Я думаю, что в середине ХХ века началось написание нового – уже пятого по счету «культурного текста» женщины, возобладавшей на Земле демографически, ставшей основным заказчиком и покупателем товаров как массового, так и эксклюзивного потребления, основным адресатом рекламы и сообщений СМИ (мужчины в массе своей предпочитают более специализированную информацию), основой политического электората (опять-таки потому, что менее эмоциональные мужчины индифферентней относятся к власти и процедурам ее переизбрания) и основным актором во всем остальном. Женщины уверенно пришли на производство, в науку, армию, политику. На сегодняшний день для женщин фактически не осталось ни одной «закрытой профессии».
Этот новый «текст № 5» отличается и такой принципиальной новацией, как постепенная_______________________________________________________________________________________________________________________________ отмена двойного стандарта, по которому сексуальная свобода мужчины во много раз превосходила соответствующие возможности женщины[138]. Женщина эпохи постиндустриального общества отныне пользуется такой же сексуальной свободой и может реализовывать себя в этом плане, как и мужчина. Это означает определенную потерю мужского сексуального контроля над женщиной, что, как отмечает Э.Гидденс, ведет к росту прецедентов сексуального насилия[139].
|
|
В отличие от древнего матриархата, который оказался лишь фантазией антропологов-романтиков XIX столетия, сейчас на нас накатывается «девятый вал» подлинного матриархата. В противовес высоко-креативному, но болезненному и склонному ко всяким глупостям и разнообразным излишествам мужчине, ныне во власть над миром (пока что не политическую, но, безусловно, социальную) вступает умеренно-креативная, но ненасытная в потреблении жизненных благ женщина – тотальный поглотитель продукции индустрии, рекламируемого образа жизни и сравнительно второсортных (по преимуществу) явлений культуры (на уровне мелодрам и латиноамериканских сериалов).
Сразу же хочу оговориться, что я имею в виду не всех женщин вообще, среди которых встречаются и выдающиеся по своему культурному уровню и потенциалу индивиды, а средний уровень «среднего класса».
Женщина, естественно, не нуждается в каких-либо оправданиях всему происходящему (когда это победитель нуждался в оправданиях?). Она уступает мужчине в непосредственной физической силе (грузоподъемности), но зато отличается гораздо лучшим здоровьем, биологической устойчивостью, долголетием и многими иными физиологическими преимуществами. С ростом числа женщин биологическое качество человечества на демографическом уровне улучшается.
|
|
В этой связи стоит помнить и о следующем. По мнению врачей, в мире наступает настоящая катастрофа со здоровьем мужчин, гораздо менее устойчивых физиологически, как правило, отличающихся пониженным инстинктом самосохранения, склонных ко многим вредным увлечениям, охотно рискующих своими жизнями и т.п.[140] Ведь самцы всех видов функционально – это в первую очередь «разведчики-пограничники», постоянно подвергающиеся риску. И природа не тратится на их физиологическую устойчивость так щедро, как тратится на самок – продолжателей рода. К тому же это именно мы – мужчины привели к нынешним переменам и не заметили, как наш традиционный «сексуальный объект» превратился не только в основного производителя биологической, но и в основного потребителя социальной жизни на планете. Кроме того, не следует забывать, что по всему миру распространено весьма агрессивное феминистское движение, а мужчины не имеют аналогичной правозащитной организации.
Таким образом, роли поменялись. «Сексуальным объектом», которого нужно найти, за которым нужно следить, ухаживать, лечить от клинических заболеваний, депрессии и т.п., теперь стал мужчина.
Этот новый «культурный текст № 5» женщины постиндустриального общества пока еще находится в начальной стадии своего написания. Пока еще его условия реально охватывают не больше 20% населения Земли, а нарастающее социальное преобладание женщин имеет преимущественно демографические, а не статусные формы, что заметно только узким специалистам: преимущественно социологам. Большинство командных постов в политике, экономике и науке еще остаются в руках мужчин, но женщины начинают наступать и здесь.
Надолго ли это? Я думаю, что демографическое преобладание женщин сохранится и даже возрастет. Точнее ситуация будет следующей: в возрасте до 40 лет число мужчин и женщин будет примерно одинаковым; а вот после 40 (и чем старше, тем больше) женщины начнут численно преобладать над мужчинами, а это значит, что они останутся основными покупателями, заказчиками, пользователями товаров и услуг, культуры и информации (по крайней мере, рассчитанных на массовое потребление), т.е. останутся основной массой людей, которые тратят деньги на быт и удовольствия. Но это создаст и новую проблему: одинокой старости большинства женщин.
Вместе с тем, я думаю, что социальная структура большинства развитых обществ скоро переменится достаточно радикальным образом. Весь ХХ век шло и продолжается поныне углубление специального образования и его дробление на все более мелкие специализации. Соответственно дифференцируются и профессиональные требования к работникам. Из поколения в поколение люди становятся все более узкими специалистами. Это предсказывала нам доктрина У.Хилла о наступлении эры «золотого миллиарда» – когорты тех самых уникальных специалистов, единственных в своем роде, которые в своей деятельности будут потреблять значительную часть производимой энергии и составят сословиеновых владельцев мира[141]. Миром будутправить не капиталы, армии или политики, а мозги и таланты (в любой области). Остальные же люди по уровню своей квалификации останутся производителями товаров и услуг среднего и низкого качества, но зато весьма дешевых и доступных, массовый спрос на которые будет всегда.
Сословие «золотого миллиарда» будет открытым для новичков: только учись и становись выдающимся специалистом (т.е. специалистом в области того, что называется high tec – высокие технологии). Сейчас доля женщин среди специалистов мирового класса (каждый из которых – единственный в своей уникальности) очень невелика. Пока она в основном связана с искусством; точнее, с отдельными его видами: вокалом, хореографией, актерским мастерством; в других видах искусства женский вклад – авторов и исполнителей мирового класса – заметно уступает мужскому. Примерно такая же картина наблюдается в сферах образования, медицины, социальных и гуманитарных наук. Численно женщины заметно преобладают в этих сферах, но среди выдающихся профессионалов их пока что не очень много. А главное, что уже не сошлешься, как в прежние времена, на недоступность образования или «закрытые профессии». Сейчас для женщин и их социальной самореализации открыто все. Теперь начинается соревнование талантов.
|
|
В антропологии, психологии и социологии уже давно ведутся дискуссии о том, превосходят ли мужчины женщин по своим врожденным талантам (т.е. генетически) или численное превосходство мужчин среди гениев (в любой области деятельности) – лишь результат социальных ограничений, веками и тысячелетиями накладывавшихся на женщин[142]. Но по своим биологическим функциям в природе самцы, как разведчики и первооткрыватели, постоянно сталкивающиеся с различными нештатными ситуациями, в принципе должны обладать более гибким интеллектом и большими способностями для инновативных решений. И это не культурное достижение человека-мужчины, а элемент генетической программы всякого самца, независимо от его вида. Зато женщины, как правило, более качественные исполнители уже освоенных форм деятельности. У мужчин лучше получается то, чего они ещене умеют (поиск), а у женщин то, что они ужеумеют (исполнение).
Впрочем, как сказал великий психолог К.Г.Юнг за несколько минут до смерти: «Ну вот, теперь и посмотрим…»[143].
2006
РУССКАЯ КУЛЬТУРА XVIII ВЕКА
(Лекция)
Всякий век истории того или иного народа решает свои собственные задачи. Цивилизационной миссией XVIII века в России было преодоление ее затянувшегося средневековья, «сбрасывание» 800-летнего груза истории, под тяжестью которого страна замерла в глубочайшем застое. Но подобный груз не «спихнешь» одним рывком. И весь XVIII век Россия шаг за шагом выбиралась из под тяжелой массы терявших свою актуальность традиций, норм, стереотипов мышления и поведения, менялась как социально и экономически, так и культурно. А эта перемена оказалась самой трудной. Поэтому русскую культуру XVIII века сложно рассматривать как некую органическую целостность. Это была культура переходного периода, где парадоксально сплетались атавизмы средневекового сознания с рациональными порывами разума нового времени, где формы часто не соответствовали содержанию, а неоднозначность и противоречивость исторических персонажей порой являлась наиболее показательной чертой их адекватности эпохе.
|
|
Принято считать, что с XVIII века началась новая история России. Но точно так же в этом столетии еще только заканчивалась старая история в странном сплетении с ростками новой. Поэтому, рассматривая русскую культуру XVIII века, нам придется все время возвращаться к проблемам средневековой традиции, наследие которой настойчиво преодолевалось, но «дыхание» которой чувствовалось на каждом шагу этого непростого столетия нашей истории.
Десятилетиями нам твердили, что историю «делают» массы, а отдельные личности своими деяниями лишь незначительно корректируют ее ход. Разумеется, временами бывает и так. Случается, что прагматические интересы населения при каком-то стечении обстоятельств вступают в столь непримиримое противоречие с вековыми традициями социального устроения и поведения, нравственными устоями, моральными императивами и т.п., что массы людей начинают вести себя неадекватно, выходят из под подчинения власти и совершают деяния, не предусмотренные привычным ходом вещей. Характерный пример, события российской истории начала XVII века: смута, бунты, разрушение всех норм законопослушного поведения, измена и предательство, ставшие тривиальной обыденностью, а затем вдруг массовый патриотический порыв и изгнание интервентов и авантюристов. Что самое удивительное: обе эти вспышки социально-политической активности приходятся фактически на одно и то же поколение русских людей, родившихся и выросших в годы опричнины и послеопричного террора Ивана Грозного, затравленных и запуганных до такой степени, что, наверное, в какой-то момент им действительно стало уже безразлично: царь, администрация, армия, война, казни, пытки, казаки или поляки и т.п. Такие люди уже самой историей были подготовлены как к смуте, так и к подвигу.
Но подобные ситуации в истории все-таки не регулярны (слава Богу, опричнина у нас бывала не при каждом царе). Обычное же поведение населения имеет более или менее традиционный и по-своему ритуализированный характер, насыщенно автоматическим воспроизводством привычных поведенческих стереотипов, сравнительно легко прогнозируется и без особого труда поддается управлению. И это понятно. Жить по правилам всегда безопаснее и удобнее, нежели быть в непрерывном конфликте с властью. И вот в такие относительно спокойные периоды, когда население не бунтует и не спасает Отечество, функции основных «двигателей» истории сосредоточены главным образом в руках отдельных неординарных личностей, а сама история «движется» их неординарными решениями и поступками.
Киевский князь Владимир Святославович в конце Х века был властителем самой гигантской империи в тогдашней Европе. Беда была лишь в том, что создать саму империю ни ему, ни его отцу с бабкой (князю Святославу и княгине Ольге) никак не удавалось. Огромная территория, почти лишенная устойчивых и безопасных коммуникаций, была заселена очень разнообразным населением: оседлыми землепашцами славянами и балтами, бродячими лесными охотниками угро-финнами, кочевыми скотоводами тюрками и, возможно, остатками прежнего скифо-сарматского населения, мобильными разбойничьими ордами разных скандинавских и восточногерманских племен, известных нам как варяги (от одной из которых произошел и род самого Владимира). Объединить весь этот «разношерстный» конгломерат в единое государство, в единую народность военными усилиями лишь княжеской дружины из наемников-скандинавов было делом малореальным. И тогда Владимир решил объединить страну единой религией, т.е. системой ценностей и норм вненационального, духовного порядка. После первой неудачной попытки создания объединенного пантеона местных языческих богов, Владимир обратился к византийскому православию, которое и стало цементирующей основой сложения древнерусской народности. Собственно древнерусская культура была уже не славянской, не угро-финнской, не балтской, а именно греко-православной, во всей полноте ее культурной традиции, в которой прошли свой путь «руссификации» и славяне, и финны, и балты, и прочие. Вместе с тем по своим социально-экономическим и политическим реалиям Киевская Русь была государством по типу вполне западноевропейским; в его основе лежала система договоренностей между городами и военными предводителями (князьями) о разделении полномочий, нормах и формах взаимодействия и т.п. так же, как это было принято в Европе. Вот пример того, как конкретная историческая личность своим идеально точным решением актуального идеологического вопроса создала целую народность и определила тип ее государственности, оставленной потомкам.
Другой пример демонстрирует нам иную личность, также принявшую историческое решение, в результате которого древнерусская народность и сложившейся тип ее государственности (политической самоорганизации) оказались фактически разрушенными, а вся история страны пошла совсем иным путем, нежели это было предначертано ее создателями – Киевскими князьями. Речь идет о деятеле середины XIII века князе Александре Невском. В первые годы после татаро-монгольского нашествия в семье Владимирских князей шел ожесточенный спор о стратегии поведения по отношению к захватчикам. Один брат – великий князь Андрей Ярославович – был сторонником союза с католической Европой и продолжения борьбы с монголами в рамках общеевропейского крестоносного движения. Возможно, за это пришлось бы заплатить церковной унией с Римом, но зато появлялся реальный шанс объединить силы всей Европы в борьбе с кочевой и мусульманской Азией. Другой брат – князь Александр Ярославович – был сторонником диаметрально противоположного решения: прекратить сопротивление монголам, признать вассальную зависимость Руси от Золотой Орды и в союзе с Азией выступить против католической Европы.
Итак, с христианской Европой против Азии или с мусульманско-языческой Азией против Европы? Для Киевских князей, властителей вполне европейского христианского государства, подобный вопрос, видимо, не мог бы возникнуть в принципе. Во Владимирском княжестве – далекой северо-восточной окраине Руси, населенной еще только славянизирующимся угро-финнским (и, Бог его знает, каким еще) населением, – такой вопрос был поставлен и решен в пользу союза с Азией. Исторические последствия такого выбора хорошо известны. Северо-восточная Русь на два с половиной столетия утратила политическую самостоятельность. Западная и юго-западная Русь, не пожелавшие подобной судьбы, подались под руку Великих князей Литовских. Древнерусская народность постепенно начала раскалываться: уже к ХV веку можно говорить о ее этническом разделении на восточных и западных русских (москалей и русьских); последние в дальнейшем распались на белорусов и украинцев. На русских землях, попавших под власть Золотой Орды, начало складываться новое государственное образование – Московская Русь, по своим социально-политическим чертам имевшая мало что общего с древнерусской Киевской державой.
Киевская Русь, как и другие европейские страны того времени, строилась на феодальном договорном праве – своеобразной конвенции, формально или неформально действующей и регулирующей взаимоотношения, а – главное – взаимообязательства между властвующим монархом и его семьей, церковью и монашеским сословием, феодальной знатью и рядовыми воинами, городами и купечеством, а также юридически свободной частью земледельцев, обеспечивавшей известную автономность церкви, городов, «странствующего» рыцарства и др. и позволяющей верховной власти с большим или меньшим успехом исполнять роль верховного арбитра этих отношений и «балансировать» на их далекой от совершенства отрегулированности.
Московская Русь была уже принципиально иным государством, характерной восточной деспотией, по своему политическому укладу близкой к мусульманским державам. Здесь какие-либо договоры и компромиссы между «осененной божественными прерогативами» верховной властью и сословиями допускались лишь в критических ситуациях. Политическая культура и многие элементы социального и административного устройства заимствовались Москвой у Золотой Орды, среднеазиатских стран, позднее у Османской империи. Неограниченная самодержавная власть Московских великих князей уже не имела ничего общего с нормами правления европейских монархов, но зато была легко сопоставима с деспотией монгольских ханов, турецких султанов, персидских падишахов и даже китайских императоров. Один из блестящих наших философов Георгий Федотов называл Московскую Русь «православным ханством».
Конечно, в результате победы политической линии Александра Невского чистота православного вероисповедания в стране была сохранена. Но какой ценой? Все культурные и политические связи с Европой были разорваны. Близкородственное католичество было объявлено «исчадием ада» – худшим, чем мусульманство и даже язычество (попутно заметим, что в эту эпоху серьезных догматических расхождений между православием и католичеством почти что не было; соперничество между Константинополем и Римом было скорее геополитическим, нежели собственно религиозным). Антикатолицизм и антизападничество надолго стали одним из стержневых компонентов русской национально-государственной доктрины. Да и Европа отныне стала рассматривать русских (восточных русских – москалей) уже не просто как «схизматиков» («раскольников» по отношению к католичеству), но и как изменников общехристианскому делу. Тевтонское наступление на Новгород и Псков, отраженное в 40-е гг. XIII в. Александром Невским, было вызвано не только алчностью крестоносцев (хотя и этого у них было предостаточно), но являлось в определенной мере и актом возмездия Руси за перемену ее «политической ориентации». Отныне Русью в глазах Европы стала Литовская Русь (Беларусь и Украина), а Владимирская (позднее Московская) Русь воспринималась уже как Тартария – басурманский край.
Многие историки любят сетовать на то, что своей социально-экономической и научно-технической отсталостью Россия обязана двухвековому татаро-монгольскому игу. Представляется, что это заблуждение. Во-первых, потому что иго было отнюдь не репрессивным оккупационным режимом, а скорее формой более или менее добровольной политической зависимости (с полным сохранением внутреннего самоуправления, местной администрации, вооруженных сил и т.п.). И, во-вторых, потому что Золотая Орда вовсе не препятствовала экономическому возрождению Руси; ведь это была ее провинция – источник богатой дани, рабов, рекрутов. Какое же государство будет мешать развитию своей очень важной в экономическом отношении полуколонии? Отсталость России представляется прямым следствием ее антизападничества, многовековой самоизоляции от Европы, выхода из общего потока развития христианской цивилизации. Уже к середине XVI века эта отсталость зашла столь далеко, что дальнейшее существование Московской Руси как государства и общества «восточного» типа стало возможным поддерживать лишь мерами экстраординарного порядка (в духе опричнины или всенародного ополчения – и еще стоит проверить, что было страшнее), путем чрезвычайного перенапряжения всех государственных и общественных сил. «Возвращение в Европу» стало необходимым условием сохранения российской народности и государственности как таковых.
Петр I был воистину великим преобразователем. Его замыслы, планы, намерения были гораздо более смелыми и далеко идущими, нежели то, что он успел реализовать сам, и уж тем более, чем та часть его наследия, которая была реализована его преемниками. Несмотря на активную внешнюю политику и постоянные войны, Петр отнюдь не был агрессором, завоевателем и вообще фанатичным воителем. Он был в первую очередь коммерсантом, и его военная политика являлась одним из инструментов экономического протекционизма. Если бы петровские преобразования были последовательно продолжены, то уже к середине XVIII века Россия могла бы сравняться с Англией по темпам экономического развития, стала бы еще одной «мастерской мира» и одним из крупнейших центров мировой торговли. Но, увы, после смерти великого реформатора от всех его нововведений остались лишь петербургский двор, провинциальная администрация, армия, парики и немецкие кафтаны. В результате процесс европеизации России фактически затянулся, по крайней мере, до 30-х гг. XIX века.
Справедливости ради следует отметить, что этот поворот внимания и интереса России к Европе начался задолго до Петра; петровская эпоха лишь резко радикализовала наметившиеся перемены. Уже Иван Грозный и Борис Годунов, будучи истовыми апологетами доктрины «православного царства» – осененного божественным избранничеством наследника Византии, противостоящего «безбожному латыньству» (католицизму) и единственного хранителя заветов соборной апостольской церкви, – тем не менее, испытывали известный дискомфорт от торжествовавшего в стране фанатичного антизападничества и искали пути установления более тесных контактов с Европой. Еще более активным «западником» был Лжедмитрий I, но его царствование было недолгим. Осторожную, но последовательную политику освоения европейской системы ценностей вел и царь Алексей Михайлович; произошедшая во второй половине XVII века бурная «украинизация» русской церковной (реформа Никона) и светской («московское барокко») культуры была несомненным шагом в этом направлении. Правительство царевны Софьи и Василия Голицына уже вплотную подошло к необходимости «вестернизаторских» реформ.
Но все эти прозападные тенденции объединял один общий недостаток: в качестве образца европейской жизни и культуры они были ориентированы главным образом на Польшу, культура которой отличалась насыщенностью выражено католическими формами, образами и символами, что было совершенно неприемлемо для массового православного сознания русских. Ориентация Петра на протестантскую Северную Европу (Швецию, Голландию, Англию, Северную Германию) с ее умеренно прозелитической, но зато весьма утилитарной, убедительно практичной культурой и системой ценностей оказалась гораздо более удачным выбором тех черт «европеизма», которые пусть с трудом, но все же были переварены русским обществом.
Первым и самым главным достижением Петра в деле цивилизационного переворота в России стало изменение самого характера российской национальной идентичности – совокупности признаков, по которой тот или иной народ выделяет себя на карте мира, отмечает свои особенности, отличающие его от всех иных народов, различает «своих» и «чужих», осознает и формулирует свою «национальную легенду» и «историческую миссию».
Стержневым элементом русской национальной идентичности эпохи Московского царства был несколько психопатический комплекс «последних христиан» на Земле, абсолютной уверенности в том, что только русские правильно (православно) исповедывают христианскую веру, в отличие от прочих народов, погрязших в грехе и ереси, и потому именно на русских лежит особая божественная благодать и миссия спасения христианства как веры. Статус «богоизбранного народа» отныне был возложен на русских. Этот истерический мессианский комплекс сложился на Руси еще в ХV веке в связи с падением Византии под натиском турок и осознанием наступившего полного «исторического одиночества» Москвы как последнего «православного царства» на Земле. В этот период наряду с известной государственно-политической доктриной «Москва – третий Рим» (Россия как восприемник роли и статуса Римской и Византийской империй в глобальном миропорядке) начала складываться и параллельная национально-религиозная идеологема «Святая Русь – новая Палестина» (Россия как последний очаг истинного христианства). Произошла фактическая контаминация (слияние) понятий «русский» и «православный» (отсюда и самоназвание русских землепашцев «крестьяне», т.е. христиане). Для того, чтобы «стать русским» (т.е. восприниматься русским по национальности человеком) любому инородцу достаточно было лишь принять православную веру; все остальное уже не имело значения. Православный значит русский. Подобное восприятие христианства как русской национальной религии, а самих русских людей как единственных христиан на Земле продержалось в образованных кругах вплоть до эпохи Петра I, а в «низовой» народной культуре – фактически до ХХ века (среди малообразованных верующих этот миф сохраняет актуальность и по сей день).
Сложение Российской империи как многонациональной, многоконфессиональной (с разными сосуществующими религиями) и унитарной по административному устройству державы требовало изменения такой системы идентичности, придания ей государственного, а не религиозного основания. Показательно, что первые признаки такого рода эволюции появились еще в царствование Ивана Грозного, после присоединения Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, т.е. с началом сложения многонациональной империи. Конечно, в эпоху Грозного до развитой имперской идеологии было еще далеко. Однако в идейных установках опричнины уже просматривается приоритет активного «верного служения государю» над пассивной религиозной принадлежностью.
Полного расцвета эта имперская идеология, а вместе с ней новая система российской национальной идентичности достигли при Петре. Теперь основным признаком русского человека стало «служение Отечеству». Русский – это тот, кто «не щадя живота своего» трудится на благо устроения Российского государства. Сам Петр, как известно, никогда не говорил о себе «я царствую», а только «я служу» или «состою в государственной службе». Все остальные признаки – национальное и социальное происхождение, религиозная принадлежность, цвет кожи (вспомним прадеда Пушкина – эфиопа Абрама Ганнибала) и т.п. – для «слуги государя и Отечества» уже не имели какого-либо значения.
Эта «сервильная» идеология (от латинского serv – слуга), разумеется, была куда как более пригодна для той военно-бюрократической машины, которой является всякая империя. Ибо империя заинтересована в нивелировании отдельной личности и индивидуализирующих ее признаков какой-либо идентичности, кроме государственной. Человек должен быть «винтиком», слугой отлаженного государственного механизма. Петр любил сравнивать государство с военным кораблем, где все матросы (население) должны точно знать свои места «по боевому расписанию». Это уже идеология не мистического средневековья, а рационалистического нового времени.
Разумеется, новая национальная идентичность возобладала в России не сразу, а поначалу охватила лишь близкие к царю военно-бюрократический аппарат и столичное дворянство. Пожалуй, лишь по второй половине ХVIII века эта новая система сознания распространилась на основную массу провинциального дворянства и только к середине ХIХ века – на «низовые» слои городского населения. Что же касается сельского населения, то его удалось втянуть в какой-то мере в эту имперскую идеологию лишь в ХХ веке, преимущественно в годы сталинской коллективизации и особенно в период Великой отечественной войны.
Но в первую очередь эта новая идеология сплотила военную прослойку общества петровской эпохи. В истории России армия всегда играла особую роль некоего ядра, «вокруг» которого строилось все государство. Это было связано с геополитическим положением России как «фронтовой» зоны, находящейся на стыке и на острие противостояния нескольких «суперцивилизаций»: христианской, мусульманской, кочевой. Но наиболее выражено эта роль армии проявилась при Петре I и в течение всего XVIII века. Собственно все петровские реформы и начались с преобразования армии по европейскому образцу; трудно сказать, планировал ли Петр поначалу какие-либо иные реформы, кроме военной. Но задачи реформирования армии как раз и оказались тем ключевым звеном, «потянув» за которое, пришлось преобразовывать всю Россию. И надо сказать, что сама армия прекрасно понимала свою «стержневую», основополагающую роль в системе российской государственности и постоянно вмешивалась в процессы гражданского управления.
Безусловно, за всеми многочисленными заговорами и дворцовыми переворотами XVIII века в первую очередь просматривается борьба за власть между различными аристократическими группировками. Но и не только это. В отличие от стрелецких и казачьих бунтов предшествовавшего столетия, как правило, преследовавших «шкурные» интересы (повышение денежного и материального довольствия, а то и просто желание безнаказанно пограбить), какими бы высокими словами не оперировали при этом их зачинщики, военные заговоры XVIII-XIX веков действительно были связаны с борьбой за глубинные государственно-общественные интересы России. Это и борьба за стратегические пути развития и внешнеполитические цели и союзы; за интенсификацию определенных социальных процессов и против иностранного засилья на высших должностных постах. Одной из постоянных актуальных целей военных заговоров было препятствование «партикуляризации» государственного управления, т.е. процесса отстранения военных от решающего влияния на все стороны государственной жизни. За этим стояли не одни лишь корпоративные амбиции людей в мундирах. Весь XVIII и начало ХIХ веков русская армия оставалась наиболее европеизированной частью общества, средоточием самого лучшего и прогрессивного, что было в это время в отечественной науке, культуре, общественной мысли. Конечно, бывали и яркие исключения – выходцы из гражданской среды: Прокопович, Ломоносов, Карамзин, Сперанский, многие деятели искусства; но все же основная масса наиболее крупных фигур на государственном и общественном поприще в этот период пополнялась выходцами из офицерского корпуса.