Глава II. Аристократия блата

Календарь за окном ее кабинета сообщал, что сегодня второе сентября. Дагни устало склонилась над письменным столом. Луч закатного солнца перед наступлением сумерек всегда упирался в календарь, и появляющийся над крышами сияющий белизной прямоугольник затенял город, подгоняя наступление темноты.

Уже несколько месяцев она каждый вечер смотрела на неумолимый календарь. Казалось, отмечая приближение некоего события, он говорил ей: твои дни сочтены. Когда‑то он указывал время постройки ветки «Линия Джона Голта»; теперь неумолимо отсчитывал дни ее гонки с неизвестным разрушителем.

Один за другим люди, построившие новые города в Колорадо, растворились в молчаливой неизвестности, из которой еще никто не возвратился. Покинутые ими города умирали. Одни заводы, построенные ими, остались без хозяина, другие захватили местные авторитеты, но работу прекратили все.

Дагни казалось, что перед ней раскинулась карта Колорадо, подобно электрической панели контроля за движением поездов, с несколькими огоньками, растянувшимися цепочкой через горы. Один за другим огни гасли. Один за другим исчезали люди. В этом угадывалась связь, она ее чувствовала, но не могла за нее ухватиться. Она научилась предсказывать, с большой степенью точности, кто уйдет следующим и когда это случится. Она не могла только понять – почему.

Из тех, кто приветствовал ее из кабины локомотива на платформе «Уайэтт Джанкшн», остался один Тед Нильсен, все еще управлявший заводом «Нильсен Моторс».

– Тед, вы не станете следующим, кто уйдет? – спросила она его в свой последний приезд в Нью‑Йорк, пытаясь улыбнуться.

– Надеюсь, что нет, – мрачно ответил он.

– Почему вы говорите «Надеюсь»? Вы не уверены?

Тед ответил медленно, через силу:

– Дагни, я всегда думал, что скорее умру, чем перестану работать. Но это относилось и ко всем тем, кто ушел. Мне кажется невозможным прекратить работать. Но всего год назад так же казалось очень многим моим друзьям. Они понимали, что означает их уход для нас, выживших. Они не должны были уходить вот так, не сказав ни слова, оставив нам страх перед необъяснимым, если только у них не было на это очень веских причин. Месяц назад Роджер Марш из «Марш Электрик» говорил мне, что прикует себя цепью к рабочему столу, чтобы не было возможности покинуть его, какое бы ужасное искушение им ни овладело. Он кипел гневом и возмущением против тех людей, которые ушли. Он поклялся мне, что никогда так не поступит.

«А если произойдет то, чему я не смогу противостоять, – сказал он, – я обещаю, что сохраню достаточно разума, дабы оставить тебе письмо с намеком на то, в чем было дело, чтобы ты не напрягал в ужасе свои мозги, как мы оба сейчас». Так он поклялся. Но две недели назад ушел. Не оставив мне письма… Дагни, я не могу предсказать, что сделаю, когда увижу то, что видели перед собой все те, кто уже ушли.

Ей представлялся неизвестный разрушитель, бесшумно передвигающийся по стране, и при его прикосновении то тут, то там гаснут огни; какой‑то человек, горько думала она, который вывернул наизнанку принцип движущей силы двадцатого века и превращает кинетическую энергию в статическую.

С этим врагом она затеяла состязание, думала Дагни, сидя в сумерках за своим письменным столом. Ежемесячный доклад от Квентина Дэниелса лежал у нее на столе. Как и прежде, она не была уверена в том, что Дэниелс раскроет тайну мотора, а разрушитель двигался быстро, уверенно, постоянно наращивая темп. Интересно, подумала она, к тому времени, когда она воссоздаст мотор, останется ли на свете хоть один человек, который будет им пользоваться?

Квентин Дэниелс понравился Дагни, едва войдя в ее кабинет для первого собеседования. Долговязый мужчина слегка за тридцать с неприметным угловатым лицом и симпатичной улыбкой. Намек на улыбку постоянно освещал его лицо, в особенности, когда он слушал. Добродушный взгляд отражал между тем острый ум, словно Квентин быстро и методично отсортировывал из услышанного ненужные слова и схватывал суть, на секунду опережая говорящего.

– Почему вы отказались работать на доктора Стэдлера? – спросила его Дагни.

Намек на улыбку стал яснее и резче, для Квентина это был предел выражения эмоций. Но ответил он в своей обычной неторопливой манере:

– Знаете, доктор Стэдлер сказал мне однажды, что в названии «свободные научные исследования» первое слово – лишнее. Но, кажется, позабыл про это. Что ж, я добавлю только, что в словосочетании «правительственные научные исследования» содержится явное противоречие.

Она спросила, какой пост он занимает в Технологическом институте штата Юта.

– Ночной сторож, – ответил он.

– Что? – ахнула она.

– Ночной сторож, – вежливо повторил он, словно она просто не расслышала его слова, не содержащие ничего необычного.

В ходе расспросов выяснилось, что он считает неприемлемым работать в научных институтах, что он хотел бы получить работу в одном из больших индустриальных концернов, но…

– Какой концерн теперь может позволить себе предпринять долгосрочное исследование, да и к чему?

Поэтому когда Технологический институт штата Юта закрылся за недостатком финансирования, он остался там ночным сторожем и единственным обитателем. На самое необходимое жалованья хватало, а институтские лаборатории были под рукой, в целости и сохранности, в его полном распоряжении.

– Так вы занимаетесь собственными научными изысканиями?

– Совершенно верно. Так, удовольствия ради….

– Как вы намерены поступить, если сделаете коммерчески ценное открытие? Собираетесь предоставить его для общественного пользования?

– Не знаю. Не думаю.

– Есть ли у вас стремление принести пользу человечеству?

– Я не говорю на таком языке, мисс Таггерт. Думаю, что и вы тоже.

Дагни рассмеялась.

– Похоже, мы с вами поладим.

– Непременно.

Выслушав от Дагни историю мотора и изучив рукопись, Квентин не стал их комментировать, а просто сказал, что возьмется за работу на любых условиях.

Дагни предложила ему назвать эти условия самому. Но против заявленного им ничтожного ежемесячного оклада она с возмущением воспротивилась.

– Мисс Таггерт, – объяснил Квентин. – Я не приму слишком высокой платы неизвестно за что. Я не знаю, как долго вам придется платить мне и вернете ли вы свои деньги. Я рассчитываю только на собственный ум. Я не принимаю пожертвований. Но я, безусловно, намерен получить деньги за конкретный результат. Если у меня получится, я сдеру с вас семь шкур, потому что я хочу получить процент от прибыли, и он будет высоким, но и вы не разоритесь.

Когда он назвал величину процента, она рассмеялась.

– И правда, вы сдерете с меня семь шкур, но и я не разорюсь. Согласна.

Они сошлись на том, что мотор будет ее частным заказом, а Квентин – частным наемным рабочим. Ни один из них не хотел иметь дело с исследовательским отделом корпорации «Таггерт». Он попросил, чтобы ему позволили остаться в Юте, на посту ночного сторожа, где он мог располагать всем необходимым лабораторным оборудованием и уединенностью. Проект решили держать в секрете до тех пор, пока (и если) успех не будет достигнут.

– Мисс Таггерт, – сказал он в заключение, – я не знаю, сколько лет потребуется мне на решение этой проблемы, если это вообще случится. Но уверен, если я посвящу ему остаток моей жизни и добьюсь успеха, то буду знать, что не зря топтал эту землю, – и добавил: – Единственное, о чем я мечтаю даже больше, чем об успехе, так это о встрече с человеком, который этого уже добился.

Раз в месяц Дагни высылала ему чек, а Квентин в ответ направлял рапорт о проделанной работе. Для осуществления надежд прошло слишком мало времени, но его рапорты стали единственным светлым пятном в застойном мраке ее рабочих дней в конторе.

Она подняла голову, закончив читать очередное его сообщение. Календарь в отдалении напоминал: сегодня второе сентября. Под ним, растекаясь вширь, мерцали огни большого города. Она подумала о Риардене. Ей так хотелось, чтобы он никуда не уехал, чтобы они увиделись сегодня вечером.

Потом, всмотревшись в светящуюся дату, она неожиданно припомнила, что нужно спешить домой, переодеваться, – ведь вечером ей необходимо быть на свадьбе Джима.

Дагни не видела Джима вне работы около года. Она не встречалась с его невестой, но предостаточно прочитала в газетах об их помолвке. Она устало поднялась из‑за стола, горестно признавшись себе, что проще прийти на свадьбу, чем потом придумывать оправдания своего отсутствия.

Дагни торопливо шла по туннелям вокзала, который, как и все другие, привыкла величать Терминалом, когда услышала, что ее окликает голос, в котором одновременно слышались нотки настойчивости и нерешительности. Она резко остановилась, ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что ее зовет старый продавец из табачного киоска.

– Я много дней старался поймать вас, мисс Таггерт. Очень хочу поговорить с вами, – по его лицу она видела, какие неимоверные усилия прилагает он, чтобы не показать, как испуган.

– Простите, – улыбнулась она. – Я всегда так тороплюсь, и на работу и с работы, что нет времени остановиться.

Старик не улыбнулся в ответ.

– Мисс Таггерт, тот окурок сигареты с пометкой «один доллар», которую вы дали мне несколько месяцев назад… откуда он у вас?

Она на мгновение застыла.

– Боюсь, это очень длинная и непростая история.

– Можете ли вы связаться с человеком, который дал вам сигарету?

– Полагаю, что смогу, хотя и не уверена в этом. А в чем дело?

– Скажет ли он вам, откуда она взялась?

– Не знаю. А почему вы думаете, что он может это скрыть?

– Мисс Таггерт, – поколебавшись, спросил старик, – как вы поступаете, когда вам приходится говорить кому‑нибудь нечто совершенно невероятное?

Она засмеялась.

– Человек, давший мне эту сигарету, сказал, что в таком случае нужно проверить все логикой.

– Он так сказал? Про сигарету?

– Вообще‑то не совсем. А что? Что вы должны мне сказать?

– Мисс Таггерт, я узнавал повсюду. Проверил каждый источник информации внутри и вне табачной промышленности. Я провел химический анализ сигаретного окурка. Нет на свете фабрики, которая выпускает такой сорт бумаги. Ароматические добавки из этого табака никогда не использовались ни в одной известной курительной смеси. Сигарета изготовлена машинным способом, но ни на одной из известных мне фабрик ее не делали. А я знаю все фабрики. Мисс Таггерт, по твердому моему мнению, эта сигарета изготовлена не на Земле.

* * *

Риарден следил отсутствующим взглядом, как официант выкатывает из его номера обеденный столик. Кен Данаггер ушел. Комната погрузилась в полумрак. По молчаливому уговору они не зажигали за обедом яркого огня, чтобы никто из прислуги не обратил внимания на Данаггера и, по возможности, не узнал его.

Им приходилось видеться украдкой, как преступникам, которым нельзя появляться вместе. Они не могли встречаться в своих офисах или домах, только в многолюдной анонимности большого города, в его номере отеля «Уэйн Фолкленд». Если бы об их встрече, на которой они договорились о выделении Данаггеру четырех тысяч тонн риарден‑металла, стало известно, им обоим грозило по десятимиллионному штрафу и по десятилетнему сроку тюремного заключения.

За обедом они не обсуждали ни законы, ни мотивы, по которым они решились на рискованную операцию. Они просто обсуждали дела.

Ясно и сухо, как всегда выступал на конференциях, Данаггер объяснил, что половина его обычной квоты уйдет на укрепление штреков, которые иначе обрушатся, и на реконструкцию шахт обанкротившейся компании «Конфедерейтед Коул», купленной им три недели назад.

– Превосходная собственность, но в ужасающем состоянии. В прошлом месяце на шахте произошел кошмарный несчастный случай, обрушение и взрыв, четверо погибли.

Монотонно, словно зачитывал скучную, безликую статистическую сводку, он добавил:

– Газетчики вопят, что уголь сейчас приобрел ключевое значение в стране. Еще они шумят о том, что производители угля наживаются на нехватке нефти. Одна банда в Вашингтоне распространяет сплетни, что я слишком быстро развиваюсь, и пришло время положить этому конец, потому как я становлюсь монопольным производителем. Другая банда в Вашингтоне возражает, что я, мол, развиваюсь недостаточно быстро, и необходимо заставить правительство отобрать у меня шахты, потому как я жаден до прибыли и не желаю удовлетворять потребность общества в топливе. При существующем уровне прибыли «Конфедерейтед Коул» вернет мне деньги, затраченные на ее приобретение, через сорок семь лет. Детей у меня нет. Я купил компанию, потому что не могу оставить без угля одного своего клиента – «Таггерт Трансконтинентал». Я постоянно думаю о том, что может случиться, если железные дороги встанут, – он умолк, но после паузы продолжил: – Не знаю, почему это меня заботит, но это так. Люди в Вашингтоне, кажется, не имеют ясного представления, к чему это приведет. А я имею.

– Я дам металл, – сказал Риарден. – Когда тебе понадобится вторая часть, дай мне знать. Ее ты тоже получишь.

В конце обеда Данаггер произнес тем же ровным, бесстрастным тоном человека, точно знающего, что означают его слова:

– Если кто‑нибудь из твоих или моих работников узнает об этом и попытается меня шантажировать, я заплачу ему без возражений. Но я не стану платить, если у него есть друзья в Вашингтоне. Если это всплывет на поверхность, я сяду в тюрьму.

– Тогда мы оба сядем, – закончил за него Риарден.

Стоя в одиночестве в своем полутемном номере, Риарден заметил, что перспектива сесть в тюрьму оставила его совершенно равнодушным. Он вспомнил время, когда четырнадцатилетним подростком, шатаясь от недоедания, он не украл яблоко с ближайшего лотка. Сегодня опасность оказаться в тюрьме значила для него не больше, чем опасность попасть под грузовик: не более чем несчастный случай, не имеющий никакой моральной значимости.

Он думал о том, что его заставляют скрывать, словно преступную тайну, единственную деловую операцию, которая доставила ему удовольствие за целый год работы – и что он скрывал, как преступную тайну, его ночи с Дагни – единственные часы, которые поддерживали в нем жизнь. Он чувствовал, что между этими двумя тайнами имеется некая связь, существенная связь, и ему еще предстояло открыть ее для себя. Он не мог осмыслить эту взаимосвязь, не мог подобрать ей подходящего названия, но чувствовал, что в день, когда он обнаружит ее, он ответит на все вопросы своей жизни.

Прислонившись спиной к стене, откинув голову, закрыв глаза, он думал о Дагни и чувствовал, что никакие иные вопросы его больше не волнуют. Он думал, что должен увидеть ее сегодня вечером, почти с ненавистью, потому что завтрашнее утро и расставание с ней казались такими близкими. Он размышлял, надо ли оставаться в городе до завтра или следует уехать сейчас, не повидав Дагни, чтобы ждать, чтобы всегда знать, что тот момент, когда он обнимет ее и посмотрит ей в лицо, еще впереди. «Ты сходишь с ума», – подумал он, но знал, что, даже если она будет рядом с ним до скончания дней, ему и тогда будет ее не хватать. Он знал, что увидит ее сегодня, но мысль об обратном доставляла еще больше удовольствия, эта пытка подчеркивала его уверенность в будущем. Он подумал, что не станет гасить свет в ее гостиной, и будет любоваться полоской света, протянувшейся от ее талии до колена, простой линией, обрисовывающей стройное худое тело в полутьме, потом повернет ее к свету, чтобы посмотреть на ее лицо. Увидит, как оно откинется назад, не сопротивляясь, уронив волну волос на его руку – глаза закрыты, на лице – предвкушения сладостной боли, рот приоткрыт в ожидании его губ.

Он стоял у стены, ожидая, когда события дня сотрутся из памяти, чтобы освободиться от них, чтобы поверить – вся оставшаяся часть вечера принадлежит ему.

Он не услышал, как дверь его комнаты без предупреждения распахнулась, и не сразу в это поверил. Сначала Риарден разглядел силуэт женщины, потом фигуру посыльного, поставившего на пол чемодан и сразу удалившегося. Услышанный им голос принадлежал Лилиан:

– О, Генри! В темноте и совсем один?

Лилиан нажала кнопку выключателя. Она стояла у двери, холеная, одетая в светло‑бежевый дорожный костюм, свежая, словно путешествовала под стеклянным колпаком. Лилиан улыбалась, стягивая перчатки с таким выражением, точно наконец‑то вернулась домой.

– Ты проводишь вечер дома, дорогой? – спросила она. – Или собираешься выйти?

Риарден не заметил, сколько прошло времени, прежде чем он ответил:

– Что ты здесь делаешь?

– Разве ты не помнишь, что Джим Таггерт пригласил нас к себе на свадьбу? Как раз сегодня вечером.

– Я не собираюсь идти на его свадьбу.

– Зато я собираюсь!

– Почему ты не сказала мне об этом утром, пока я не ушел?

– Чтобы сделать тебе сюрприз, дорогой, – игриво засмеялась она. – Вытащить тебя на какую‑нибудь вечеринку практически невозможно, и я подумала, может, получится так, под влиянием момента. Просто для того, чтобы выйти и хорошо провести время, как и полагается супружеским парам. Мне казалось, что ты не станешь возражать против этого, ведь ты так часто остаешься в Нью‑Йорке на всю ночь!

Он уловил беглый взгляд, которым она окинула его из‑под полей надвинутой на лоб модной шляпки, и ничего не ответил.

– Разумеется, я рискую, – продолжала она. – Ты мог пригласить кого‑нибудь на ужин в городе, – он снова не ответил. – Или, может быть, ты собирался вернуться вечером домой?

– Нет.

– У тебя на вечер что‑то назначено?

– Нет.

– Прекрасно, – Лилиан указала на чемодан. – Я привезла свои вечерние платья. Спорим на бутоньерку из орхидей, что я оденусь раньше, чем ты?

Риарден вспомнил, что Дагни сегодня вечером будет на свадьбе брата.

– Я пойду с тобой, если хочешь, – сказал он. – Но только не на эту свадьбу.

– Но я хочу пойти именно туда! Это самое нелепое событие сезона, и все мои друзья ожидали его много недель. Я не пропущу эту вечеринку ни за что на свете. В городе нет ничего более зрелищного, более разрекламированного. Ужасно смешной брак, но именно такой, какого я ждала от Джима Таггерта.

Она непринужденно передвигалась по комнате, осматриваясь, словно привыкая к незнакомому месту.

– Целую вечность не бывала в Нью‑Йорке, – протянула она. – Я имею в виду с тобой. Я имею в виду по официальному поводу.

Он заметил, как она ненадолго остановила взгляд на пепельнице, переполненной окурками, и быстро отвернулась. Он почувствовал приступ отвращения.

Она поняла это по его лицу и игриво рассмеялась:

– Но, дорогой, я не удовлетворена. Я разочарована. Я надеялась найти несколько сигаретных окурков, испачканных губной помадой.

Он позволил ей небольшой шпионаж, пусть под прикрытием шутки. Но что‑то в откровенной нервозности ее поведения заставило его задуматься, шутит ли она. На мгновение ему показалось, что она знает правду. Он тряхнул головой – нет, это просто невозможно.

– Боюсь, ты никогда не был настоящим мужчиной, – продолжала она. – Поэтому я уверена, что у меня нет соперницы. А если и есть, в чем я сомневаюсь, дорогой, то не стану об этом переживать, поскольку, если эта дама всегда доступна, без заранее назначенного свидания… ну, ты меня понимаешь… всякий знает, что это за женщина.

Риарден подумал, что нужно лучше держать себя в руках: он чуть не дал ей пощечину.

– Лилиан, я думаю, тебе известно, что я не терплю подобного юмора.

– О, какой ты серьезный! – рассмеялась она. – Я стала об этом забывать. Ты всегда так серьезен, особенно, когда дело касается лично тебя.

Лилиан внезапно повернулась к нему, улыбка исчезла с ее лица. Она смотрела на него странным, вызывающим взглядом, полным решительности и отваги, который он порой ловил на ее лице.

– Предпочитаешь серьезный разговор, Генри? Хорошо. Долго ты еще хочешь, чтобы я жила где‑то у подножия твоей жизни? Насколько еще более одинокой я должна стать? Я ничего у тебя не просила. Я предоставила тебе жить так, как тебе нравится. Можешь ты подарить мне один‑единственный вечер? О, я знаю, ты ненавидишь вечеринки и сразу начнешь скучать. Но для меня эта свадьба имеет большое значение. Назови это тщеславием, суетностью, но я хочу появляться на людях, хоть иногда, с моим мужем. Наверное, ты никогда не думал об этом в таких выражениях, но ты – важная фигура, тебе завидуют, тебя ненавидят, уважают и боятся, ты мужчина, которого любая женщина с гордостью представила бы в качестве своего мужа.

Ты можешь сказать, что это примитивная форма женской похвальбы, но на самом деле это форма женского счастья. Ты живешь по иным стандартам, а я – именно по таким. Не можешь же ты отказать мне в такой малости, пожертвовав несколькими часами скуки? Можешь ли ты быть достаточно сильным, чтобы выполнить свои обязательства и исполнить супружеский долг? Можешь ли ты пойти туда не ради себя, а ради меня, не потому, что ты хочешь пойти, а потому что этого хочу я?

«Дагни, – в отчаянии подумал он, – Дагни никогда ни слова не проронила о моей семейной жизни, никогда ничего не требовала, ни в чем не упрекала, не задавала никаких вопросов».

Как он мог появиться перед ней со своей женой? Он не мог предстать перед Дагни как муж, горделиво выставленный напоказ, он, скорее, предпочел бы умереть, но внутренне уже понимал, что согласится пойти с Лилиан.

Риарден считал свою тайну виной и обещал себе вытерпеть ее последствия. Он знал, что Лилиан в данном случае права, и был готов вынести любое наказание, не мог отрицать правоту жены, понимая, что причина, по которой он не хочет идти на свадьбу, не повод для отказа. Мысленно он взмолился: «О Господи, Лилиан, только не эта свадьба!», но не позволил себе просить пощады, а произнес безжизненным, ровным голосом:

– Хорошо, Лилиан, я пойду с тобой.

* * *

Подвенечная фата из розовых кружев зацепилась за щербатый пол ее съемной комнатки. Черрил Брукс осторожно приподняла ее, повернувшись, чтобы посмотреть на себя в зеркале, висевшем на стене. Сегодня весь день ее фотографировали здесь, как и все два последних месяца. Она до сих пор недоверчиво и благодарно улыбалась, когда газетные фоторепортеры приезжали, чтобы сделать снимок, но ей уже хотелось, чтобы это происходило не так часто.

Пожилая дама, заведовавшая в журнале слюнявой колонкой о любви, а в реальной жизни отличавшаяся горькой мудростью женщины‑полицейского, взяла Черрил под свое покровительство несколько недель назад, когда девушка впервые попала в руки газетных щелкоперов, словно в мясорубку. Сегодня она выставила газетчиков за порог, крикнув соседям: «Давайте, давайте, бейте их!», захлопнула у них перед носом дверь и помогла Черрил одеться. Она собиралась отвезти девушку на венчание: оказалось, что больше этого сделать некому.

Подвенечная фата, белое атласное платье, изящные босоножки и нитка жемчуга на шее стоили в пятьсот раз дороже всего содержимого комнатки Черрил. Бо́льшую часть спальни занимала кровать, в оставшейся разместились комод, один стул и ее немногочисленные платья, висевшие под выцветшей занавеской. Необъятный кринолин подвенечного платья при ее движениях задевал стены, худенькая фигурка, затянутая в корсет, изгибалась над пышной юбкой в драматическом контрасте. Платье сшил лучший портной города.

– Знаете, когда я получила работу в магазине «Центовка», я могла бы переехать в комнату получше, – извиняющимся тоном рассказывала Черрил репортерше, – но я подумала, какая разница, где спишь ночью, вот и сэкономила деньги, потому что они могут пригодиться для чего‑нибудь важного…

Она улыбнулась и замолчала, изумленно качая головой.

– Я думала, они мне понадобятся, – добавила она.

– Выглядишь прекрасно, – сказала женщина. – В этом тусклом зеркале многого не разглядишь, но ты в порядке.

– Все так неожиданно произошло, что я… У меня не было времени. Но знаете, Джим замечательный. Он не против того, что я – простая продавщица из магазина дешевых товаров и живу в таком месте. Он не имеет ничего против этого.

– Угу, – угрюмо поддакнула репортерша.

Черрил помнила, как она изумилась, когда Джим пришел сюда в первый раз. Однажды вечером, без предупреждения, через месяц после их первой встречи, когда Черрил уже потеряла надежду увидеть его снова. Девушка ужасно смутилась, чувствуя себя так, будто пыталась удержать восход солнца в грязной луже, но Джим улыбался, сел на единственный стул и окинул быстрым взглядом ее комнатку. Потом он велел ей надеть пальто и пригласил на ужин в самый дорогой ресторан в городе.

Он улыбался, видя ее неуверенность, пугливость, страх ошибиться вилкой и светящиеся счастьем глаза.

Она не знала, что он думает о ней. Он же понимал: она едва прикоснулась к дорогой пище не потому, что очарована рестораном, а потому, что он привел ее сюда. Она получила от богатого чудака приглашение на ужин (а не дорогой подарок, вопреки предпочтениям всех ее знакомых девушек) как сверкающую награду, о которой не осмеливалась даже мечтать.

Спустя две недели он пришел снова, и после этого их свидания случались все чаще. Он подъезжал к ее магазину к закрытию, и она видела, как ее подружки‑продавщицы глазели на нее, на его лимузин, на шофера в униформе, открывавшего перед ней дверцу автомобиля. Он водил ее в лучшие ночные клубы и, представляя ее своим друзьям, всегда говорил: «Мисс Брукс работает в магазине «Центовка» на Мэдисон‑сквер». Она замечала странное выражение на их лицах, и Джим смотрел на них с искоркой насмешки во взгляде. «Он хочет избавить меня от необходимости обманывать и притворяться», – с благодарностью думала Черрил. «Он находит в себе силы быть честным и не заботиться о том, одобряют ли его другие», – с восхищением размышляла она. Но однажды она ощутила странную, новую для себя обжигающую боль, когда как‑то вечером женщина, работавшая в престижном политическом журнале, сказала своему коллеге за соседним столиком: «Это так благородно со стороны Джима!»

Если бы он захотел, Черрил отдала бы ему ту единственную награду, которую могла предложить бедная девушка. И была благодарна ему за то, что он не стремился ее получить. Но она чувствовала себя в огромном долгу, который ей нечем заплатить, кроме молчаливого поклонения.

«Но ему не нужно моего поклонения», – думала она.

Случались вечера, когда он заходил за ней, но оставался в ее комнатке и говорил с ней, а она молча слушала. Он начинал неожиданно, с эксцентричной резкостью, словно вовсе не собирался этого делать, но внутри у него что‑то взрывалось, и он должен был выговориться. Потом он падал на ее кровать, забыв обо всем окружающем и об ее присутствии, и только изредка бросал на нее короткие взгляды, словно хотел убедиться, что хоть одна живая душа слушает его.

– …Я это сделал не для себя, совсем не для себя, почему эти люди мне не верят? Я должен был выполнить требование союза сократить количество поездов. И мораторий на долговые обязательства – единственный способ для этого, вот почему Уэсли выдал его мне – для рабочих, не для меня. Все газеты писали, что я – великий пример для подражания всем бизнесменам, обладающим чувством ответственности перед обществом. Именно так они писали. Ведь это правда, не так ли?

– Что плохого в моратории? То, что мы обошли некоторые формальности? Но это делалось с благими намерениями. Каждый согласится с тем, что все, сделанное не для себя, а для других, – хорошо… А она не поверила в мои добрые намерения. Она думает, что кроме нее все плохи. Моя сестра – жестокая, тщеславная сука, она не верит в чужие идеи, только в свои… Почему они так смотрят на меня: она, Риарден и все те люди? Почему они так уверены в собственной правоте?.. Если я признаю их превосходство в материальной области, почему они не признают моего превосходства в сфере духовной?

– У них есть мозги, а у меня – сердце. Они способны создавать богатство, а я способен любить. Разве моя способность не превыше? Разве не ее признавали главенствующей на протяжении многих столетий истории человечества? Почему же они не признают ее?.. Почему они так уверены в собственном величии?.. А если они велики, а я нет, разве это повод не здороваться со мной?

– Разве это не акт гуманизма? Что за заслуга в том, чтобы уважать человека, который того заслуживает, это будет элементарным признанием его заслуг. Выражение незаслуженного уважения – вот высший жест милосердия… Но они не способны на милосердие. Они не гуманны. Они не сочувствуют нуждам других… или их слабости. Не сочувствуют… не испытывают жалости…

Она мало что понимала из его слов, но догадалась, что он несчастлив, что кто‑то причинил ему боль. Он видел сострадание в ее глазах, происки его врагов вызывали в ней бурное негодование; он ловил ее взгляд, предназначающийся героям, взгляд, дарованный ему женщиной, способной на эмоции, на преклонение перед его талантами.

Сама не зная почему, Черрил была уверена, что она – единственная, кому он может признаться в своем страдании. Она воспринимала это как оказанную ей честь, как еще один подарок.

«Единственная возможность стать достойной его, – думала она, – никогда ни о чем не спрашивать».

Однажды он предложил ей денег, и она отвергла их с такой яркой вспышкой гнева во взоре, что больше он не делал подобных предложений. Гневалась же она на себя: неужели она совершила какой‑то поступок, заставивший его подумать, что она из таких?

Она боялась показаться ему неблагодарной за его отношение к ней, боялась смутить своей неприглядной бедностью. Черрил хотела доказать Джиму свое стремление оправдать его доверие, поэтому она сказала ему, что он, если пожелает, может помочь ей подыскать работу получше. Он ничего не ответил. Прошли недели, но она так и не дождалась того, чтобы он вернулся к этому вопросу.

Она упрекала себя в том, что обидела его, что он воспринял просьбу как попытку его использовать. Когда он подарил ей изумрудный браслет, она была слишком потрясена, чтобы понять значение подарка. Безнадежно стараясь не причинить ему боль, она уверяла, что не может принять браслет.

– Почему? – спросил он. – Ты ведь не продажная женщина, получающая обычную плату. Ты боишься, что я стану от тебя что‑то требовать? Ты не доверяешь мне? – он громко рассмеялся над ее растерянностью. Он улыбался с выражением странного удовольствия весь тот вечер, когда они пошли в ночной клуб, и Черрил надела браслет вместе со своим поношенным черным платьицем.

Он заставил Черрил надеть браслет снова, когда привел ее на вечеринку, большой прием, устроенный миссис Корнелиус Поуп. «Если он считает меня достойной появиться в доме своих друзей, – подумала она, – знаменитых друзей, чьи имена сияют на недостижимых высотах – в газетных колонках светской хроники, я не могу огорчить его, надев старое платье». Черрил потратила все скопленные за год деньги на вечернее платье из ярко‑зеленого шифона с низким вырезом и поясок из желтых розочек с пряжкой из горного хрусталя. Войдя в строгое помещение, освещенное холодными сияющими огнями, с террасой, раскинувшейся над крышами небоскребов, она поняла, что ее наряд не подходит к обстановке, хоть и не смогла бы объяснить, почему. Но она держалась гордо и улыбалась с доверчивой отвагой котенка, видящего руку, протянутую, чтобы поиграть с ним: люди, собравшиеся хорошо провести время, никого не обидят, думала она.

Через час ее улыбка выражала беспомощную, смущенную мольбу. Потом, когда Черрил присмотрелась к окружающим, улыбка пропала. Она увидела, что элегантные самоуверенные девушки говорят с Джимом в отвратительно надменной манере, словно они не уважают его и никогда не уважали. Особенно одна из них, Бетти Поуп, дочь хозяйки дома, отпускала в его адрес фразочки, которых Черрил не в состоянии была оценить, потому что не могла поверить, что понимает их правильно.

Сначала на нее никто не обращал внимания, если не считать нескольких озадаченных взглядов, брошенных на ее платье. Спустя некоторое время она заметила, что на нее поглядывают. Она слышала, как женщина зрелых лет спросила Джима встревоженным тоном, словно справлялась о представительнице известной фамилии, с которой она оказалась незнакома:

– Ты сказал, мисс Брукс с Мэдисон‑сквер?

Она заметила странную улыбку на лице Джима, когда он ответил, специально повысив голос:

– Да, из косметического отдела «Центовки».

Она сразу заметила, что некоторые стали нарочито вежливы с ней, другие многозначительно удалились, а большинство струсили, на что Джим молча взирал все с той же странной улыбкой.

Она попыталась скрыться с глаз этой публики. Пробираясь вдоль стен, она слышала, как мужчина сказал, пожимая плечами:

– Что ж, Джим Таггерт сейчас один из самых могущественных людей в Вашингтоне, – но в его голосе не было уважения.

На террасе, там, где потемнее, она подслушала разговор двоих мужчин, почему‑то сразу решив, что речь идет о ней.

– Таггерт может себе позволить все, что ему нравится, – говорил первый. А второй в ответ сказал что‑то про лошадь какого‑то римского императора, кажется, Калигулы.

Она смотрела на одинокую стрелу Таггерт‑Билдинг, высившуюся в отдалении, и вдруг решила, что понимает, в чем дело: эти люди ненавидят Джима, потому что завидуют ему. Кем бы они ни являлись, какими бы деньгами ни обладали, никто не может похвастать достижениями, сравнимыми с успехами Джима. Никто из них не бросил вызова целой стране, взявшись за строительство железной дороги, которое все считали невозможным. Она впервые увидела, что может принести в жертву Джиму: окружавшие его люди оказались такими же мелкими и посредственными, как те, от кого она сбежала из Буффало. Он был так же одинок, как она, и искренность чувства казалась единственной формой признательности, необходимой Джиму.

Потом она вернулась в зал, идя прямо через толпу, и от слез, которые она пыталась сдержать в темноте террасы, остался только лихорадочный блеск глаз. Если он решил открыто встать рядом с простой продавщицей, если он захотел выставить напоказ свои чувства, если он привел ее сюда, не побоявшись презрения друзей, значит, он совершил жест смельчака, презирающего чужое мнение, и она решила работать пугалом, чтобы поддержать его отвагу.

Но когда все закончилось, она была рада, усевшись рядом с ним в автомобиль, кативший в темноте к ее дому. Она почувствовала неясное облегчение. Ее воинственный пыл остыл, уступив место странному чувству опустошения, которому она изо всех сил старалась не поддаваться. Джим говорил мало, угрюмо глядя в окно; она даже забеспокоилась, не разочаровала ли его ненароком.

На крыльце дома, где она снимала комнату, Черрил заговорила:

– Извини, если подвела тебя…

Мгновение он не отвечал, а потом вдруг спросил:

– Что бы ты сказала, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж?

Черрил посмотрела на него, оглянулась – из соседнего окна свисал чей‑то матрац, напротив расположился ломбард, у следующего крыльца красовался мусорный бак – разве в подобном месте можно делать предложение? Она не знала, что подумать и ответила:

– Наверное… у меня нет чувства юмора.

– Дорогая, я делаю тебе предложение.

Именно тогда они впервые поцеловались. По ее лицу струились слезы, все те слезы, которые она сдерживала на приеме, слезы шока, счастья, вызванные мыслью о том, что это непременно должно быть счастьем, и еще… слезы того тихого, грустного голоса, что в глубине ее души говорил: никогда не думала, что это случится именно так.

Она и не вспоминала о газетчиках до того дня, когда Джим велел ей прийти к нему, и она обнаружила там толпу людей с блокнотами, камерами и вспышками. Впервые увидев в газетах свою фотографию – она и Джим рядом, он обнимает ее за талию, – она засмеялась от восторга и горделиво подумала, что, должно быть, каждый в городе видел этот снимок. Прошло время, и восторг исчез.

Они продолжали фотографировать ее в магазине, в метро, на крыльце ее дома, в нищенской комнатушке. Теперь она могла бы взять у Джима деньги и спрятаться в неизвестном отеле на несколько недель, оставшихся до их венчания. Но Джим ей этого не предложил.

Казалось, он хотел, чтобы она оставалась на прежнем месте. В газетах печатали снимки Джима за рабочим столом, на железнодорожных путях у Терминала Таггертов, на ступеньках его личного вагона, на официальном банкете в «Демократик бизнесмен».

Она уговаривала себя не быть подозрительной, когда чувствовала себя не в своей тарелке; не быть неблагодарной, когда переживала обиду. Это случалось нечасто, в те моменты, когда она просыпалась посреди ночи и лежала, не в силах заснуть. Она понимала, что пройдут годы, прежде чем она привыкнет, поверит, поймет. Она жила, словно в тумане, не видя ничего, кроме фигуры Джима Таггерта, такого, каким увидела его в ночь его величайшего триумфа.

– Послушай, детка, – сказала ей репортерша, когда Черрил в последний раз стояла у себя в комнате, и кружева фаты струились по ее волосам, подобно хрустальной пене, до самого щербатого пола. – Ты думаешь, если тебе причинили боль, то только по твоей вине, и это, в общем, верно. Но есть люди, которые постараются сделать тебе больно за все хорошее, что увидят в тебе, понимая, что ты хорошая, и именно за это накажут тебя. Постарайся не сломаться, когда поймешь это.

– Кажется, я не боюсь, – Черрил смотрела прямо перед собой, и сияние ее улыбки смягчало серьезное выражение глаз. – Я не имею права бояться. Я слишком счастлива. Понимаете, я всегда думала, что люди ошибаются, когда говорят, что все, что дает нам жизнь – это страдание. Я не сдавалась. Я верила, что счастье возможно. Я не ожидала, что это случится именно со мной – так много счастья и так скоро. Но я постараюсь быть достойной своего счастья.

* * *

– В деньгах коренится зло, – сказал Джеймс Таггерт. – Счастье нельзя купить за деньги. Любовь преодолевает все, сметает все социальные барьеры. Возможно, это звучит банально, но я так чувствую.

Он стоял в зале отеля «Уэйн‑Фолкленд», среди сотен репортеров, окруживших его сразу после окончания свадебной церемонии. Он слышал, как прибой толпы разбивается о стену газетчиков. Черрил стояла рядом, ее рука в белой перчатке покоилась на рукаве его черного смокинга. Она все еще повторяла в памяти слова обряда, не в силах поверить, что они уже прозвучали.

– Как вы чувствуете себя, миссис Таггерт?

Она услышала вопрос из самой гущи толпы репортеров. Он толчком вернул ее к действительности; эти слова превратили призрачные мечты в реальность. Улыбнувшись, она прошептала, чуть ли не задыхаясь:

– Я… я очень счастлива.

В противоположном конце зала Оррен Бойль, казавшийся слишком массивным для своего официального костюма, и Бертрам Скаддер, выглядевший слишком тщедушным для своего смокинга, осматривали толпу гостей с одинаковыми мыслями, в которых ни один из них не признался бы. Оррен Бойль почти убедил себя в том, что отыскивает в толпе лица друзей, а Бертрам Скаддер внушил себе, что собирает материал для статьи. Но оба они, независимо друг от друга, мысленно сортировали увиденные лица, разделяя их на две колонки, одна из которых была озаглавлена «Благосклонность», а вторая – «Страх». Пришли сюда и люди, чье присутствие обозначало особое расположение, оказанное Джиму Таггерту, и те, чье присутствие выражало желание избежать враждебности с его стороны. Одни символизировали руку, готовую толкать его вверх, а другие – спину, на которую ему предстояло взбираться. По неписаному правилу никто не получал и не принимал приглашения человека, занимающего видное положение, если только не было одного из упомянутых мотивов.

Представители первой группы отличались молодостью, они приехали из Вашингтона. Вторая группа состояла из людей постарше, явно бизнесменов.

Оррен Бойль и Бертрам Скаддер использовали слова как инструмент воздействия на общественность.

Слова – это обязательства, несущие в себе скрытый смысл, которого они не желали раскрывать. Для сортировки людей им не нужны были слова, они отмечали их физически: уважительное движение бровями, эквивалентное эмоции, которую можно выразить словом «Так!» – для первой группы, и саркастический изгиб губ, соответствующий «Ну‑ну» – для второй. Лишь одно лицо на минуту нарушило гладко идущий процесс, когда они увидели холодные голубые глаза и белокурые волосы Хэнка Риардена. Их лицевые мышцы произвели его регистрацию во второй группе с пометкой «О, парень!» Результатом работы явилась оценка уровня силы Джеймса Таггерта. Итоговая цифра впечатляла.

Когда они видели, как Джеймс Таггерт двигается среди гостей, они понимали, что он хорошо осведомлен об этом. Он двигался резкими бросками, словно кодом азбуки Морзе, – небольшими пробежками с короткими остановками, и с налетом легкого возбуждения, словно сознавал, как много собралось людей, чье неудовольствие может привести к неприятностям. Отблеск улыбки на его лице отдавал злорадством, как будто он знал, что их приход сюда, оказание ему чести, является поступком, который на самом деле унижает этих людей. Джим словно наслаждался этим сознанием.

За ним хвостом увивались несколько человек, словно специально для того, чтобы ему было кого игнорировать. Мистер Моуэн на мгновение мелькнул в этом хвосте, и доктор Притчетт, и Бальф Юбэнк.

Самым настойчивым в этой группе оказался Пол Ларкин. С унылой улыбкой, умоляющей о том, чтобы его заметили, он неустанно описывал круги вокруг Таггерта, как будто хотел получить солнечный загар от каждого случайного луча.

Время от времени взгляд Таггерта быстро и украдкой окидывал всю толпу, подобно фонарику мародера. На языке мимики Оррена Бойля это означало, что Таггерт разыскивал кого‑то, но хотел, чтобы об этом никто не знал. Поиски прекратились, когда Юджин Лоусон подошел, чтобы пожать Таггерту руку, и сказал, кривя мокрую нижнюю губу, чтобы смягчить удар:

– Мистер Моуч не смог прийти, Джим, мистер Моуч очень сожалеет, он заказал специальный самолет, но в последнюю минуту обстоятельства изменились, наиважнейшие государственные проблемы, ты понимаешь.

Таггерт застыл, нахмурился и не ответил.

Оррен Бойль расхохотался. Таггерт обернулся к нему так резко, что окружающие отскочили в стороны, как по команде.

– Что ты тут делаешь? – огрызнулся Таггерт.

– Весело провожу время, Джимми, просто весело провожу время, – ответил Бойль. – Уэсли – твой парень, разве не так?

– Я знаю еще одного, он тоже мой парень, и лучше ему не забывать об этом.

– Кто? Ларкин? Нет, я не думаю, что ты говоришь о Ларкине. А если ты говоришь не о Ларкине, то я считаю, что тебе следует поосторожнее пользоваться притяжательными местоимениями. Я не против классификации по возрасту, я знаю, что выгляжу моложе своих лет, но просто у меня аллергия на местоимения.

– Умно, но что‑то ты стал слишком умным в последнее время.

– Если так, вперед, Джимми, воспользуйся этим.

– Для людей, которые сами себя перехитрили, беда в том, что у них слишком короткая память. Ты бы лучше вспомнил, кто заполучил риарден‑металл, который увели с рынка для тебя.

– А я помню, кто мне это обещал. Та команда, что нажимала потом на все кнопки, до которых могла дотянуться, пытаясь помешать особой директиве, потому как просчитала, что в будущем ей могут понадобиться рельсы от Риардена.

– Да ты же потратил десять тысяч долларов, вливая выпивку в людей, которые, как ты надеялся, не допустят директивы о моратории на долговые обязательства!

– Верно. Я это сделал. У меня есть друзья, владеющие долговыми обязательствами железных дорог. К тому же, Джимми, у меня тоже есть друзья в Вашингтоне. Что ж, твои друзья одолели моих в деле с мораторием, но зато мои побили твоих по риарден‑металлу, и я этого не забыл. Но, черт возьми, со мной все в порядке, все вообще в порядке вещей, только не пытайся надуть меня, Джимми. Оставь это сосункам.

– Если ты сомневаешься в том, что я всегда старался сделать для тебя все от меня зависящее…

– Конечно, ты старался. Все, что в твоих силах, все рассчитано. И ты будешь продолжать стараться, пока я не задену того, кто тебе нужен, и ни минутой дольше. Я просто хотел напомнить тебе, что у меня есть свои друзья в Вашингтоне. Те, которые не продаются за деньги, в отличие от твоих, Джимми.

– Что ты хочешь сказать?

– Именно то, о чем ты подумал. Те, кого ты купил, на самом деле ничего не стоят, потому что всегда найдется тот, кто предложит им больше. Двери открыты для всех, совсем как при старой доброй конкуренции. Но если у тебя есть кое‑что на парня, то он твой, и его не перекупят, и ты можешь рассчитывать на его дружбу. Что ж, у тебя есть друзья, и у меня они есть. У тебя есть друзья, которых я могу использовать, и наоборот. Я не возражаю, черт возьми, каждый торгует, чем может. Если мы не торгуем деньгами, и век денег закончился, тогда мы будем торговать людьми.

– К чему ты ведешь?

– Я скажу тебе несколько слов, которые ты должен запомнить. Взять, к примеру, Уэсли. Ты пообещал ему место ассистента в Бюро национального планирования, чтобы переиграть Риардена, когда принимался Закон справедливой доли. У тебя были связи, и я обратился к тебе с просьбой протолкнуть этот закон. В обмен я поспособствовал принятию Правила против хищнической конкуренции, там были связи у меня. Уэсли сделал свое дело, ты проследил за тем, чтобы все оформили на бумаге. Конечно, я знаю, что ты получил письменное подтверждение того, на какие кнопки он нажал, чтобы законопроект прошел, а он взял деньги у Риардена, чтобы провалить его, и застал Риардена врасплох. Гадкие проделки. Несладко придется мистеру Моучу, если все выйдет наружу. Итак, ты сдержал обещание и получил для него должность, потому что думал, что прикормил его. Прикормил. И он расплатился сполна, не правда ли? Но недолго музыка играла. Пройдет время, мистер Уэсли Моуч станет таким могущественным, а скандал – таким старым, что никто не спросит, с чего он начал свою карьеру и кого обманул. Ничто не вечно под луной. Уэсли был человеком Риардена, потом твоим, а завтра станет еще чьим‑то.

– Это намек?

– Нет, дружеское предостережение. Мы с тобой старые друзья, Джимми, и, я думаю, останемся друзьями. Думаю, мы можем быть очень полезными друг другу, ты и я, если у тебя не появятся вредные мыслишки о дружбе. Я верю в баланс сил.

– Это ты посоветовал Моучу не приходить сегодня?

– Может, да, а может, и нет. Сам ломай голову. Для меня хорошо, если я это сделал, а еще лучше, если нет.

Глаза Черрил проследили за взглядом Джима на толпу. Лица, по‑прежнему вертевшиеся и приближавшиеся к ней, казались такими доброжелательными, и она поверила, что здесь ей никто не желает зла. Она не понимала, почему некоторые из гостей с надеждой и доверием в голосе говорили с ней о Вашингтоне полуфразами и полунамеками, словно добивались от нее помощи в некоем секретном деле, о котором она знает. Черрил не понимала, не могла даже представить себе, что именно надо сказать, но улыбалась и отвечала наобум. Она не могла обесчестить звание «миссис Таггерт» даже малейшим намеком на страх.

И тут она увидела врага. Высокую стройную женщину в сером вечернем платье, которая сегодня стала ее золовкой.

Накопившиеся в памяти Черрил рассказы Джима, отзвуки его страдающего голоса, обратились в гнев. Она ощутила мучительный зов невыполненного долга. Она то и дело поглядывала на врага и пристально изучала ее. На газетных фотографиях Дагни Таггерт появлялась в широких брюках или в шляпе с опущенными полями и в пальто с поднятым воротником. Сегодня она нарядилась в серое платье, казавшееся неуместным из‑за его аскетичной простоты. Строгое платье незаметно ускользало от глаз наблюдателя, заостряя внимание на изящном теле, которое оно якобы прикрывало. Серый шелк слегка отливал голубым, что очень шло к ее стального цвета глазам. Дагни не надела никаких украшений, кроме браслета в виде тяжелой цепи из крупных звеньев с зеленовато‑голубым отливом.

Черрил дождалась, когда Дагни останется одна, и, рванувшись вперед, решительно пересекла зал. Заглянула в стальные глаза, показавшиеся ей одновременно холодными и глубокими, смотревшие прямо на нее с учтивым безличным интересом.

– Я хочу, чтобы вы знали, – твердо и жестко сказала Черрил, – между нами не должно быть неясностей. Я не собираюсь изображать трогательную семейную сцену. Я знаю, что вы сделали Джиму и как всю жизнь унижали его. Я намерена защищать его от вас. Я поставлю вас на место. Я – миссис Таггерт. Теперь я женщина в этой семье.

– Именно так, – сказала Дагни. – А я – мужчина.

Черрил смотрела, как она уходит, и думала, что Джим прав: его сестра – хладнокровная и злая, неотзывчивая, неблагодарная, способная лишь на недобрую, безразличную усмешку.

Риарден стоял рядом с Лилиан, следуя за женой, когда она переходила с места на место.

Она хотела, чтобы ее видели с мужем, и он подчинился. Он не понимал, смотрят ли на него или нет, не замечая никого из окружающих, кроме одной особы, на которую запретил себе бросить даже мимолетный взгляд.

В его сознании зафиксировался момент, когда он вошел в зал вместе с Лилиан и увидел Дагни, смотревшую на него. Он не отвел глаз, готовый принять любой взрыв. Какой бы ни была реакция Лилиан, он предпочитал публично признать супружескую измену, прямо здесь и сейчас, чем безмолвно избегать взгляда Дагни, напустив на лицо трусливую маску бесстрастности, притворяясь перед ней, что не понимает суть своих поступков.

Но взрыва не произошло. Риарден изучил все оттенки проявления чувств на лице Дагни, поэтому понял, что она не испытала шока: на ее лице читалась только нерушимая серьезность. Ее взгляд выражал полное понимание обстоятельств их встречи, но остался безмятежным, словно во время совещания в его кабинете или разговора в ее спальне. Ему показалось, что, стоя в нескольких шагах от него и Лилиан, Дагни открылась им так же просто и откровенно, как серое платье открывало ее тело.

Дагни приветствовала их, любезный наклон головы относился к каждому. Поклонившись в ответ, Риарден увидел короткий кивок Лилиан, ее движение прочь и обнаружил, что уже долго стоит с наклоненной головой.

Риарден словно сквозь сон слышал, что говорят ему друзья Лилиан, и что он им отвечает. Как человек бредет шаг за шагом, стараясь позабыть о нескончаемом пути, так и он проживал минуту за минутой бесконечно тянувшееся время, не оставлявшее в его мозгу никаких впечатлений. Он слышал отрывки веселого смеха Лилиан, ее самодовольный голос.

Спустя некоторое время он заметил, что его окружили женщины, все как одна похожие на Лилиан, с теми же холеными лицами, приподнятыми выщипанными бровями и глазами с застывшим выражением веселья. Он догадался, что они пытаются флиртовать с ним и что Лилиан смотрит на них, наслаждаясь их неудачей. Именно об этом счастливом моменте женского тщеславия она умоляла его, и он согласился, хоть и жил по другим стандартам. Риарден повернулся и ретировался к группе мужчин.

Ему никак не удавалось уловить ни единой фразы без околичностей. Какой бы предмет они не обсуждали, речь шла как будто о другом. Он слушал их как иностранец, понимающий отдельные слова, но не в силах связать их в единое предложение. Молодой человек, проходивший мимо нетвердой походкой, хохотнул с пьяной наглостью:

– Получил свой урок, Риарден?

Он не понял, что имел в виду этот крысенок, но, кажется, все остальные его поняли, судя по выражению лиц и еле сдерживаемому смеху.

Лилиан отошла от него, словно давая понять, что не настаивает на его постоянном присутствии рядом с ней. Он уединился в углу, где его никто не мог заметить или проследить за направлением его взгляда. Здесь он позволил себе посмотреть на Дагни.

Он рассматривал ее серое платье, колыхание нежной ткани при ходьбе, мимолетную скульптурность поз, обрисованную шелком, игру полутеней. Он любовался сквозь голубовато‑серую дымку на длинный изгиб ткани, завившийся вокруг колен, а потом отхлынувший к крошечной босоножке. Исчезни дымка, и Риарден припомнил бы каждый отблеск, брошенный шелком.

Он испытывал глухую тянущую боль ревности ко всем мужчинам, с которыми она разговаривала. Прежде такого не случалось, только здесь, где каждый имел право подойти к Дагни, кроме него самого.

И вдруг он почувствовал удар, мгновенный сдвиг, обрисовавший происходящее и повергший его в глубокое смятение. Он вдруг утратил все свои прежние догмы, концепции, проблемы. Он видел только, словно издалека, что человек живет ради достижения своих целей, и недоумевал, для чего он стоит здесь, и кто имеет право требовать от него тратить невосполнимые часы своей жизни, когда его единственное желание – схватить фигуру в сером и удерживать ее в своих объятиях все то время, которое ему еще оставалось прожить.

В следующий момент Риарден вернулся к действительности. Он почувствовал, как губы твердо произносят слова, которые он мысленно кричит самому себе: «Ты заключил контракт, выполняй его». А потом вдруг подумал, что в бизнесе суд не признает контракт действительным, если одна из сторон не выплачивает адекватного вознаграждения. И задумался. Но что заставило его так подумать? Он счел эту мысль недостойной и отбросил ее.

Джеймс Таггерт увидел плывущую к нему Лилиан Риарден именно в тот момент, когда оказался в одиночестве в темном углу между пальмой в горшке и окном. Он остановился, позволяя ей приблизиться.

Джим не мог угадать, зачем он ей нужен сейчас, но понимал, что лучше ее выслушать.

– Как тебе понравился мой свадебный подарок, Джим? – Лилиан засмеялась, увидев его растерянное лицо. – Нет, нет, не перебирай мысленно список, прикидывая, что, черт возьми, она имеет в виду. Он не в твоей квартире, он находится прямо здесь. И этот подарок не материальный, дорогой.

Он уловил на ее лице скрытую улыбку, взгляд, который среди его друзей означал приглашение разделить тайную победу. Этот взгляд говорил о том, что она кое‑кого перехитрила.

Он ответил формальным тоном, с любезной улыбкой:

– Твое присутствие – лучший подарок для меня.

– Мое присутствие, Джим?

На мгновение ее лицо исказилось. Он знал, что она имеет в виду, но не ожидал, что она это поймет.

Она широко улыбнулась.

– Мы оба знаем, чье присутствие сегодня для тебя самое ценное, но и самое неожиданное. Я удивлена. Я‑то считала, что ты – гений по части вычисления потенциальных друзей.

Он не выдал себя, сохранив нейтральность тона:

– Разве я ошибся в твоей дружбе, Лилиан?

– Ну‑ну, дорогой, ты знаешь, о чем идет речь. Ты не ожидал, что он придет сюда, но ты же не думал, что он тебя боится? Но заставить других так думать – неоценимое преимущество, не так ли?

– Я… удивлен, Лилиан.

– Почему ты не сказал «потрясен»? Твои гости потрясены. Я почти слышу их мысли по всему залу. Большинство соображают: «Если он ищет связей с Джимом Таггертом, нам лучше подчиниться общей линии». Немногие размышляют иначе: «Если он боится, мы наворуем еще больше». Этого ты и хотел, но я не хочу испортить тебе праздник, однако мы с тобой – единственные, кому известно, что ты достиг этого не своими руками.

Он не улыбнулся в ответ. С непроницаемым лицом, с тщательно отмеренным намеком на жесткость он произнес ровным голосом:

– Что ты хочешь за это получить?

Она рассмеялась:

– Вот это по‑твоему, Джим. Но, если уж на то пошло, ничего не хочу. Просто я сделала тебе одолжение и взамен тоже жду одолжения. Не волнуйся, я не собираюсь лоббировать ничьи интересы, не стану выжимать из мистера Моуча никаких директив, даже не потребую от тебя бриллиантовой диадемы. Но в некотором, нематериальном, смысле твоя поддержка стоит любых драгоценностей.

Он впервые посмотрел на нее прямо, сузив глаза, расслабив лицо в такой же полуулыбке, как у Лилиан, изобразив выражение, которое означало для них, что вдвоем они оба чувствуют себя как дома: выражение презрения.

– Тебе известно, Лилиан, что я всегда восхищался тобой, как одной из по‑настоящему великих женщин.

– Я знаю об этом, – он уловил тончайший, как слой лака, налет насмешки в ее нежном голосе.

И продолжал в упор смотреть на нее.

– Ты должна извинить меня, если я на миг подумал, что между друзьями позволительно некоторое любопытство, – словно извиняясь, продолжил Джим. – Мне интересно, с какой точки зрения ты рассматриваешь возможные прибыли или потери, которые затрагивают твои собственные интересы.

Лилиан пожала плечами.

– С точки зрения наездницы, дорогой. Если у тебя самая мощная лошадь в мире, ты обуздываешь ее, направляя туда, где тебя ожидает комфорт, даже если приходится принести в жертву ее огромные возможности, даже если ее высшую резвость никогда не увидят, и ее великая мощь пропадет зря. Ты сделаешь это, потому что, если дать лошади полную волю, она мгновенно сбросит тебя… Однако финансовые аспекты для меня не главное, как, впрочем, и для тебя, Джим.

– Я тебя недооценивал, – медленно произнес он.

– Что ж, я могу помочь тебе исправить эту досадную оплошность. Я знаю, какую проблему он для тебя представляет. Я знаю, почему ты его боишься, и на это есть веская причина. Но… ты занимаешься бизнесом и политикой, поэтому я постараюсь говорить на твоем языке. Бизнесмен говорит, что он продает товары, а мелкий политикан говорит, что может продавать голоса, не так ли? Что ж, я хочу, чтобы ты знал: я могу продавать его, в любое время, когда мне захочется. Ты же можешь действовать в соответствии с этим.

На тайном коде его друзей раскрыть часть своих мыслей значит дать оружие в руки врагу, но он принял ее признание и подыграл, сказав:

– Хотелось бы мне быть таким умным с моей сестрой.

Лилиан посмотрела на него без удивления: она не сочла его слова неприличными.

– Да, она крутая. И что, никаких слабых мест? Никаких болевых точек?

– Ни одной.

– Никаких любовных приключений?

– Да нет же, господи!

Она пожала плечами, меняя тему разговора: Дагни Таггерт – не та особа, на которой ей хотелось подробно останавливаться.

– Я, пожалуй, отпущу тебя, чтобы ты мог немного поболтать с Бальфом Юбэнком, – произнесла Лилиан. – Он волнуется, потому что ты так ни разу и не взглянул на него за весь вечер, и встревожен тем, что литература может остаться без покровителя в верхах.

– Лилиан, ты великолепна! – почти невольно вырвалось у него.

Она рассмеялась.

– Это, мой дорогой, и есть та нематериальная диадема, которую я хотела получить!

Проходя через толпу, она сохраняла на лице остатки этой улыбки, незаметно переходившей в выражение напряжения и скуки, окрашивавшее все окружавшие ее лица. Она двигалась медленно, наслаждаясь тем, что на нее смотрят. Атласное платье цвета слоновой кости волновалось вокруг ее высокой фигуры подобно густым сливкам.

Ее внимание привлекла зелено‑синяя искра, вспыхнувшая в отдалении на запястье узкой обнаженной руки. Потом Лилиан увидела стройное тело, серое платье, хрупкие обнаженные плечи. Она остановилась. Нахмурилась, посмотрела на браслет.

При ее приближении Дагни обернулась. Больше всего Лилиан возмутила безличная любезность во взгляде Дагни.

– Что вы думаете о браке вашего брата, мисс Таггерт? – как бы мимоходом, улыбаясь, спросила Лилиан.

– У меня нет особого мнения на этот счет.

– Не хотите ли вы сказать, что он не стоит того, чтобы о нем думать?

– Если вам больше нравится быть точной, что ж, именно это я имею в виду.

– Но разве вы не находите в нем общечеловеческой значимости?

– Нет.

– Не думаете ли вы, что невеста вашего брата заслуживает интереса?

– Нет.

– Я завидую вам, мисс Таггерт. Завидую вашему олимпийскому спокойствию. Я думаю, в нем секрет того, почему у простых смертных никогда не будет надежды сравняться с вашими достижениями в бизнесе. Они позволяют нашему вниманию разделяться, по крайней мере на то, чтобы признавать успехи и в других областях.

– О каких достижениях вы говорите?

– Разве не достойна признания женщина, достигшая небывалой высоты в условиях жестокой конкуренции, но не в промышленности, а в житейском смысле?

– Я не считаю, что слово «конкуренция» применимо к житейским делам.

– Но согласитесь, например, как приходится тяжко трудиться другим женщинам – если только слово «труд» к ним подходит – чтобы добиться того, чего эта девочка добилась с помощью вашего брата.

– Я не думаю, что она верно понимает суть того, чего достигла.

Риарден увидел Дагни и Лилиан, стоящих вместе. Он пошел к ним. Он чувствовал, что должен слышать их разговор, невзирая на последствия. Он молчаливо остановился рядом. Он не знал, подозревает ли Лилиан о том, что он близко; Дагни видела его.

– Проявите к ней немного великодушия, мисс Таггерт, – произнесла Лилиан. – По крайней мере великодушного внимания. Вы не должны презирать женщин, которые не обладают вашим ярким талантом и пользуются своими собственными дарованиями. Природа неравномерно распределяет свои дары и предлагает взамен компенсации, вы так не думаете?

– Я не уверена, что понимаю вас.

– О, а я уверена, что вы не хотите, чтобы я говорила менее двусмысленно.

– Напротив, хочу.

Лилиан раздраженно пожала плечами. Среди своих подруг ее давно бы поняли, но этот противник для нее был непривычен и нов: женщина, не желавшая, чтобы ей причиняли боль. Она не хотела выражаться яснее, но вдруг увидела смотревшего на нее Риардена.

Лилиан улыбнулась и проговорила:

– Так вот, касательно вашей невестки, мисс Таггерт. Какие шансы у нее были в нашем мире? По вашим стандартам, никаких. Она не смогла бы сделать успешной карьеры в бизнесе, она не обладает вашим выдающимся умом. Кроме того, мужчины бы ей этого не позволили. Они сочли бы ее слишком привлекательной для этого. Поэтому она воспользовалась тем, что мужчины имеют свои стандарты, к сожалению, не столь высокие, как ваши. Она обратилась к талантам, которые вы, я уверена, презираете. Вы никогда не утруждали себя тем, чтобы соревноваться с другими женщинами на единственной арене наших амбиций – достижении власти над мужчинами.

– Если вы называете это властью, миссис Риарден, то я так не считаю, – ответила Дагни.

Она повернулась, чтобы уйти. Но ее остановил голос Лилиан:

– Мне хотелось бы убедиться, мисс Таггерт, в вашей самодостаточности и полном отсутствии человеческих слабостей. Возможно даже, вы никогда не испытывали желания льстить или оскорблять. Но я вижу, вы ожидали, что мы с Генри придем сегодня вместе.

– Не могу сказать, что ожидала, я не читала список приглашенных.

– Тогда зачем вы надели этот браслет?

Дагни демонстративно смотрела прямо в глаза Лилиан.

– Я всегда его ношу.

– Вам не кажется, что шутка зашла слишком далеко?

– Я не шучу, миссис Риарден.

– Тогда вы поймете меня, если я попрошу вас отдать мне браслет.

– Я понимаю. Но не отдам его.

Лилиан помолчала, чтобы они обе поняли значение этой паузы. И впервые за вечер посмотрела на Дагни без улыбки.

– И что, мисс Таггерт, по‑вашему, я могу о вас подумать?

– Думайте, что хотите.

– Что вами движет?

– Вы знали мои мотивы, когда дали мне этот браслет.

Лилиан посмотрела на Риардена. Его лицо ничего не выражало, ни малейшего намека на помощь или на призыв к молчанию – ничего, кроме строгости и скуки, отчего ей показалось, что она оказалась в центре всеобщего внимания.

Улыбка снова появилась на ее лице, как защитное забрало, покровительственная улыбка, направленная на то, чтобы вернуть их разговор в русло светской беседы.

– Я уверена, мисс Таггерт, вы понимаете, насколько это неприлично.

– Нет.

– Но я уверена, что вы опасно рискуете.

– Нет.

– Вы не допускаете мысли, что вас могут… не