Глава 4. Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что или Протри глаза, если опускаются руки

Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что… или Протри глаза, если опускаются руки

«Фьюмичино!»– объявил шофер, и продремавшая большую часть дороги от Рима до аэропорта Кася встрепенулась. Хотя к выходу спешить не стала. В аэропорт она отправилась заблаговременно. Хронические римские пробки сами собой предрасполагали к подобной предусмотрительности. Но была еще одна причина, по которой в аэропорту она появилась заранее. Последней вытащила свой чемодан из багажного отделения автобуса, поблагодарила шофера и, не торопясь, направилась к входу в аэропорт. Перед стеклянными дверями остановилась, словно в раздумье, потом все‑таки вошла внутрь. Зарегистрировавшись и сдав багаж, Кася слоняться по холлу аэропорта не стала, а сразу отправилась в посадочную зону. Прошла сканнер и собралась было забрать ручной багаж с бегущей ленты. В этот момент ее остановил сотрудник службы безопасности.

– Синьора Кузнецова, пройдемте с нами.

Кася беспрекословно повиновалась и через пару минут оказалась в небольшом бюро таможенной службы аэропорта, в котором, кроме нее, находились два человека. Одним из них был небольшого роста, состоящий из сплошных окружностей лысый мужчина средних лет, вторым – смахивающая на мастодонта дама в униформе с бесстрастным выражением на лице. На столе, в стороне, лежал Касин чемодан.

– По нашим сведениям, вы провозите запрещенные к вывозу из страны документы, – вежливым тоном заявил круглый таможенник.

– Ничего запрещенного я не провожу, – возразила Кася, – вы можете в этом сами убедиться.

– Вы уверены? – бесстрастно поинтересовался сотрудник.

– Уверена, – так же спокойно продолжила девушка.

– Сейчас мы это проверим, откройте ваш чемодан.

Круглый таможенник и мастодонт женского рода принялись за Касин багаж. Сначала очень профессионально и быстро перерыли весь чемодан, потом принялись за ручную кладь. Перетряхнув и пересмотрев все, что могли, и, судя по всему, ничего подозрительного не обнаружив, они остановились.

– Синьора Пифферо, – обратился круглый таможенник к своей сотруднице, – я вас оставляю с синьорой Кузнецовой.

Когда с личным обыском было покончено, таможенник вернулся. Явно обманутые в своих надеждах, они о чем‑то пошептались вполголоса, и наконец мужчина разочарованным голосом начал приносить извинения. Касю заверили, что произошла ошибка и что ее чемодан вернется в багажное отделение. Возмущаться она не стала, а просто развернулась и вышла из помещения.

Только когда оказалась на безопасном от таможенного бюро расстоянии, вздохнула с явным облегчением. Потом, взглянув на часы, заспешила. До назначенной встречи оставалось совсем немного. Она прошлась по паре парфюмерных бутиков и заглянула в соседний магазин, на витрине которого была выставлена целая коллекция дорогущих сумок Гермес. Вышла из него и, уже не разбирая, стала заходить в каждый следующий Tax free. В ее сумке снова лежал заветный коричневый конверт. Спасибо синьоре Савелли. На самом деле, что бы она в этой ситуации стала делать без помощи тети Джулии! Вспомнила, как все произошло. В тот же самый день, когда она вернулась из Флоренции в отель, на входе ее остановил администратор:

– Синьора Савелли желает срочно вас увидеть, – мягким, но непреклонным тоном сказал он.

Кася пререкаться не стала и, оставив свои вещи внизу, отправилась в бюро Франчески. Владелица отеля была заметно встревожена:

– Девочка, ты впуталась в какую‑то историю, – голосом, не терпящим возражений, постановила она, – и без моей помощи тебе не обойтись!

Кася молчала, лихорадочно соображая, что же такое случилось, чтобы так обеспокоить Франческу.

– В мое отсутствие что‑то случилось?

– Ничего особенного, если не считать, что у администратора о тебе справлялись пара подозрительных мужчин, а потом номер, в котором ты останавливалась, перевернули с ног на голову, – быстро проговорила синьора Савелли, ожидающе уставившись на Касю. Но та никак не могла решиться.

– Я не собираюсь выспрашивать у тебя подробности, не волнуйся, – тем же уверенным голосом продолжила Франческа, – но пойми, что одна ты не справишься, и если я могу тебе помочь в чем‑либо, я сделаю это.

– Они искали вот это, – выложила Кася перед тетей Джулии коричневый конверт.

– Откуда он у тебя?

– Меня попросил сохранить его один человек.

– Это не наркотики?

– Нет, это два документа из его личного архива.

– Ты уверена? – спросила Франческа, глядя ей прямо в глаза.

– Уверена, – ответила Кася, не отводя глаз.

– Кто этот человек?

Кася заколебалась, а потом все‑таки решилась:

– Отец Антонио, настоятель церкви Санта‑Мария‑деи‑Монти.

– Отец Антонио! – только ахнула Франческа. – Ты была знакома с ним раньше?

– Нет, я познакомилась с ним перед его смертью, и он передал мне эти бумаги, попросив сохранить их.

– И ты решила не передавать их полиции, – констатировала Франческа.

– Я пока не знаю, что с ними делать, – честно призналась Кася.

Франческа задумалась и после недолгого размышления постановила:

– Я знала отца Антонио, и раз он решил доверить именно тебе этот конверт, тогда так тому и быть…

Франческа не подвела, конверт ей передали, как и было обещано. Выбравшись из последнего на ее пути магазинчика, Кася посмотрела на часы. До посадки оставалось десять минут, следовало поторопиться. Уже в самолете, удобно расположившись в кресле рядом с окном и наблюдая за проплывающими за иллюминатором зданиями аэропорта, вздохнула: из Рима она выбралась. Только что ожидало ее в Москве?

* * *

День был совершенно чудесным, и после итальянской жары расположившаяся за письменным столом Кася просто обязана была радоваться нежаркому августовскому солнцу и прохладному ветерку. Или на худой конец обратить внимание на надрывающихся от радостного щебетания птиц. Но Касе было совершенно не до этого. Если бы ее кто‑то спросил, какая погода стоит в Москве, она бы точно затруднилась ответить, посоветовав этому кому‑то поискать ответ в Интернете. Все дело было в том, что Москва перед ее глазами походила на нынешнюю только географическим положением. Все остальное было другим: Кремль – белокаменным, и на дворе стоял пятнадцатый век.

Кася внимательно просматривала набранные за неделю материалы. К ее облегчению, слежки в Москве она за собой не заметила. Похоже, у интересовавшихся ею людей руки оказались недостаточно длинными. И этот факт ее вовсе не огорчил. Поэтому не откладывая дел в долгий ящик, принялась за работу. Кроме того, исследование захватило ее всерьез. Сама не ожидала, насколько устала от вынужденного перерыва. После нескольких дней, проведенных в Государственном архиве, и нескольких ночей в Интернете она уже могла мысленно нарисовать для себя и Флоренцию, и Москву конца пятнадцатого века. Она точнее представляла себе не только эпоху, но и главных действующих лиц неизвестной ей ранее исторической драмы. Кася взяла в руки копию письма Фортунаты, с которого все и началось. С момента первого знакомства с этим письмом оно не переставало ее удивлять. Алеша был прав. Фортуната Альберони была девушкой с характером, да еще каким. Никому не известная особа пишет самому Лоренцо Великолепному, о котором уже современники слагали мифы. Но никакого заискивания и просительных ноток. Напротив, она требует уважения и благодарности. Именно требует, а вовсе не просит:

«Я всегда знала вас как человека слова, и мой отец доверял вам как самому себе, потому и больнее и непонятнее для меня было все, что произошло. Ваши посланники не только перевернули с ног на голову весь наш дом, совершенно не заботясь о сохранности вещей и не проявляя никакого уважения к нам, но и еще они позволили себе забрать вещи, которые для меня дороже всего на свете: письма моего дорогого отца. Это вся благодарность за его преданную службу и самоотверженность, за все, что он сделал для вас. Это все, что заслужил мой отец, когда, рискуя собственной жизнью, отправился на чужбину, в дикую и никому не известную страну. Слезы горечи и недоумения капают из моих глаз, когда я думаю об этом. Вы должны исправить эту несправедливость и принять меня когда вам будет угодно.

Остающаяся вашей покорной слугой,

Фортуната Альберони».

Кася отвлеклась на минуту от письма и улыбнулась собственным мыслям, представляя, как мог отреагировать блистательный Лоренцо Медичи на подобное послание. Явно не обрадовался. Но, к сожалению, попытки Фортунаты вернуть себе письма отца закончились ничем. Письма так и остались у Лоренцо. Иначе они не были бы найдены в архиве Медичи. Может быть, Лоренцо заплатил за них и позволил Фортунате снять копию, а может быть, просто отказал в ее просьбе, этого было теперь не узнать. Но в любом случае Кася прониклась уважением к этой молодой девушке. Как сложилась ее судьба? Алеша пообещал заняться этим всерьез и уже с присущим ему азартом перерывал все архивы Флоренции в поисках сведений о жизни Фортунаты Альберони.

Кася не переставала задавать себе вопрос: какими были все эти люди? Но ни портретов Джироламо, ни Фортунаты Альберони Алеше найти не удалось. Зато она могла представить других участников исторической драмы, разыгравшейся в Москве пять веков назад. И в первую очередь Софью Палеолог. Только благодаря Алеше она впервые задумалась о том, какую роль сыграла эта женщина в истории государства Российского. Она заново всмотрелась в скульптурный портрет Софьи. Конечно, это была реконструкция по черепу, и поди узнай, насколько он соответствует действительности. Красивое, волевое лицо с большими глазами, тонким носом и с полными, четко очерченными губами. Кем она была, Софья Палеолог? Холодной интриганкой и отравительницей, согласно Курбскому и боярам? Почему никто или почти никто не говорит о роли, которую она сыграла в истории России. Носились как с писаной торбой с идеей «Москвы – Третьего Рима», а о той, благодаря которой сама эта идея стала возможна, молчок! Для Алеши именно с Ивана Третьего и Софьи Палеолог началась история Великой России. Именно с ними никому не известная Москва вошла в круг сильных мира сего, став самым мощным в Восточной Европе государством. С правления этих двух персонажей и закрутилась история превращения заштатного, захудалого лесного княжества в великую империю.

К сожалению, Касе приходилось разбираться далеко не со славными страницами, а с одной из самых темных сторон этого царствования. Если про гибель царевича Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного, были написаны тома и тома исторических исследований, то про гибель наследника Рюриковичей веком раньше – ровным счетом ничего. Краткая биографическая справка и почти никаких страстей. Сможет ли она разобраться во всем этом?! Она вздохнула, Алеша явно преувеличил способности своей подруги, а она по своему обыкновению вляпалась в очередную историю. Но задумываться на тему, как ее так угораздило, не хотелось. Действительно, как ответить на вопрос: каким ветром ее занесло в церковь и почему ей в голову взбрело исповедаться, почему она согласилась взять конверт, в котором вдобавок ко всему оказались совершенно непонятные бумаги, смысл которых пока разгадать она не смогла? Как будто всего перечисленного было мало, в придачу она согласилась участвовать в Алешином исследовании. Результат: в очередной раз затесалась в историю, выхода из которой на данный момент не наблюдалось. Ответа на эти сто тысяч «почему» у нее не было да и быть не могло. Проще было работать, что она и сделала. Открыла отсканированные письма Джироламо и в который раз прочитала:

«Моя дорогая дочь, прошло всего четыре месяца с тех пор, как я покинул наш дом. Но у меня такое ощущение, что каждый месяц был годом. И хотя я неимоверно страдаю от разлуки, я открываю новый, совершенно незнакомый для меня мир. И каждый день не перестаю удивляться всему, что меня окружает. Все в этой Московии для меня необычно: начиная с климата и природы и заканчивая людьми, ее заселяющими. Ты можешь сказать, что я не так уж много путешествовал, и наши друзья генуэзцы, привыкшие к самым экзотическим странам и народам, только посмеются надо мной… И пусть смеются. Может быть, они и видели больше, но и не пытались узнать страны, которые посещали изнутри, не пытались понять, а только судили жителей, нравы и обычаи со своей точки зрения. Я же могу с гордостью сказать, что я в этой стране не простой посетитель и зритель, а человек, пытающийся проникнуть внутрь, в самое проникновенное, затаенное, в самую душу этой страны. Поэтому и стараюсь описать для тебя самые незначительные детали, непримечательные события, свидетелем которых становлюсь каждый день. И надеюсь, моя дорогая дочь, что мои описания тебе не наскучат…»

Кася еще раз просмотрела письма и задумалась. Их теперь она могла вопроизвести наизусть. Но этого было мало. Ей нужно было гораздо, гораздо большее. И по своей давней привычке она попыталась вжиться в образ, восстановить не просто ход событий, но представить логику мыслей и поступков жившего больше пяти столетий назад человека. Благо деталей в письмах Джироламо было более чем достаточно. Она уже точно знала, что он был отправлен к Софье за какими‑то редкими книгами. В домовых книгах Московского Кремля 1489 года ей удалось найти несколько записей, которые касались некоего «фрязина Джироламу» (буквально итальянца Джироламо), который был поселен у бояр Беклемишевых и которому полагалось относить каждодневно еду с княжеского стола. О цели приезда иноземца дьяки записали только то, что он приехал за премудростью царьгородской, заключенной в книгах Великой Княгини. В таком случае и ежу было понятно, что речь шла о единственном приданом Софьи Палеолог – ее собрании книг, жалких остатках богатейшей библиотеки византийских императоров. Но что именно искал «фрязин Джироламо» в библиотеке Софьи, указано, естественно, не было. Кася вздохнула, на быстрые ответы надеяться не приходилось. Непростую задачу задал ей Алеша. Она еще раз посмотрела в окно и вновь попыталась мысленно вернуться в 6997 год от сотворения мира, что в новом летоисчислении соответствовало всего лишь 1489 году нашей эры.

* * *

Москва, август 1489 года.

Джироламо оторвался на минуту от письма и задумался. Он сидел в гостевой горнице хором бояр Беклемишевых. Эта горница была для итальянца и спальней, и кабинетом, и комнатой для приема посетителей. «Хотя о каких посетителях может идти речь», – усмехнулся он про себя. Его миссия сводилась в том числе и к тому, чтобы особо никому на глаза не попадаться. Нельзя сказать, чтобы его приезд был секретным, нет, но большой активности в знакомствах от него никто не ждал.

Он встал, невысокий, но ладно скроенный, с умным взглядом живых, почти черных глаз, смуглой кожей южанина и с улыбкой человека в целом доброго, но с чертовщинкой. Хоть возраст и давал о себе знать, и на голове не осталось ни единого черного волоса, но Джироламо не жаловался. Он сохранил почти юношескую гибкость и ловкость, не мешало даже небольшое брюшко. Единственное, что расстраивало, – слабеющее не по дням, а по часам зрение. Наверное, давали о себе знать тысячи прочитанных при слабом свете свечи книг. Поэтому и не расставался ни на минуту с целым набором заказанных у лучших мастеров Венеции луп.

Джироламо прошелся по комнате, решив немного размять ноги. Подумав, спустился в сад. Август уже обессилел, но пока еще не думал сдаваться диким осенним ветрам. Пахло мокрой травой, дымом и только что собранными яблоками. Он выбрал в корзине около лестницы одно, самое румяное и с удовольствием надкусил. Вдохнул полной грудью чистый, свежий воздух и улыбнулся. В конце концов он чувствовал себя в этой стране не так уж плохо. Еще минут десять походил по саду и поднялся к себе.

В последнем письме дочь спрашивала, на что похожа Московская Русь, почти никому в его родной Италии неведомая, притягательная и странная. Джироламо задумался. Действительно, на что? Стал вспоминать, как во время его путешествия та Европа, которую он знал: каменная, с неприступными городами и высокими замками – сменилась постепенно плоской, без конца, без края равниной с небольшими, с трудом отвоеванными у природы полями и дремучими, непроходимыми лесами, в которых непривычному путнику было легко заблудиться. Страна была населена редко и скудно. Городишки маленькие, деревянные, напоминавшие больше непомерно разросшиеся села, где каждый жил своей усадьбой. Поселения эти казались беззащитными, как и вся огромная, раскинувшаяся вдоль и поперек страна. Не было привычных крепостей, а земляные валы и деревянные стены… от кого они могли защитить? Какую осаду выдержать? Упала искра, и нет города, одна куча пепла. Но удивляли люди, привычный ко всему народ, для которого невозможное казалось возможным, который, поохав да поахав, отстраивал за одно лето только исчезнувшую слободу, обживался, радовался самой незначительной радости и упрямо, год за годом, отодвигал границы и без того немереного государства. Жил бедно, скудно, богатыми были только великокняжеские палаты да усадьбы нескольких видных дружинников, бояр, да и тем было далеко до высоких, соперничавших с небом каменных замков и церквей той Европы, к которой привыкла Фортуната.

Москва, как и вся Русь, была странной, беспрестанно меняющейся и непонятной. Стоило путешественнику увидеть издали Москву, его поражало великолепие града. Особенно летом, когда среди обильной зелени садов вырастали золотые купола и белые стены церквей. Подъезжал усталый путник к сказочному граду, и все рассыпалось, как мираж. Чудесный град Китеж исчезал, пропадал на дне морском, и на его месте постепенно вырастали разбросанные как попало маленькие домишки со слюдяными оконцами, огородами и пустырями, на которых копались в грязи полутощие свиньи и облезлые козы. Церкви вблизи не казались уже такими красивыми. Они были маленькими, приземистыми, и только золото куполов также сияло в синем небе, словно вознося безмолвную молитву суровому небу. Улицы были широкими и неухоженными. Кое‑где показывались, правда, дощатые тротуары, но там, где они кончались, путь свой приходилось продолжать по жирной, радостно чавкающей грязи. Только зимой и летом, в самую сушь, отдыхал непривычный путешественник. Джироламо снова отложил перо и задумался. В глубине души его не оставляли сомнения, удастся ли ему выполнить поручение Лоренцо или нет. Нет, он не имел права на колебания, ему должно, просто обязано было повезти, не зря ведь он назвал единственную дочь в честь капризной богини случая. «Фортуна помогает смелым, – повторил он про себя, словно заклинание, – Fortes fortuna adiuvat!»

Огляделся вокруг. Его гостеприимные хозяева на облагораживание его покоев не поскупились. Плюсом было и то, что усадьба стояла в стороне от Кремля. Беклемишевы, хоть и не относились к Софьиным сторонникам, но поддерживали мудрый в таких случаях нейтралитет. Поэтому и Софьиного гостя встретили с распростертыми объятиями и отвели иноземцу лучший терем усадьбы. Поставлен он был в верхней связи боярских хором, в пол‑яруса выше главной залы. Так иноземцу было спокойнее и от домовой суеты подальше. Все было выметено и выскоблено, два окна венецианского стекла блистали чистотой, лавки были застелены лучшими медвежьми шкурами, на полу – персидский ковер, в красном углу – икона Богоматери в серебряном окладе. А из окон терема такой вид открывался, что дух захватывало: белокаменный Кремль с церквями и Москва‑река, как на ладони!

Нет, Москва вовсе не была тем страшным и диким краем, которым иногда представляли его в Италии. Он даже пожалел, что не взял с собой Фортунату, а она ведь его так уговаривала. Бедная девочка, всю жизнь мечтала путешествовать… Ей бы родиться мужчиной, но на все воля Божья. Да и приняли его в Москве на самом деле хорошо, и уже через пару месяцев он окончательно освоился. Помогло и то, что он великолепно знал болгарский язык. От него до русского оказался один шаг, и уже через три месяца итальянец понимал окружающих и начал уже более‑менее сносно изъясняться сам.

Вспомнил он и свою первую встречу с Софьей. Палата, отведенная ей для приема, была значительно меньше тронного зала Великого князя. Княгиня сидела на специально изготовленном для нее помосте с похожим на трон стулом с высокой узорчатой спинкой и изящно изогнутыми подлокотниками. Она была невысокого роста, глубокого синего цвета атласный летник с воротом и вошвами золотого шитья удачно подчеркивал удивительно белую кожу государыни и ее огромные серо‑голубые глаза. Надо признаться, что просторное, широкое русское платье как нельзя лучше подходило Софье, скрывая ее излишнюю полноту. Если в Италии с легкой руки придворного поэта Медичи, Луиджи Пульчи, ее называли толстухой, то московитянам она пришлась вполне по вкусу.

Чем больше Джироламо узнавал Софью, тем больше восхищался ею. Она была потрясающе, дьвольски умна. Казалось, вся знаменитая византийская хитрость, изворотливость, умение скрывать свои намерения, плести дворцовые интриги и, главное, отточенное веками искусство коварства воплотились в последней наследнице престола тысячелетней империи. Даже за потугами своих врагов она наблюдала спокойно, играя то роль покорной жены, то величавой нездешней королевы, то приветливой и радушной хозяйки, то легкомысленной болтушки, то богобоязненной и смиренной православной. Можно было только восхищаться ее потрясающим талантом актрисы. Хотя иногда это умение Софьи вживаться в любой, самый неожиданный образ пугало. Каким бы ни было расположение сил, Джироламо был уверен в одном: силы привыкших к почету, извечному порядку и устоявшимся обычаям бояр и иноземки были неравными. Роковой отсчет времени начался ровно с того момента, когда в Ватикане решено было выдать замуж византийскую наследницу за князя такой далекой Московии.

К просьбе Медичи Софья отнеслась благосклонно. Конечно, ей польстило, что сам Лоренцо Великолепный, правитель Флоренции, просит московскую великую княгиню о помощи и готов выкупить несколько книг из ее коллекции за любую запрошенную ею плату. Кроме того, его человек, Джироламо Альберони, может оказаться чрезвычайно полезным. Софья подробно распросила Джироламо, особенно ее интересовало, насколько разбирается придворный аптекарь и алхимик Медичи в ядах и противоядиях. Свой интерес объявила тем, что боится за собственную жизнь и за жизнь своих детей. Она не забыла участь, постигшую первую жену Ивана Третьего. Мария Борисовна была отравлена, и виновников, как и полагается, не нашли. Поэтому Джироламо был допущен в святая святых: подвалы, где в окованных железом сундуках Софья хранила свои книги. Такие предосторожности были не случайными. Во‑первых, ценность этой единственной, оставшейся от тысячелетней империи библиотеки была огромной, а во‑вторых, хоть в подвалах и было сыро, но по крайней мере, книгам не угрожали регулярно вспыхивавшие в Москве пожары. Теперь ему оставалось только искать.

* * *

Пока Джироламо размышлял над письмом к дочери, Зоя Палеолог сидела в специально отведенной для великой княгини зале и выслушивала доклад дьяка Владимира Гусева. Дьяк был одним из немногих московитов, которых наградила она своим доверием. Времена были неспокойными. На западе литовский князь Казимир в который раз собирал войско, на северо‑западе мир с Ливонией и Швецией худо‑бедно, но все‑таки держался. Ладно хоть на юге надежный союзник: Крымское ханство. Но больше всего дальновидную принцессу волновали тучи, сгущавшиеся над ее собственной головой. Конечно, к нависшему над ней дамоклову мечу она привыкла с детства. Но с момента воцарения в Москве меч этот настолько опасно приблизился к ее макушке, что даже впитавшей с молоком матери все дворцовые козни и интриги византийской наследнице иногда становилось не по себе. Хотя вначале все обещало быть более безоблачным. Софья сразу прекрасно разобралась в распределении сил в Московском княжестве. Почти вся земля в государстве принадлежала Великому князю, бояре же и другие удельные князья только кичились родовитостью. По привычке удерживали за собой прозвания, от прежних своих княжеств заимствованные, да только власти, богатства и опоры никакой у них не было. Не было в Московском княжестве ни свободных городов, ни укрепленных замков, в которых знатные люди могли бы жить независимо от Великого князя. Да и все уделы дедовские раздробились после бесконечного деления между всеми сыновьями да внуками, а часть и вовсе была отдана монастырям на помин души. Так из поколения в поколение привыкли жить и кормиться за счет Великого князя, даже в деревеньки свои наведывались настолько изредка, что дворня не узнавала собственных господ. В таких условиях не только бояре, но и удельные князья никакой реальной властью не обладали.

Разобравшись с тонкостями местного управления, царевна, не откладывая дел в долгий ящик, ввела во дворце византийский этикет. Князю это только польстило: шутка ли сказать, встать на один уровень с гремевшими на весь мир императорами. Потом потихоньку убедила князя, что она, единственная законная наследница, должна вместе с ним заседать в Думе и выслушивать донесения послов. Князья и бояре попытались было воспротивиться, да не тут‑то было. Иван Третий видел в нововведениях Софьи одну выгоду: благодаря этим неприметным деталям в один не слишком прекрасный момент бояре обнаружили, что уже не равны князю. Следующей задачей стало окружение кремлевского дворца таким великолепием, чтобы всякий, кто видел, проникался благоговейным трепетом перед богатством и величием Великого князя. И загудела в городе великая стройка: Москва деревянная медленно, но верно уступала Москве каменной.

Все было бы хорошо, если бы… Словно тень пробежала по лицу царьградской царевны. Причиной ее тревоги был один‑единственный человек: Иван Молодой, самый старший и обожаемый сын Ивана Третьего. Он еще отроком возненавидел чужестранку, занявшую в сердце отца место его умершей и любимой матери – Марии Борисовны Тверской. Теперь же ее самый отчаянный и непримиримый враг стал князем Тверским и соправителем отца. Она вздохнула и повернулась к терпеливо ожидающему приказаний Гусеву.

– Ну а что мой пасынок, князь Тверской? – спросила Софья.

– Всякими слухами Москва полнится, – уклончиво ответил Гусев, – да только стоит ли государыне на них внимание обращать?

– На то я и государыня, чтобы сама решать, на что обращать мне внимание, а на что нет, – спокойным тоном возразила Софья, но Гусев вздрогнул и выпрямился.

– Как вам будет угодно, царица, – глубоко поклонился он, – только слышно, что на тайных сходках поклялся Иван Молодой, что как только окончательно воцарится в Москве, так отправит вас и детей ваших в монастырь… – с этими словами он вытащил из стопки бумаг одну и прочитал, – дьяк Григорий Спица докладывает, мол, говорил наследник, что «византийку проклятую сразу в монастырь, а в тихой келье отравить ядовитым зельем, дабы это исчадие адово Русь не мутило и порядки свои заморские не насаждало».

Софья слушала молча, только огонь, зажегшийся в глазах, и пульсирующая на виске вена выдавали ее ярость.

– Кто был на этих сходках? – слегка охрипшим голосом спросила она и тут же махнула рукой. – А впрочем, не говори, сама знаю…

Самые именитые и уважаемые бояре поддерживали молодого наследника. Патрикеев и Федор Курицын стали уже откровенно дерзить правительнице. Жену же Ивана Молодого, Елену Стефановну, дочку молдавского господаря, называли царицей в ее, Софьином, присутствии. А та только победно улыбалась. Перед внутренним взором царевны встало свежее, словно утренней росой умытое лицо Елены Волошанки: брови соболиные вразлет, удивительной голубизны глаза и точеный носик. Даже сам государь стал больше прислушиваться к невестке, нежели к своей законной жене. А вездесущие московские кумушки уже вслух, не опасаясь царицыного гнева, мололи языками о слабости Ивана Третьего к Волошанке. Софья почувствовала, как боль сжимает горло и мешает дышать. Как когда‑то, в детстве, когда каждый старался напомнить толстой и неуклюжей девочке, что она не просто бедна, но к тому же и некрасива. Нет, она не могла себе этого позволить! Софья Палеолог не имела права быть слабой. Чувства и стенания – это для других! Поэтому, собрав волю в кулак, она вернулась к насущному. В конце концов в плетении интриг мало кто мог с ней сравниться. Наука власти впиталась в ее мозг с молоком матери, проникла с наставлениями отца, с прочитанными книгами о былой силе и власти ее предков, об ушедшем величии ее потерянной родины. Наследница великой империи имела одно право: действовать и побеждать. Другого выбора судьба ей не оставила.

– Нашел ли ты кого‑нибудь в окружении царевича? – спросила она удивительно спокойным и холодным тоном.

– Сами знаете, деспина, что наших людей Иван Молодой ни к себе, ни к жене с сыном своим на пушечный выстрел не подпускает, – осторожно начал Гусев, – но удалось мне дружка моего по учению там найти, Щавея Скрябина.

– Можем ли мы на него полагаться?

– Думаю, что несложную задачу Щавей выполнить сумеет, да и нуждается он, сильно нуждается. Тятенька его к зелью неравнодушен был да любвеобилием отличался. Все поместье, отданное на кормление семье, до ниточки спустил. Сыновей и вдову свою по миру пустил. Поэтому ни в службу, а в дружбу дал я Щавею ссуду немаленькую, а выплаты пока не требую.

– Значит, другого выхода у Щавея твоего нет, и это хорошо. Это на погашение твоих бывших расходов и на будущее, – с этими словами Софья достала из ларца, стоявшего по ее левую руку, увесистый кошель с деньгами и протянула Гусеву. Затем вытащила второй, поменьше. – Это передашь в подарок Скрябину, но только осторожно, чтобы ни одна живая душа тебя с ним не видела. Понял?

– Не беспокойтесь, княгиня.

– А это тебе, за службу верную, – Софья сняла с одного из пальцев кольцо с огромным рубином и протянула его Гусеву.

Тот обомлел от сиявшего камня и упал в ноги государыни.

– Ваш вечный раб!

– Поднимись, ты не раб мне, а друг и сподвижник мой, – спокойно произнесла Софья, – а для верных моих людей я ничего не пожалею.

В этот момент величавостью Софьи можно было залюбоваться. Сама кровь Палеологов нашла наконец свою законную наследницу. В этот момент двери палаты распахнулись, и вошел дьяк Томилин:

– Деспину к царю, – глубоко поклонившись, произнес он, – и просят не медлить.

Софья удивленно приподняла брови, но спорить не стала. Она неторопливо встала и прошла в соседние палаты, где обычно заседал Иван Третий с самыми именитыми боярами. Величественно прошла мимо сидящих по лавкам бояр и села рядом с Иваном Третьим. Как ни странно, все бояре были здесь, и никто в отлучку не попросился. День был самый обычный, что могло произойти? И только взглянув на напряженное лицо мужа, она поняла, что все это неспроста. Все, казалось, чего‑то ждали. Наконец, закончив говорить о делах первостепенной важности, Федор Курицын специально мягким голосом провозгласил:

– Позволь, Великий князь, слово еще одно молвить и зла не подержи за то, что скажу… – начал осторожно, и тишина воцарилась такая, что, казалось, даже мушиные крылышки больше шума производили.

Софья напряглась, а Курицын продолжил:

– Да только не порядок это, Великий князь, что твоя жена, княгиня Московская, с нами заседает и иноземных послов принимает! Сроду на Святой Руси такого не было, чтобы баба в государственных делах участие принимала.

«Начали наступление!» – пронеслось в голове Софьи. Сердце беспомощно забилось, руки вспотели, но Иван Третий сидел перед боярами, не говоря ни слова. Высокий, на полголовы выше окружавших его, с сутулой, почти горбатой спиной и мясистым горбатым носом напоминал он хищную птицу, приготовившуюся к атаке. Но глаза под набухшими веками любителя хмельного (хронического пропойцы, вечного пропойцы) смотрели спокойно и холодно. Он выжидал и на помощь Софье не спешил. Великая княгиня поняла, что осталась одна, и эту битву было необходимо выиграть. Поэтому, не показывая страха, гордо выпрямилась и, обведя ассамблею жестким взглядом, ответила:

– Ты забываешь, дьяк, – специально принизила она Курицына, словно забыв его титул думного дьяка, – что я не только княгиня Московская, но и царевна Царьградская. И мой муж, ваш государь, Иван Васильевич, со мной корону самодержцев византийских получил, стал преемником и наследником славы великих Василевсов, правителей мира…

Софья выдержала эффектную паузу. Ее слушали, вот что было важно. Даже самые горластые участники молчали, ожидая продолжения. И она их ожиданий не обманула:

– Я до вашего князя отказала и королю французскому, и герцогу миланскому, дабы слава Римской империи не попала в руки недостойных и чтобы нашу веру православную вознести выше кафолической. Что ж, по‑твоему, я почестей не достойна? Не пристало царевне Царьградской с послами знаться?

Курицын угрюмо промолчал да только глаза не отводил. И пылали в том взгляде такие ярость и ненависть, что любому другому стало бы не по себе. Но Софья не только не опустила глаз, но приняла вызов и спокойным голосом продолжила:

– Во всем следовала я советам святых старцев Афонской горы, о науке которых и по сей день не забываю. Ими дан мне был наказ замужеством своим принести на Русь, моими предками крещенную, надежду на возрождение империи византийской на земле русской.

Бояре зашевелились и заговорили, видно было, что речь византийки не оставила их равнодушными. Одни шепотом горячо доказывали, что их предки не раз византийцев двуличных били, и нечего гречанке так зазнаваться, чать не в пустыню пришла. Другие, наоборот, шелестели одобрительно. Отблеск славы Великой Восточной империи и по сей день завораживал. Иван Третий с улыбкой обернулся к жене и слегка кивнул. Софья же с видом победительницы осталась сидеть на специально для нее приготовленном в Думе стуле на невысоком помосте.

Наконец основная часть бояр разошлась. Великий князь отошел в сторону и вел неторопливую беседу с Федором Курицыным и князем Ромодановским. Речь шла о союзе с Литвой. К беседующим подошел Иван Патрикеев и начал яростно убеждать князя в необходимости такого союза. Завязался спор. Софья прислушивалась к разговору, но решила оставаться на своем месте и терпеливо ждать мужа.

В этот момент Патрикеев отделился от группы и подошел к Софье. Та посмотрела подозрительно, ожидая подвоха. Она не ошиблась. Иван Юрьевич начал словами медовыми да ласковыми, по своей давней привычке стелил мягко, да только век на такой постельке на заснешь. Потом постепенно слова его становились все жестче:

– Что же вы, матушка, Царьградская царевна, думаете!? В глухую тьмутаракань приехали, где не люди живут, а дурень на балдее сидит, да остолоп им в дружки просится. Мы хоть и головы мякинные, да сведущих людишек тоже кое‑где имеем. И в края, откуда вы родом, тоже похаживали. Так вот там слыхом не слыхивали, что французский король и миланский герцог к вам сватались. Зато про сына Лодовико Третьего Гонзаго де Мантуи Федерико им ведомо. Как кардинал Изидор попытался вас за Федерико выдать. Лодовико сначало лестно стало, как же, византийская принцесса! Да только как про ваше бедственное положение узнал, тут же пыл его и поостыл. Потом и про семью Лузиньян на Кипре, куда вас Виссарион пристроить пытался, тоже знаем. Там тоже ничего не состроилось. Это так, в голову пришло. Не посетуйте, матушка‑княгиня.

У Софьи внутри все пылало, клокотало от ярости. Но царевна не показала переполнявшего ее гнева, не дала даже искорке в глазах появиться. Слушала спокойно, не поднимая головы, чтобы даже взглядом себя не выдать. Патрикеев, разочарованный отсутствием всякой реакции византийской змеи, успокаиваться не хотел и продолжил елейным тоном:

– Уж не взыщите, матушка, да только и про Афон зря вы сказки рассказываете, чать мы не бабы легковерные. На святую гору не то что девицу, курицу даже пускать не велено. Мужская это гора, женскому роду лукавому да двуличному не место там. Только честный муж право имеет на эту гору взойти.

Софья молчала, понимая, что, вступив в спор с Патрикеевым, только уронит себя и доставит своему врагу искомое удовольствие.

– Молчишь, токмо от правды не отмолчишься! Притворчивость твоя всем известна. Да только людскому коварству Божья правда поперек всегда встанет!

Но ни слова не слетело с Софьиных губ, лишь сжатые в кулак с побелевшими костяшками руки Великой княгини выдавали ее гнев. Но Патрикееву времени царевнины руки рассматривать не было. Он уже не скрывал своей черной ненависти. Равнодушное молчание Софьи только подливало масла в огонь раздражения князя:

– Корону византийскую, говоришь, Великому князю передала, да только эту корону твой братец Андрюшка, последний Василевс Византийский и деспот Морейский, кому только за полполушки не продал. Сначала королю французскому Шарлю, потом королям испанским Фердинанду с Изабеллой. Это уж не корона теперь, а подол распутной девки… Кто дороже дает, тот и владеет! – с этими словами, презрительно махнув рукой, Патрикеев отошел от Софьи.

Она беспомощно огляделась в ожидании мужниной поддержки, но в этот момент в думную залу вошла Елена Стефановна. Все головы, словно по команде, обратились в сторону молодой княгини. Но Елена, словно не замечая всеобщего внимания, шла, как плыла, скромно опустив чудесные свои глаза, грациозно выгнув лебединую шею и с легкой улыбкой на румяном лице.

«Хороша‑то, как хороша, вот кому царицей быть!» – тихим шелестом пронеслось по толпе бояр. «Чисто Елена Прекрасная, из‑за которой Троя‑то погибла!» – шептал один. «Эх из‑за такой красавицы и пропасть не жалко!» – вторил ему другой. Глаза Ивана Третьего зажглись так хорошо знакомым Софье блеском, и она еще горше почувствовала собственное одиночество. Больше не желая терпеть собственное унижение, Софья встала и, высоко подняв голову, прошла через толпу. Волошанка с ложной смиренностью и победной улыбкой склонила голову, но Софья даже не удостоила невестку взглядом.

* * *

Кася оторвалась от бумаг. За окном уже потемнело, а она до сих пор даже не обедала. Похоже, снова ее затянуло, но вновь появившийся охотничий азарт ясно показывал, что от дальнейшего исследования она не откажется. Даже просто по‑человечески хотелось узнать больше о Софье Палеолог. Кем она была, эта правительница: российским вариантом Лукреции Борджиа или… В какой‑то степени она искренне восхищалась этой женщиной, оказавшейся в чужом, враждебном краю и сумевшей вопреки всему и всем выстроить свое будущее и посадить‑таки собственного сына на трон Московского царства. Сколько раз игра для нее была проиграна, сколько раз ее жизнь висела на волоске, но Софья не отступила, а продолжала сражаться и победила.

Кася набрала телефон Алеши. Тот ее звонку обрадовался.

– Ну что, не жалеешь? – первым делом спросил он ее.

– Нет, не жалею, – успокоила друга Кася.

– Сильвия просила, чтобы ты с ней связалась. Ей нужны твой адрес, копия паспорта и номер банковского счета. Она составит договор и вышлет тебе для ознакомления. Я понимаю, что тебе, скорее всего, не до этого, но так положено, – извиняющимся тоном добавил он.

– Не волнуйся, я выполню все необходимые формальности. Это вполне нормально, не будет же Сильвия переводить деньги на деревню дедушке.

– Договорились. Да, кстати… – Алеша замолчал, словно разумывая, продолжать ему или нет.

– Что кстати? – поторопила его Кася.

– Меня вызывали в местную полицию.

– Тебя? На допрос?

– Нет, просто попросили прийти и ответить на некоторые вопросы.

– По поводу?

– Отца Антонио, что нас связывало, когда последний раз я его видел или когда в последний раз с ним связывался.

У Каси задрожали руки и перехватило дыхание, когда она услышала имя отца Антонио. Еле справившись с собой, она порадовалась, что разговаривает с Алешей не по скайпу, а по телефону.

– И что ты ответил? – почти ровным голосом поинтересовалась она.

– Рассказал все, как было.

– И про наше исследование?

– Конечно, в нем же нет ничего секретного.

– И как они отнеслись?

– Откуда мне знать, – голос Алеши был несколько недоуменным, – только вот что странно, они спрашивали и о тебе.

– Ничего странного, ты же сказал, что именно я занимаюсь исследовательской частью гранта в Москве, – как можно более равнодушно произнесла Кася.

– Не совсем, мне сложно объяснить, но из‑за их вопросов у меня создалось такое впечатление, что они уже знали о тебе до того, как я им рассказал. И когда я упомянул твое имя, они удивились и начали расспрашивать, не ты ли мне подала идею гранта.

– И что ты ответил? – напряглась Кася.

– Что я занимаюсь разработкой этой темы давно и связи с Медичи и Россией меня интересовали еще в Москве.

– Ну, значит, все в порядке, – с ложной бодростью ответила она.

– И еще там был один человек, – задумчиво продолжил Алеша, – зовут его брат Паоло Сарагоса. По всей видимости, в деле убийства Антонио он представляет интересы Ватикана. Но точнее сказать не могу. В здешней полицейской практике я не силен. Так вот, этот брат Паоло особенно интересовался тобой: кто ты, чем занимаешься, почему ты на меня работаешь и т. д. Ты не беспокойся, я ничего особенного ему не рассказал, только то, что мы дружим с детского сада, что я хорошо знаю тебя, твою маму, твою бабушку…

Кася повесила трубку и глубоко вздохнула. Перед глазами встал холодный взгляд брата Паоло. Значит, он ей не поверил. В этот момент телефон вновь требовательно затрезвонил. Наверное, Алеша что‑то забыл. Она сняла трубку, но вместо мягкого Алешиного голоса в трубке раздался взволнованный голос Екатерины Дмитриевны:

– Ты дома!

– Дома, – подтвердила Кася.

– Хоть это успокаивает, – констатировала мать.

– Почему ты беспокоилась, мы же только вчера разговаривали? – удивилась Кася.

– Ну беспокойство за тебя – это мое нормальное состояние, что‑то вроде хронического заболевания. Но все дело в том, что это заболевание сегодня обострилось.

– Мама, в чем дело?

– Это я у тебя должна спросить, в чем дело? – возмущенным тоном перебила дочь Екатерина Великая.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – попыталась быть спокойной Кася.

– Прекрасно понимаешь, иначе и быть не может. Я не буду спрашивать тебя, в какую историю ты в очередной раз вляпалась, все равно правды ты мне не скажешь.

– Мама, перестань говорить загадками! – потеряла терпение Кася. – И ответь наконец, что случилось?!

– Пока ничего, но, по моим сведениям, тобой интересуется Интерпол!

– Интерпол, – ошарашенно повторила вслед за Екатериной Великой Кася.

– Вот именно, Интерпол! Я тебе всегда говорила, что твои работы на этот фонд ни к чему хорошему не приведут!

Кася, как могла, успокоила Екатерину Великую, ссылаясь на то, что работу на фонд она остановила и больше Интерпол ею не заинтересуется. Если ей и удалось уверить в этом мать, то себя саму убедить не получилось. Она работала на фонд последние полтора года, и никогда Интерпол ею не интересовался. Она вспомнила ледяные глаза брата Паоло. Комиссара Баттисти ей удалось убедить в своей искренности, в этом она была уверена, а вот доминиканца… Брат Паоло Сарагоса явно подозревал ее. Может ли ему быть известно что‑то о конверте? И не по его ли приказу ее вещи перерыли тогда в отеле? У Каси дрожь пробежала по спине и руки покрылись противным, липким потом. Впервые по‑настоящему она задала себе вопрос: за что убили отца Антонио? Связано ли это с тем, что искал Джироламо Альберони? И, самое главное, одна ли она участвует в поисках…

Впрочем, Кася успокоилась сравнительно быстро. Она обладала этой достаточно редкой способностью, предчувствие предстоящих неприятностей нисколько не мешало ей наслаждаться настоящим. Думать о будущем, как и откладывать на черный день, было совершенно не в ее характере. В отличие от других она чувствовала себя вполне комфортно, стоя над пропастью. При этом успокаивала себя простым утверждением, что если ты стоишь над пропастью, значит, ты еще в нее не свалился. Мать говорила, что это нечто вроде хронической недостачи: одним не хватает железа или йода, а ее дочери хронически не хватало чувства самосохранения. Поэтому переживать из‑за вопросов, ответов на которые у нее все равно не было, она не стала. Больше всего ее интересовала на данный момент жизнь одной гречанки, выросшей при дворе Римского Папы и ставшей царицей далекой и мало кому известной Московии.

* * *

Москва, август 1489 г.

Софья вышла из Тронного зала и прошла к себе. И только оказавшись в своих палатах, заметалась, давая выход клокотавшей все это время ярости. Но прийти в себя ей не дали. Двери отворились, и почти следом за ней, не спрашивая разрешения, зашел Федор Курицын. Они стояли друг напротив друга и молчали. Разговор начал думный дьяк. Как ни странно, тон его был спокойным, почти ласковым:

– Зря это вы, княгиня Софья, затеяли порядки наши на византийские менять. Долго и пристально мы за родиной вашей следили. Цесаркая власть, Богом даденная, как вы князю нашему внушаете, от гибели бесславной империю вашу не спасла, поэтому и нам она не надобна. Власти всегда прововес надобен. Один за всех решать не может и не должен. Ни одна душа человеческая груза власти немереной не выдержит, надорвется, и разум помутится.

– Неправда твоя, дьяк, ты по своей темноте так думаешь, истину принять не хочешь, заветами старины жить желаешь! – вспыхнула царевна. – Да только и в прошлом было, когда один должен был за всех решение принимать. Забыл ты, как Дмитрий Донской на Куликовом поле татар побил. Тогда он один решение принимал. Только единая власть цесарская, Богом даденная, державу нашу поднять способна!

– Дмитрия Донского вспомнила, царевна, – возразил Курицын. – Так ведь он не один татарам поперек горла встал. Одного его они бы и не заметили. Мужи храбрые с ним стеной стояли, потому и победил. Власть с людьми, с народом быть должна и передними ответ держать. Государство, оно не на горе Олимп быть должно, а чтобы каждый, самый малый, и защиту, и помощь его чувствовал.

– Власть цесарская от Бога, и только перед ним нам ответ и держать. И не вам, простым смертным, царевне Царьгородской указывать. И ошибаешься ты, дьяк, если думаешь, что только о себе печалуюсь. Русь мне родина теперь. Хочу я детям моим державу сильную и единую передать.

– Детям твоим, княгиня Софья… – задумчиво проговорил Курицын, – значит, детям твоим… Ивана Молодого ты похоронила, княгиня, это я знаю, хоть и доказать не могу, – констатировал он, и в голосе его зазвучали угрожающие нотки, – но Византии проклятой на нашей земле тебе не возродить!

– Ошибаешься ты, если думаешь, что моя это воля, – не скрываясь, заговорила Софья, карты на стол были уже выложены, и играть дальше не имело смысла. – Это воля Господа нашего! Али забыл ты, кем Русь была крещена, кто спас ее от пламени адского и веру истинную принес?! Византия одна веру истинную хранила, но пришел черед Руси, от моей родины веру свою получившей, огонь нести. Старина ваша никому не нужна, ее и нет вовсе. Государство сказками такими жить не будет, чтобы другие народы преклонялись, другая сила нужна. У вас нет прошлого, а у Византии тысячелетия за плечами!

– У нас есть прошлое, и оно не византийскими змеями наплеванное, – четко проговорил Курицын, – и про то, что ты Русь детям своим оставишь, великая княгиня, это сказка быстро сказывается, да только дело за ней не всегда успевает.

И уже напоследок в первый раз уставил холодный взгляд немигающих глаз на Софью и медленно, четко проговаривая, словно гвозди забивая, выдал напоследок:

– Совсем запамятовал, матушка княгиня, может, вам это и неинтересно вовсе, да только что подписал я приказ отправить дворянского сына Щавея Скрябина к князю Семену Бельскому в Ржеву. Заскучал молодец в свите наследника нашего, вот и решили мы его на дело ратное отправить. И пока я жив, государыня, ваших друзей в свите Ивана Молодого и следа не будет, на том и порешим, княгиня…

Кровь отхлынула от лица Софьи, а Курицын почтительно поклонился и не торопясь отправился восвояси. Великая княгиня дождалась, пока за думным дьяком захлопнется входная дверь, вскочила и в бессильной ярости заходила по палате. Потом успокоилась, присела. Ну что ж, подумала она про себя, если она и проиграла, то не все потеряно. Софья умела ждать, настанет день, и придет ваш черед. Рано радуетесь, Федор Васильевич! Она знала, что месть – такое блюдо, которое надо есть холодным. Терпения и хладнокровия наследнице Палеологов было не занимать.

«Пока ты жив!!! Да только посмотрим, насколько тебя хватит! И на твоего змееныша найдется управа. Ad mortem, дьяк, не на жизнь, а на смерть!!!» – думала и словно произносила безмолвную клятву. «Ad mortem, Федор Курицын, аd mortem, проклятая Елена, аd mortem, Иван Молодой, аd mortem, Патрикеев…» – стучало в ее голове. Она перечисляла с удивительным хладнокровием имена своих врагов, словно забивала гвозди в крышки их еще несуществующих гробов.

Память вернула ее в детство. Маленькая девочка, одиноко бродящая по пустынным и холодным залам Ватикана. Презрительные взгляды, многозначительные усмешки вокруг, понимающие кивки в ее сторону: и это наследница Византии. Sic transit gloria mundi! Она и ее семья – нищие, бесконечно просящие подаяния Сикста IV. Каждый день – унижение, каждый день – безмолвное страдание в глазах преждевременно состарившегося отца. Бесконечно лгать, изворачиваться, лицемерить, чтобы выжить. Наследники – без престола, императоры – без империи, дети – без родины. И каждый день она должна была отрекаться от всего, что дорого. Перед глазами встали суровые стальные глаза кардинала Виссариона:

– Греческая вера – заблуждение, – говорил, словно стегал плеткой, он. – Византия была наказана за отступление от истинной кафолической веры. Ты должна стать орудием истребления последних островков векового заблуждения и раскола. В единстве – сила христианства, а Папа Римский – нерушимый оплот нашей веры.

И она отказывалась, клялась, молилась по‑новому, перечеркивала все, что было дорого дедам и прадедам. Нет, гордость Палеологов не умерла в той маленькой девочке, но каждый день становился новым испытанием. Нет, она не забыла попытку Виссариона выдать ее за Федерико, сына всесильного маркиза Лодовико III Гонзаго де Мантуи. Когда сначала засияла чудесным лучиком надежда освобождения. У нее наконец появится дом, хоть маленькое, но королевство, и она будет богата и сильна! Она вспомнила визит Лодовико с сыном. Тогда Федерико показался ей принцем из сказки. Тем тяжелее было разочарование. До сих пор слово в слово, по памяти, она могла воспроизвести письмо, в котором в самой учтивой форме был выражен отказ. Банкиры маркиза навели справки, и, как только узнали о бедственном положении семьи, ее отвергли, как нищенку, выкинули, как ненужную ветошь. А через месяц Федерико был помолвлен с Маргаритой Баварской, настолько же некрасивой, насколько богатой. Следующим от нее отказалась правящая на Кипре семья Лузиньян. Тогда ей казалось, что темная, всепоглощающая тьма всемогущим пологом опустилась на ее жизнь и нет ей спасения.

И только в момент самой черной, давящей безнадежности явилось избавление. Этим освобождением для нее стало решение следующего Папы организовать новый Крестовый поход против турок. Чтобы привлечь к этому походу набиравшее силу Московское княжество, решено было выдать ее за вдовствующего князя Московского. Тогда она готова была на все. Поклялась обратить Русь в новую веру и сделать все, чтобы Иван принял участие в Крестовом походе, только бы уехать из постылой Италии, избавиться от мучительного, сжигавшего ее, словно на медленном огне, позора.

Поэтому ошибался Курицын, ошибались бояре. Она – не чужеземка. Чужеземцем может быть тот, у кого есть дорога назад. У нее дороги назад не было! Теперь это была ее страна, страна ее детей. Династия Палеологов продолжится здесь, в этом лесном и оставленном всеми краю. Видела она то, что в изнывающей под зноем богатства Италии не видели. Видела она силу немереную, видела землю без конца и без края и богатство лесных задворков Европы, которое никому не снилось. И, главное, видела власть, которой никаких преград не поставлено! В борьбу она вступила лютую, и пощады никому не будет. Она прекрасно знала цену ошибки, но лучше было сражаться здесь, чем прозябать в ожидании подачек в Ватикане. Зоя Палеолог ни о чем не жалела. Она была готова бороться за свое место под солнцем всеми возможными и невозможными средствами. Она была единственной наследницей Византии. И что бы ни говорили бояре, она – единственная! Она была в этом уверена. И Василий будет Великим князем, и не только. Он станет царем‑цесарем, и род Палеологов, и тысячелетняя история Римской империи продолжится, она была в этом уверена.

Ясная и безжалостная идея огненным прочерком промелькнула в мозгу. Княгиня истово перекрестилась, словно испугавшись собственных мыслей. Но идея не отпускала. Софья закрыла глаза, и суровая складка пролегла по лбу. Прошептала: «Я обязана победить! Другого выхода нет, я обязана победить!» Выпрямилась и подняла голову. Наследница Палеологов приняла решение и твердо знала, что на этот раз она не отступит. На всю жизнь она запомнила уроки своего отца: «Властью, моя дорогая, не делятся. Ты должна разделять твоих врагов, но властвовать безраздельно». И Зоя Палеолог не собиралась ни с кем делиться…