полностью довольный окружающим. Риарден улыбнулся, ему было приятно видеть жену счастливой; ее радость оправдывала весь прием.

Однако приблизившись к ней, он замер. Лилиан всегда обладала хорошим вкусом в отношении драгоценностей и никогда не надевала их больше, чем нужно. Однако в этот вечер она устроила целую выставку: бриллиантовое ожерелье соседствовало с алмазными серьгами, кольцами и брошками. Руки ее по контрасту казались подозрительно обнаженными. Лишь правое запястье украшал браслет из риарден‑металла. Сыпавшие искры бриллианты превращали браслет в подобие дешевой побрякушки из грошового ларька.

Переведя взгляд с запястья жены на ее лицо, Риарден поймал на себе ее встречный взгляд. Она прищурилась, и он не мог истолковать выражение ее глаз; взгляд Лилиан был замкнут и сосредоточен, он скрывал в себе нечто, старавшееся спастись от разоблачения.

Риардену хотелось сорвать браслет с ее руки. Но вместо этого, покоряясь ее веселому голосу, приветствовавшему очередную гостью, он с бесстрастным выражением лица поклонился стоявшей перед ними даме.

– Человек? Что есть человек? Всего лишь горстка наделенных манией величия химикалий, – обратился доктор Притчетт к группе находившихся на противоположной стороне комнаты гостей.

Взяв двумя пальцами канапе с хрустального блюда, доктор Притчетт отправил его целиком в рот.

– Метафизические претензии человека нелепы, – провозгласил он. – Этот жалкий комок протоплазмы, полный уродливых и мелких концепций, посредственных и не менее мелочных чувств, воображает себя значительным! Именно в этом, на мой взгляд, и коренятся все горести мира.

– Но какие же концепции, профессор, вы назовете не мелочными и не уродливыми? – с искренним интересом спросила дама, мужу которой принадлежал автомобильный завод.

– Таких нет, – ответил доктор Притчетт, – просто нет, в рамках человеческих способностей, разумеется.

Молодой человек нерешительным тоном спросил:

– Но если у нас нет никаких добротных концепций, как можно назвать уродливыми те, которыми мы располагаем? Какие здесь существуют критерии?

– Их не существует вовсе.

Слушатели невольно притихли.

– Философы прошлого судили поверхностно, – продолжал доктор Притчетт. – И на долю нашего столетия выпало заново определить цель философии. Она заключается вовсе не в том, чтобы помочь человеку определить смысл жизни, но в том, чтобы доказать, что такового не существует вовсе.

Привлекательная молодая женщина, дочь владельца угольной шахты, негодующим тоном спросила:

– Но кто может утверждать это?

– Я пытаюсь, – проговорил доктор Притчетт. Последние три года он возглавлял факультет философии в университете Патрика Генри.

К нему подошла Лилиан Риарден, сверкая бриллиантами в свете ламп.

Выражение ее лица, легкая улыбка казались вышедшими из‑под рук того же парикмахера, что укладывал ей волосы.

– Таким трудным человека делает его стремление к смыслу, – продолжил доктор Притчетт. – И когда он поймет, что не имеет абсолютно никакого значения в огромной Вселенной, что всякая деятельность его бессмысленна как таковая, что не имеет никакого значения, жив он или умер, то он сразу сделается существенно… покорней.

Пожав плечами, он потянулся к другому канапе.

Бизнесмен недоуменно произнес:

– Но, профессор, я спрашивал вас о том, что вы думаете в отношении Закона справедливой доли.

– Ах, это? – проговорил доктор Притчетт. – Но, по‑моему, я дал ясно понять, что поддерживаю его, поскольку являюсь сторонником свободной экономики. A свободная экономика не способна существовать без конкуренции. Посему людей следует заставить конкурировать. Итак, следует управлять людьми, чтобы заставить их стать свободными.

– Но, видите ли… разве вы не противоречите самому себе?

– Нет – в высшем философском смысле. Необходимо научиться обходиться без рамок статичных формулировок, присущих старомодному мышлению. Во Вселенной нет ничего статичного. Все течет.

– Однако разум говорит, что…

– Разум, мой дорогой друг, является самым наивным из предрассудков. Таково ныне, во всяком случае, общее мнение.

– Но я не вполне понимаю, как мы можем…

– Вас мучит популярное заблуждение: вы предполагаете, что все можно понять. Вы не осознаете того факта, что сама Вселенная представляет собой колоссальное противоречие.

– С чем же? – спросила матрона.

– С собой, с самой Вселенной.

– Но… как это возможно?

– Моя дорогая леди, долг мыслителей заключается не в том, чтобы объяснять мир, но в том, чтобы доказывать, что объяснить что‑либо невозможно.

– Да, конечно… только…

– Предназначение философии заключается в поисках – но не знания, а доказательства того, что человек не может обладать знанием.

– И что же останется, – спросила молодая женщина, – после того, как мы сумеем доказать это?

– Инстинкты, – с глубокой почтительностью промолвил доктор Притчетт.

Собравшаяся на другом конце комнаты группа внимала Бальфу Юбэнку. Он сидел, выпрямившись, на краешке кресла, стараясь удержать в целости свое грузное тело, в расслабленном состоянии кажущееся особенно необъятным.

– Литература прошлого, – вещал Бальф Юбэнк, – представляла собой мелкое жульничество. Она лакировала жизнь в угоду денежным мешкам, которым служила. Моральные принципы, свободная воля, достижения, торжество добра, героизм в изображении человека – все это теперь выглядит откровенно смешно. Наш век впервые наделил литературу глубиной, обнажив истинную сущность жизни.

Молоденькая девушка в белом вечернем платье робко спросила:

– А какова истинная сущность жизни, мистер Юбэнк?

– Страдание, – ответил Бальф Юбэнк. – Поражение и страдание.

– Но… но почему? Люди же бывают счастливы… хотя бы иногда… разве не так?

– Это заблуждение исповедуют натуры поверхностные.

Девушка покраснела. Состоятельная дама, унаследовавшая нефтеперегонный завод, спросила виноватым тоном:

– Но что мы должны делать, мистер Юбэнк, чтобы улучшить литературный вкус масс?

– В этом заключается великая общественная проблема, – проговорил Бальф Юбэнк. Его считали литературным лидером века, невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана тиражом больше трех тысяч экземпляров. – И лично я полагаю, что Закон справедливой доли в применении к литературе позволит разрешить эту проблему.

– O, так вы одобряете этот законопроект и в отношении к промышленности? Я не знаю, что и думать об этом.

– Конечно же, я одобряю его. Наша культура погрязла в болоте материализма. В погоне за материальной выгодой и технологическими фокусами люди утратили все духовные ценности. Мир сделался чересчур комфортабельным. Но люди возвратятся к более благородному образу жизни, если мы заново научим их терпеть лишения. И поэтому мы должны положить конец личной жадности.

– Я никогда не воспринимала эту проблему под таким углом, – виноватым тоном произнесла женщина.

– Но как вы намереваетесь применить Закон справедливой доли к литературе, Ральф? – спросил Морт Лидди. – Это какая‑то новая идея.

– Меня зовут Бальф, – недовольным тоном буркнул Юбэнк. – И идея эта кажется вам новой, потому что принадлежит лично мне.

– Ну‑ну, я не пытаюсь затеять ссору! Я просто спрашиваю. – Морт Лидди улыбнулся. Нервная улыбка почти не сходила с его лица. Он был композитором и писал старомодную музыку для кино и модернистские симфонии, исполнявшиеся в полупустых залах.

– Все очень просто, – сказал Бальф Юбэнк. – Необходимо выпустить закон, ограничивающий тираж любой книги десятью тысячами экземпляров. Эта мера откроет литературный рынок перед новыми дарованиями, свежими идеями и некоммерческой литературой. Если запретить людям раскупать миллионные тиражи какой‑нибудь дряни, они волей‑неволей начнут покупать более качественные книги.

– Что‑то в этом есть, – промолвил Морт Лидди. – Однако не отрицательно ли повлияет подобная постановка дела на банковские счета писателей?

– Тем лучше. Позволять писать следует только тем, кто делает это не из корысти.

– Мистер Юбэнк, – спросила юная девушка в белом платье, – но что в таком случае делать, если купить какую‑то книгу захотят больше десяти тысяч человек?

– Десяти тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.

– Я имею в виду совсем не это. Я про то, если они захотят?

– Это совершенно не относится к делу.

– Но если книга содержит интересное повествование, которое…

– Сюжет в литературе следует считать примитивной пошлостью, – презрительно бросил Бальф Юбэнк.

Доктор Притчетт, пересекавший комнату, направляясь к бару, остановился, чтобы заметить:

– Именно так. Так же как логику следует считать примитивной пошлостью в философии.

– А мелодию примитивной пошлостью в музыке, – добавил Морт Лидди.

– О чем спор? – поинтересовалась Лилиан Риарден, остановившаяся возле них.

– Лилиан, ангел мой, – пропел Бальф Юбэнк, – я не говорил еще, что посвящаю свой новый роман вам?

– В самом деле? Спасибо, мой дорогой.

– А как будет называться ваш новый роман? – осведомилась состоятельная дама.

– «Сердце – одинокий молочник».

– И о чем же он будет рассказывать?

– О разочаровании.

– Но мистер Юбэнк, – отчаянно краснея, произнесла девушка в белом платье, – если вокруг одно сплошное разочарование, зачем тогда жить?

– Ради братской любви, – мрачным голосом ответил Бальф Юбэнк.

Бертрам Скаддер сутулился за стойкой бара. Его длинное и узкое лицо словно бы запало внутрь, за исключением глаз и рта, мягкими шариками выкатывавшимися наружу. Он издавал журнал, носивший название «Будущее», и опубликовал в нем статью о Хэнке Риардене, озаглавленную «Спрут».

Взяв опустевший бокал, Бертрам Скаддер молча подал его бармену для новой порции. Получив его наполненным и сделав глоток, он заметил пустой бокал перед стоявшим рядом с ним Филиппом Риарденом и движением большого пальца дал безмолвное указание бармену. Скаддер не обратил никакого внимания на пустой бокал Бетти Поуп, стоявшей по другую сторону от Филиппа.

– Вот что, приятель, – сказал Бертрам Скаддер, вперив взгляд куда‑то рядом с Филиппом, – хотите вы этого или нет, но Закон справедливой доли представляет собой огромный шаг вперед.

– Что заставляет вас думать, что он не нравится мне, мистер Скаддер? – смиренно спросил Филипп.

– Ну что ж, его применение окажется болезненным. Длинная рука общества основательно сократит перечень имеющихся здесь шедевров. – Он указал рукой в сторону бара.

– А почему вы считаете, что я буду возражать против этого?

– Так, значит, не будете? – поинтересовался Бертрам Скаддер без особого любопытства.

– Не буду! – с пылом воскликнул Филипп. – Я всегда ставил общественное благо выше любых личных соображений. Я отдавал свое время и деньги обществу «Друзья Глобального Прогресса», ведущему крестовый поход за принятие Закона справедливой доли. На мой взгляд, совершенно нечестно, когда все шансы достаются одному человеку, а другим ничего не остается.

Бертрам Скаддер задумчиво, но без особого интереса посмотрел на Филиппа и молвил:

– Что ж, это необыкновенно мило с вашей стороны.

– Некоторые люди относятся к моральным принципам весьма серьезно, мистер Скаддер, – проговорил Филипп с подчеркнутой гордостью.

– О чем он говорит, Филипп? – спросила Бетти Поуп. – Мы не знаем никого, кому принадлежало бы больше одного предприятия, правда?

– Да бросьте говорить ерунду! – протянул Бертрам Скаддер полным скуки тоном.

– Не понимаю, откуда взялось столько шума по поводу этого билля, – с воинственной интонацией знатока экономики произнесла Бетти Поуп. – Не знаю, почему бизнесмены так ожесточились против него. Ведь Закон справедливой доли преследует их собственную выгоду. Если все вокруг бедны, предпринимателям некуда сбывать свои товары. Но если они ограничат собственный эгоизм и поделятся накопленной собственностью, у них появится шанс произвести новый товар.

– А я не понимаю, почему вообще нужно учитывать интересы промышленников, – проговорил Скаддер. – Когда народные массы обнищали, но товары остаются доступными, лишь полный идиот будет рассчитывать на то, что народ удастся остановить бумажкой, назвав ее актом о собственности. Право собственности представляет собой чистое суеверие. Собственность остается в чьем‑нибудь распоряжении только из любезности тех, кто не захватывает ее. И народ всегда может сделать это. А если он может сделать это, то почему бы ему, наконец, не перейти к делу?

– Непременно перейдет, – вступил в разговор Клод Слагенхоп. – Он нуждается. И нужда является единственным оправданием. Когда нуждается народ, он сперва берет свое, а потом обговаривает свое приобретение.

Незаметно появившийся Клод Слагенхоп каким‑то образом втиснулся между Филиппом и Скаддером, отодвинув последнего в сторону.

Крепыша Слагенхопа нельзя было назвать высоким или тяжеловесным, лицо его украшал сломанный нос. Он являлся президентом общества «Друзья Глобального Прогресса».

– Голод не будет ждать, – продолжил Клод Слагенхоп. – Идея – это всего лишь воздух. A пустое брюхо – это материальный факт. Во всех своих речах я говорил, что всякие разговоры излишни. Общество в настоящее время страдает от отсутствия деловых возможностей, и потому мы считаем себя вправе захватить существующие возможности. Законом следует считать то, что служит благу общества.

– Но он же не копал эту руду собственными руками, так ведь? – вдруг воскликнул Филипп пронзительным голосом. – Ему пришлось нанимать сотни рабочих. Они‑то и сделали это. Почему же он так доволен собой?

Оба собеседника посмотрели на него: Скаддер чуть приподнял бровь, Слагенхоп – без какого‑либо выражения на лице.

– O боже мой! – припомнила что‑то Бетти Поуп.

Хэнк Риарден остановился возле окна в затененной нише в конце гостиной. Он надеялся, что сумеет урвать несколько минут отдыха.

Риарден только что отделался от женщины средних лет, решившей поделиться с ним свои парапсихологическим опытом. Он стоял и смотрел в окно. Вдалеке в небе полыхало привычное красное зарево над «Риарден Стил». С чувством облегчения он позволил себе долгий взгляд в сторону завода.

Он повернулся лицом к гостиной. Риарден никогда не любил свой дом; облик его создавала Лилиан. Однако сегодня поток ярких вечерних платьев затмевал собой комнату, наделяя ее весельем и блеском. Ему нравилось видеть, как веселятся люди, пусть сам он и не понимал их манеру развлекаться.

Риарден посмотрел на цветы, на искры света в хрустальных бокалах, на обнаженные женские руки и плечи. За окном над осенними просторами задувал холодный ветер. Тонкие ветви близкого дерева показались ему молящими о помощи руками. За деревом светилось зарево далекого завода.

Он не мог дать имени этому чувству. У него не было слов, которыми можно было бы назвать его причину, качество, смысл. Отчасти оно состояло из радости, к которой примешивалось желание обнажить голову – неведомо перед кем.

Он сделал шаг к гостям с улыбкой на лице. Однако лицо его немедленно сделалось серьезным: в дверях появилась новая гостья – Дагни Таггерт.

С любопытством разглядывая Дагни, Лилиан поспешила к ней навстречу. Они уже несколько раз встречались по разным поводам, и Лилиан было странно видеть Дагни Таггерт в вечернем наряде. Верх черного платья пелериной прикрывал одно плечо, оставляя другое обнаженным – оно‑то и являлось единственным украшением ее наряда. Привычные для Дагни Таггерт рабочие костюмы не наводили на мысли о ее теле. Черное же бальное платье казалось чрезмерно открытым, потому что нагое плечо было таким хрупким и прекрасным, a бриллиантовый браслет на запястье придавал ее женственности тот яркий оттенок, который приносит несвобода.

– Мисс Таггерт, какой чудесный сюрприз, я так рада видеть вас, – произнесла Лилиан Риарден, изображая лицевыми мышцами улыбку. – Я и не надеялась, что мое приглашение сможет оторвать вас от куда более важных дел. Если позволите, я даже польщена.

Джеймс Таггерт вошел вместе со своей сестрой. Лилиан улыбнулась ему – в виде торопливого постскриптума, словно бы только что заметив его.

– Хелло, Джеймс. Такова кара за известность – увидев твою сестру, трудно вспомнить о тебе.

– Но с тобой, Лилиан, никто не может состязаться в известности, – ответил он со скупой улыбкой, – как не может никто и забыть тебя.

– Меня? O, я вполне смирилась с ролью незаметной тени собственного мужа. И вполне готова признать, что жена великого человека должна быть довольна отблесками его славы… не так ли, мисс Таггерт?

– Нет, – возразила Дагни. – Я так не считаю.

– Это комплимент или осуждение, мисс Таггерт? Но простите мне признание в собственной беспомощности. Кого я могу представить вам? Боюсь, что у меня нет никого, кроме писателей и художников, a они, не сомневаюсь, не представляют интереса для вас.

– Мне бы хотелось найти Хэнка и поздороваться с ним.

– Ну, конечно. Джеймс, ты не забыл, что намеревался поговорить с Бальфом Юбэнком?.. О, да, он здесь… Я расскажу ему, как ты нахваливал его последний роман на обеде у миссис Уиткомб!

Пересекая просторную комнату, Дагни искренне недоумевала, почему сказала, что хочет отыскать Хэнка Риардена, и что помешало ей признаться в том, что она увидела его еще от входа.

Стоя в противоположном конце длинной комнаты, Риарден смотрел на нее.

Он не отводил от нее взгляда, но не сделал и шага навстречу.

– Хэлло, Хэнк.

– Добрый вечер.

Он поклонился любезно, но холодно. Движение его тела в точности отвечало безукоризненной официальности костюма. Он не улыбнулся.

– Спасибо за приглашение, – веселым тоном произнесла она.

– Не могу претендовать на то, что знал заранее о вашем приходе.

– O? Тогда я рада, что обо мне подумала миссис Риарден. Мне захотелось сегодня сделать исключение.

– Исключение?

– Я не часто посещаю званые вечера.

– Я рад, что вы сделали исключение именно ради этого случая, – Риарден не произнес еще двух слов «мисс Таггерт», однако фраза прозвучала так, словно он сказал их.

Официальная манера его оказалась настолько неожиданной, что она не сразу сумела приспособиться к ней.

– Я хотела сегодня отпраздновать, – проговорила Дагни.

– Годовщину моей свадьбы?

– Сегодня годовщина вашей свадьбы? Не знала. Примите мои поздравления, Хэнк.

– Так что же вы хотели отпраздновать?

– Я решила, что могу позволить себе отдохнуть. Устроить собственный праздник – в вашу и мою честь.

– И по какой же причине?

Дагни думала о новой колее, проложенной по скалистым склонам гор Колорадо, медленно протягивающейся к нефтепромыслам Уайэтта. Она видела эти отливающие зеленой морской синевой рельсы на мерзлой земле, посреди сухой травы, нагих скал, ветхих хижин мучимых голодом поселков.

– В честь первых шестидесяти миль колеи из риарден‑металла, – ответила она.

– Ценное событие, – тон его голоса, скорее, подошел бы к следующим словам: «Я и не знал об этом».

Дагни не могла найти, что сказать. Ей казалось, что она разговаривает с незнакомцем.

– Ого, мисс Таггерт! – их молчание прервал приветливый голос. – Именно это я и имею в виду, когда говорю, что Хэнк Риарден способен совершить любое чудо!

К ним приближался знакомый бизнесмен, улыбавшийся ей с восторгом и восхищением. Им троим нередко приходилось проводить совместные экстренные совещания по поводу темпов перевозок и поставок стали. И теперь он смотрел на нее, являя на лице своем откровенный комментарий перемене в ее внешности, которая, подумала Дагни, осталась незамеченной Риарденом.

Она рассмеялась в ответ на приветствие, не позволяя себе заметить укол разочарования в том, что такое выражение ей хотелось бы увидеть на лице Риардена. Дагни обменялась несколькими фразами с этим человеком. Когда она повернулась, Риардена рядом не оказалось.

– Так это и есть твоя знаменитая сестра? – спросил Бальф Юбэнк у Джеймса Таггерта, глядя через комнату на Дагни.

– Я и понятия не имел, что сестрица моя знаменита, – проговорил Таггерт с ноткой обиды в голосе.

– Но, мой дорогой друг, она представляет собой настолько необычайное явление в мире экономики, что люди просто не могут не говорить о ней. Твоя сестра – воплощение симптома общей болезни нашего времени. Упадочное порождение века машин. Механизмы погубили в людях человечность, оторвали их от земли, украли у них природные искусства, загубили их души и превратили в бесчувственных роботов. И вот пример: женщина, руководящая железной дорогой, вместо того, чтобы обратиться к прекрасному искусству ткачихи и выращиванию детей.

Риарден переходил от гостя к гостю, стараясь не позволить вовлечь себя в разговор. Он осмотрел комнату и не заметил ни одного человека, к которому хотел бы подойти.

– Вот что, Хэнк Риарден, вы не столь скверный парень, если посмотреть на вас вблизи, в вашем львином логове. И если бы вы хоть иногда давали нам пресс‑конференции, то перетащили бы нас на свою сторону.

Риарден обернулся и, не веря себе, посмотрел на говорившего. Это был молодой газетчик весьма сомнительного пошиба, работавший в радикальном таблоиде. Задиристая фамильярность намекала на то, что грубый тон был выбран осознанно, потому что Риарден никогда не стал бы иметь дело с подобным человеком.

Риарден не пустил бы этого журналиста на свой завод, но сюда его пригласила Лилиан, и, сдержавшись, он сухо спросил:

– Что вам нужно?

– Вы не такой плохой человек. У вас есть талант. Талант инженера. Но я, конечно же, не согласен с вами в отношении риарден –металла.

– Я не просил вас соглашаться со мной.

– Но Бертрам Скаддер говорил, что ваша политика… – воинственным тоном начал корреспондент, указав в сторону бара, но тут же умолк, словно бы поняв, что зашел дальше, чем намеревался.

Риарден посмотрел на неопрятную фигуру, скрючившуюся возле бара. Лилиан представляла их друг другу, но тогда он не обратил внимания на его имя. Резко повернувшись, он направился прочь, самой манерой своей не позволяя молодому наглецу увязаться следом.

Лилиан заметила выражение лица Риардена, приближавшегося к той группе, посреди которой стояла она, и отошла в сторону, где их не могли услышать.

– Это и есть Скаддер из «Будущего»? – спросил он, кивком указав в сторону бара.

– Да, а что?

Риарден молча смотрел на жену, не веря своим ушам, не понимая самой логики ее поступка. Она не отводила от него глаз.

– Но как ты могла пригласить его сюда?

– Ну, Генри, не будь смешным. Ты же не хочешь показаться узколобым, не правда ли? Ты должен уважать право других иметь собственное мнение и высказывать его открыто.

– В моем доме?

– Ох, не будь таким консервативным!

Риарден молчал, потому как сознанием его владели не здравые речения, а две картинки.

Он видел сочиненную Бертрамом Скаддером статью под заглавием «Спрут», в которой не было ни малейшей идеи и которая представляла собой всего лишь публично опорожненное помойное ведро… статью, в которой не было ни единого факта, даже вымышленного, и место их занимал поток насмешек и оскорблений, в котором можно было только усмотреть лишь злобный вой очернителя, не считающего доказательства необходимыми. A еще он видел прекрасный профиль Лилиан, гордую чистоту, которую искал, женясь на ней.

Вновь взглянув на жену, он понял, что профиль просто отпечатался в его памяти: к нему было обращено внимательное, чуть настороженное лицо. Вернувшись, наконец, к реальности, он подумал, что видит в ее глазах удовлетворение. Но в следующее мгновение напомнил себе, что находится в здравом уме, а значит, это невозможно.

– Ты в первый раз пригласила этого… – он воспользовался непристойным словом с бесстрастной точностью, – в мой дом. И в последний.

– Как ты смеешь использовать такие…

– Не надо возражать, Лилиан. Если ты будешь спорить, я вышвырну его отсюда прямо сейчас.

Риарден спокойно дал жене возможность ответить, возразить, даже закричать. Но та молчала, не глядя на него, лишь гладкие щечки ее как будто втянулись.

Ничего не замечая, слепо перемещаясь между огнями, голосами и запахами духов, он ощущал холодное прикосновение ужаса. Риарден понимал, что ему следует хорошенько призадуматься о Лилиан, отыскать разгадку ее характера, потому что столь беспардонный поступок нельзя было оставить без внимания; однако он не хотел думать о ней и понимал, что ужас был рожден именно тем, что ответ перестал интересовать его давным‑давно.

На него вновь начала накатывать усталость. Ему казалось, что он видит сгущающиеся волны утомления; усталость накапливалась не в нем, а снаружи, во всей этой комнате. На мгновение Риардену показалось, что он остался в одиночестве, потерявшись в серой пустыне, нуждаясь в помощи и зная, что ее не будет. И вдруг он замер. В освещенном дверном проеме на противоположном конце комнаты появилась высокая надменная фигура; мужчина замер на мгновение, прежде чем войти. Риардену не доводилось еще встречаться с ним, но среди всех скандально известных личностей, чьи фотографии наводняли страницы газет, была одна, которую он особенно презирал. Это был Франсиско д’Анкония.

Риарден никогда не позволял себе уделять особого внимания людям, подобным Бертраму Скаддеру. Но каждую минуту своей жизни, каждую секунду, когда он чувствовал гордость от того, что от напряжения рвутся мышцы и раскалывается голова, с каждым шагом, поднимавшим его из рудника в Миннесоте и превращавшим его усилия в золото, при всем своем глубочайшем почтении к деньгам и их значению, он презирал этого пустого расточителя, не сумевшего оправдать такой великий дар, как наследственное богатство. «Вот, – подумал Риарден, – наиболее презренный представитель этой человеческой разновидности».

Франсиско д’Анкония вошел, поклонился Лилиан и вступил в толпу, словно ему принадлежала эта комната, в которой ему бывать раньше не приходилось.

Вслед ему начали поворачиваться головы, словно он тянул их за веревочки.

Вновь вернувшись к Лилиан, Риарден проговорил уже без гнева: раздражение переросло в его голосе в интерес:

– А я не знал, что ты знакома с этим типом.

– Я встречала его на нескольких приемах.

– Значит, он один из твоих друзей?

– Естественно, нет! – негодование, разумеется, было неподдельным.

– Тогда почему же ты пригласила его?

– Ну, когда он находится в нашей стране, нельзя устроить прием – стоящий прием – и не пригласить его. Если он приходит, это досадно, если не приходит – черная метка в обществе.

Риарден рассмеялся. Лилиан раскрылась; обыкновенно она не позволяла себе подобного рода признаний.

– Вот что, – проговорил он усталым тоном. – Я не хочу портить твой праздник. Но не подпускай ко мне этого человека. Не надо знакомить нас. Я не хочу. Не знаю, как тебе удастся так сделать, но ты опытная хозяйка, действуй.

Дагни замерла на месте, увидев приближавшегося к ней Франсиско. Проходя мимо, он поклонился ей. Франсиско не остановился, однако она поняла, что мгновение это отпечаталось в его сознании. Она заметила на его лице слабую улыбку, которой он подчеркнул, что все понимает, но предпочитает не обнаруживать знакомства. Дагни отвернулась. Она надеялась, что ей удастся избежать его общества весь остаток вечера.

Бальф Юбэнк присоединился к группе, окружавшей доктора Притчетта, и угрюмым тоном повествовал:

– …нет, нельзя ожидать, чтобы народ понял высшие уровни философии. Культуру следует вырвать из рук охотников за долларами. Нам нужна национальная стипендия для литераторов. Какой позор, что в художниках видят подобие торговцев‑разносчиков и что произведения искусства приходится продавать, как мыло.

– Вы хотите пожаловаться на то, что мыло продается лучше? – спросил Франсиско д’Анкония.

Он как‑то незаметно включился в разговор, который сразу оборвался; большинство собеседников никогда не встречались с Франсиско, однако были наслышаны о нем.

– Я хочу… – начал Бальф Юбэнк сердитым тоном, но мгновенно умолк; он заметил на окружавших его лицах живой интерес, но интерес этот относился не к философии.

– Ну, здравствуйте, профессор! – проговорил Франсиско, кланяясь доктору Притчетту.

Без всякого видимого удовольствия доктор Притчетт ответил на приветствие и приступил к представлениям.

– Мы обсуждали интереснейшую тему, – проговорила важная дама. – Доктор Притчетт объяснял нам, что все вокруг – ничто.

– Он, вне сомнения, разбирается в этой теме глубже, чем кто‑либо другой, – серьезным тоном отозвался Франсиско.

– Вот уж не подумала бы, что вы знаете доктора Притчетта настолько хорошо, сеньор д’Анкония, – сказала она, гадая, почему реплика ее вызвала явное неудовольствие на лице профессора.

– Я выпускник той великой школы, на которую в данный момент работает доктор Притчетт, – университета Патрика Генри. Но я учился у одного из его предшественников – Хью Экстона.

– Хью Экстона! – охнула привлекательная молодая женщина. – Но этого не может быть, сеньор д’Анкония! Вы слишком молоды для этого. Я считала, что Экстон относился к числу столпов… прошлого столетия.

– Быть может, по духу, мадам. Но не на самом деле.

– Но мне казалось, что он умер много лет назад.

– Вы ошибаетесь. Он по‑прежнему жив.

– Тогда почему о нем ничего больше не слышно?

– Он ушел на покой девять лет назад.

– Разве это не странно? Когда от дел отходит политикан или кинозвезда, мы читаем об этом в газетных передовицах. Но вот заканчивается трудовой путь философа, и люди ничего не знают об этом.

– Некоторые знают.

Молодой человек с удивлением проговорил:

– А я думал, что Хью Экстон относится к числу тех классиков, которых теперь изучают разве что в истории философии. Недавно я прочел статью, где его называли последним великим поборником разума.

– И что же говорил Хью Экстон? – спросила важная дама.

Франсиско ответил:

– Он учил нас тому, что все вокруг есть что‑то.

– Ваша верность учителю заслуживает похвалы, сеньор д’Анкония, – сухо проговорил доктор Притчетт. – Можем ли мы считать, что вы являетесь практическим результатом обучения его школы, так сказать, преемником?

– Да.

К группе подошел Джеймс Таггерт, дожидавшийся своей доли внимания.

– Привет, Франсиско.

– Добрый вечер, Джеймс.

– Какое удивительное совпадение привело тебя сюда! Я как раз хотел переговорить с тобой.

– Это ново. Такое желание числилось за тобой не всегда.

– Ты шутишь, как в прежние дни, – Таггерт неторопливо, словно бы случайно отодвигался от группы в надежде выманить Франсиско за собой. – Как ты прекрасно знаешь, в этой комнате не найдется ни одного человека, который не хотел бы поговорить с тобой.

– В самом деле? Я склонен подозревать обратное, – Франсиско покорно последовал за ним, но остановился так, чтобы их разговор могли слышать.

– Я испробовал все возможные способы, чтобы связаться с тобой, – сказал Таггерт, – но… обстоятельства мне не благоприятствовали.

– Ты пытаешься скрыть тот факт, что я отказался встречаться с тобой?

– Ну… что ж… я хочу узнать, почему ты отказался от встречи?

– Не смог представить себе, о чем ты намеревался говорить со мной.

– О рудниках Сан‑Себастьян, конечно же! – Таггерт чуть возвысил голос.

– Так, и что же ты хотел услышать о них?

– Но… Франсиско, все это очень серьезно. Это несчастье, беспрецедентная катастрофа, и никто ничего не может понять. Я просто не знаю, что думать. Я ничего не понимаю. У меня есть право знать.

– Право? Не кажется ли тебе, Джеймс, что ты несколько старомоден. Но что ты хочешь узнать?

– Ну, во‑первых, эта национализация… что ты намереваешься с ней делать?

– Ничего.

– Ничего?!

– Но ты ведь, наверно, не хочешь, чтобы я сопротивлялся этой национализации. Мои рудники и твою железную дорогу захватил народ, захватил по собственной воле. Уж не желаешь ли ты, чтобы я противопоставил себя воле народа?

– Франсиско, дело серьезное, мне не до смеха!

– Я никогда не сомневался в этом.

– Я должен получить какое‑то объяснение! И ты обязан отчитаться перед своими вкладчиками по этой позорной истории! Зачем ты влез в эти безнадежные рудники? Зачем потратил все эти миллионы? Что это был за гнилой обман?

Франсиско посмотрел на него с вежливым удивлением.

– А я‑то, Джеймс, – проговорил он, – полагал, что ты одобришь эту авантюру.

– Одобрю?!

– Я полагал, что ты увидишь в деле с рудниками Сан‑Себастьян практический пример реализации высшего морального идеала. Памятуя, что в прошлом мы частенько спорили с тобой, я подумал, что тебе будет приятно увидеть, что я поступаю в соответствии с твоими принципами.

– О чем ты говоришь?

Франсиско с сожалением покачал головой:

– Не понимаю, почему ты назвал мое поведение гнилым обманом. Я считал, что ты распознаешь в нем искреннюю попытку применить на практике то, что проповедует сейчас весь мир. Разве все вокруг не считают, что эгоизм – это зло? В проекте Сан‑Себастьян я не преследовал абсолютно никаких эгоистических целей. У меня вообще не было там личного интереса. Разве это не скверно – работать ради собственной выгоды? Я не искал там выгоды… и я понес потери. Разве не все считают, что предназначение промышленного предприятия заключается в обеспечении благосостояния его наемных работников? Таким образом, рудники Сан‑Себастьян сделались наиболее успешным предприятием во всей истории промышленности: они не дали меди, но обеспечили существование тысяч людей, которые за всю жизнь не создали того, что зарабатывали у меня за один рабочий день. Разве не принято видеть во владельце паразита и эксплуататора? Разве не наемные работники производят всю продукцию? Я не эксплуатировал там никого. Я не обременял рудники Сан‑Себастьян своей бесполезной персоной; я оставил их в руках действительно значимых людей. Я не делал собственной оценки стоимости этого предприятия. Я передал его под управление специалиста по горному делу. Это был не слишком хороший специалист, но он отчаянно нуждался в работе. Разве не принято считать, что когда ты берешь человека на работу, важна его нужда, а не квалификация? Разве не верят все вокруг в то, что для того, чтобы получить товары, прежде всего необходимо нуждаться в них? Я исполнил все требования морали нашего времени. Я ожидал благодарности и похвалы. И я не понимаю, почему меня проклинают.

Посреди овладевшего всеми молчания единственным ответом Франсиско стал пронзительный, внезапный смешок Бетти Поуп: она ничего не поняла, но заметила беспомощную ярость на лице Джеймса Таггерта.

Все смотрели на него, ожидая ответа. Сам вопрос не был интересен для них, их просто развлекало чужое затруднительное положение. Таггерт выдавил покровительственную улыбку.

– Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я приму все это всерьез? – спросил он.

– Было такое время, – ответил Франсиско, – когда я не верил, что кто‑то может принять всерьез эту демагогию. Я ошибался.

– Это немыслимо! – голос Таггерта сделался громче. – Это возмутительно! Невероятно, чтобы человек мог обходиться со своими общественными обязанностями, проявляя такое бездумное легкомыслие!

Он отвернулся, собираясь отойти.

Франсиско пожал плечами и развел руки в стороны:

– Вот видишь! Я же говорил, что ты не захочешь говорить со мной.

Риарден оставался в одиночестве на противоположной стороне комнаты. Заметив это, Филипп подошел к нему и подозвал Лилиан.

– Не думаю, что Генри сейчас очень весело, – он насмешливо улыбнулся; трудно было сказать, кому именно – Лилиан или Риардену. – Не можем ли мы чем‑нибудь помочь?

– А, ерунда! – отмахнулся Риарден.

– Ох, Филипп, – проговорила Лилиан. – Мне всегда хотелось, чтобы Генри научился расслабляться. Он относится ко всему с такой мрачной серьезностью… просто как строгий пуританин. Мне даже хотелось увидеть его пьяным – хотя бы разок. Но я уже сдалась. Может быть, ты предложишь что‑нибудь?

– Ну, не знаю! Но ему не следовало бы стоять в полном одиночестве.

– Оставьте, – проговорил Риарден. Стараясь не забывать о том, что не следует оскорблять их чувства, он все‑таки добавил: – Если бы вы только знали, сколько стараний я приложил, чтобы остаться в одиночестве.

– Ну, вот… видишь? – Лилиан улыбнулась Филиппу. – Порадоваться жизни и людям для него сложнее, чем разлить тонну стали. Интеллектуальным свершениям не место на рынке.

Филипп усмехнулся:

– Меня смущают не интеллектуальные свершения. А ты действительно уверена в его пуританских наклонностях, Лилиан? На твоем месте я бы не стал позволять ему свободно оглядываться вокруг. Сегодня здесь слишком много красавиц.

– Генри и мысль о супружеской неверности? Ты льстишь ему, Филипп. Ты переоцениваешь его отвагу, – наделив Риардена холодной, подчеркнуто искусственной улыбкой, она отошла.

Риарден посмотрел на брата:

– И какого черта ты хочешь этим добиться?

– Да ладно тебе, хватит разыгрывать пуританина! Неужели нельзя понять шутку?

Бесцельно скитаясь в толпе, Дагни пыталась понять, почему приняла приглашение на эту вечеринку. Ответ удивил ее: потому что она хотела увидеть Хэнка Риардена. Разглядывая его в толпе, она впервые подметила контраст. Лица всех остальных казались собранными из взаимозаменяемых деталей, каждое из них стремилось раствориться в анонимности всеобщего сходства, и все они казались какими‑то расплывчатыми. Лицо Риардена, словно высеченное изо льда, резко контрастировало с аморфными физиономиями гостей.

Она то и дело невольно посматривала на него, но так и не поймала ни одного обращенного к ней взгляда. Дагни не хотелось верить, что он преднамеренно уклоняется от разговора с ней; для этого не могло быть рациональной причины – и все же она чувствовала, что это действительно так. Ей хотелось подойти к Риардену и убедиться в своей ошибке. Однако что‑то останавливало ее, и причин своей нерешительности Дагни понять не могла.

Риарден вытерпел разговор с матерью и двумя пожилыми леди, которых, по ее мнению, он должен был развлечь рассказом о своем детстве и пути к успеху. Он уступил, понимая, что она гордится им на собственный лад. Ему казалось, что всей своей манерой мать старается показать, что это именно она была его постоянной опорой и источником сил на этом пути. Он от души обрадовался, когда она отпустила его, и немедленно укрылся в нише возле окна.

Он постоял там какое‑то время, как бы пытаясь найти физическую опору в своем уединении.

– Мистер Риарден, – произнес за его спиной до странности безмятежный голос, – позвольте представиться. Мое имя Франсиско д’Анкония.

Риарден с удивлением повернулся; в манере и голосе д’Анконии сквозило редко встречавшееся ему в людях качество: неподдельное уважение.

– Здравствуйте, – ответил он отрывистым и сухим тоном… но все же ответил.

– Я успел заметить, что миссис Риарден уклоняется от своей обязанности представить меня вам, и могу понять причину. Вы предпочли бы, чтобы я оставил ваш дом?

Д’Анкония без обиняков перешел к делу, не пытаясь избежать неловкости, и это было настолько непохоже на поведение всех известных ему людей, настолько удивительно и приятно, что Риарден ответил не сразу, стараясь получше рассмотреть лицо своего гостя. Франсиско произнес эти слова очень просто, не как укоризну и не как просьбу, однако манера его странным образом подчеркивала достоинство Риардена, не умаляя и его собственное.

– Нет, – ответил Риарден, – каковы бы ни были ваши догадки, я этого не говорил.

– Благодарю вас. В таком случае, не позволите ли вы мне поговорить с вами.

– А зачем вам нужно разговаривать со мной?

– В настоящее время мои мотивы не могут заинтересовать вас.

– Но и я не из тех, кто может заинтересовать вас своим разговором.

– Вы ошибаетесь в отношении одного из нас, мистер Риарден, или в отношении обоих. Я приехал сюда исключительно для того, чтобы поговорить с вами.

Если в голосе Риардена до этого угадывалось некоторое удивление, теперь в нем звучал легкий намек на пренебрежение:

– Вы начали игру в открытую. Продолжайте.

– Продолжаю.

– Зачем вы захотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести денежные потери?

Франсиско в упор поглядел на него:

– Да – в конечном счете.

– И что же нас ждет на этот раз? Золотые прииски?

Франсиско неспешно качнул головой; нарочитая неторопливость движения придавала ему едва ли не скорбный дух.

– Нет, – проговорил он, – я не собираюсь во что‑либо втягивать вас. Кстати говоря, я не пытался привлечь к эксплуатации медного рудника Джеймса Таггерта. Он проявил инициативу самостоятельно. Вы не станете этого делать.

Риарден усмехнулся:

– Ну раз вы понимаете это, у нашего разговора появляется разумное основание. Продолжим. Если вы не имеете своей целью какое‑нибудь безумное вложение капитала, зачем вам понадобилось встречаться со мной?

– Чтобы познакомиться с вами.

– Это не ответ, а просто другой способ выражения той же самой мысли.

– Не совсем так, мистер Риарден.

– Может быть, вы хотите заручиться моим доверием?

– Нет. Мне не нравятся люди, стремящиеся на словах или в мыслях добиться чьего‑нибудь доверия. Если человек действует честно, ему незачем заранее заручаться чужим доверием, достаточно будет рационального восприятия его поступков. Личность, добивающаяся подобного незаполненного морального чека, преследует бесчестные намерения, вне зависимости оттого, признается она в этом себе или нет.

Обратившийся к д’Анконии удивленный взгляд Риардена был подобен невольному движению руки, ищущей поддержки в отчаянной нужде. Взгляд этот говорил о том, насколько необходим ему стоящий перед ним человек. Потом Риарден опустил глаза и едва ли не закрыл их, стараясь забыть и о том, что видит, и о своей нужде. Лицо его сделалось жестким; и жесткость эта – внутренняя жесткость – была обращена к нему самому; он казался строгим и одиноким.

– Ну хорошо, – промолвил он невыразительным тоном. – Так чего же вам нужно от меня, если мое доверие не интересует вас?

– Я хочу научиться понимать вас.

– Зачем?

– По собственным причинам, которые в данный момент не имеют к вам отношения.

– И что же вы хотите понять во мне?

Франсиско молча поглядел во тьму. Огонь плавильных печей угасал. Слабое красное зарево еще горело над краем земли, окрашивая несущиеся по небу рваные облака. За окном то и дело мелькали неясные силуэты ветвей, казавшиеся олицетворением самого ветра.

– Какая ужасная ночь для любого животного, застигнутого непогодой на этой равнине, – проговорил Франсиско д’Анкония. – В такой момент понимаешь весь смысл человеческого существования.

Риарден ответил не сразу; он заговорил, как бы отвечая самому себе, с ноткой удивления в голосе:

– Забавно…

– Что именно?

– Вы произнесли то, о чем я подумал несколько минут назад.

– В самом деле?

– …только я не успел облечь ее в слова.

– Договорить вам вашу мысль до конца?

– Давайте.

– Вы стояли здесь, вглядываясь в непогоду с величайшей гордостью, которую способен испытывать человек, потому что в такую ночь ваш дом полон летних цветов и полуобнаженных женщин – свидетельств вашей победы над бурей. И если бы не вы, многие из тех, кто наполняют ваш дом, оставались бы сейчас нагими и беспомощными, брошенными на милость ветра, посреди такой же, как эта, равнины.

– Как вы узнали это?

Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания.

– Но что может быть известно вам о гордости такого рода? – резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого.

– Так в молодости казалось и мне самому.

Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.

– Почему же вы хотите говорить о ней? – спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.

– Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.

– Благодарности мне?

– Если вы согласитесь принять ее.

Голос Риардена сделался жестче:

– Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.

– Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.

После недолгого молчания Риарден спросил – негромко, едва ли не с угрозой:

– Что вы пытаетесь сделать?

– Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.

– Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое, – к презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения: только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. – Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он тащит на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.

Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.

– В ваших словах я вижу одну‑единственную ошибку, – ответил Франсиско, – заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.

Он указал не верившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:

– Почему вы соглашаетесь везти их на себе?

– Потому что это – несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.

– Почему бы тогда вам не сказать им об этом?

– О чем?

– О том, что вы работаете для себя, а не для них.

– Им это известно.

– O да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.

– Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?

– Потому что это битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.

– Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.

– Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.

– Но в чем вы видите свидетельство его существования?

– В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком.

Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственное, чего не мог он принять от людей, – это жалость. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства:

– Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью?

– Скажем так: я подсказываю вам нужные слова, которые в свое время вам понадобятся.

– Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему?

– В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

«Гнев мой, – думал Риарден, – рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неведомой опасности.

– И вы рассчитываете на то, что я забуду про то, кто вы такой? – спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом.

– Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне.

За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство – некий намек на боль.

Если бы он позволил себе вслушаться, то понял бы, что голос Франсиско еще звучит в его ушах: «Среди всех… один лишь я приношу вам… если вы согласитесь принять ее…»

Он слышал эти слова, произнесенные негромко, со странной торжественной интонацией, и не поддающийся объяснению его собственный ответ – это «да», доносившееся из глубин его существа, стремление принять, сказать этому человеку, что он принимает, что нуждается в ней – нет, не в благодарности, в чем‑то другом, имя чему было не «благодарность», и он знал, что вовсе не это предлагает ему собеседник.

Вслух он проговорил:

– Я не искал встречи с вами. Но вы хотели поговорить со мной, что ж… слушайте. На мой взгляд, существует единственная форма человеческого падения – потеря цели.

– Верно.

– Я могу простить всех остальных, они не имеют злого умысла, они просто беспомощны. Но вы… вы принадлежите к той разновидности, которую нельзя простить.

– Именно против греха прощения я и хотел предостеречь вас.

– Вам выпал величайший из возможных для человека шансов. И как вы обошлись с ним? Если у вас хватает ума понимать все, что вы наговорили тут, то как вы можете разговаривать со мной? Как можете вы вообще смотреть людям в лицо после той безответственной махинации, которую провернули в Мексике?

– Вы имеете полное право осуждать меня за это, если вам угодно.

Дагни жалась в уголке оконной ниши, старательно прислушиваясь. Мужчины не замечали ее. Увидев их вместе, она постаралась незаметно приблизиться, покорившись порыву, которого не могла объяснить и которому не имела силы противостоять; ей казалось критически важным знать, что говорят друг другу эти люди.

Последние несколько предложений она расслышала хорошо. Ей и в голову не приходило, что она когда‑нибудь увидит, как Франсиско получает трепку. Он умел разнести в прах любого соперника в любом состязании. Но тут он не пытался даже защититься.

Дагни понимала, что в этом не стоит усматривать безразличия; превосходно зная лицо Франсиско, она отлично видела, каких усилий стоит ему это терпение: под кожей его проступала туго натянутая линия мышц.

– Среди всех, кто живет за счет чужих способност