Двести двадцать вторая ночь

Когда же настала двести двадцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альАмджад сказал казначею: „Мы хотим от тебя лишь того, чтобы ты передал отцу эти два стиха, которые ты слышал, и прошу тебя, ради Аллаха, потерпи с нами, пока я скажу брату ещё вот эти два стиха“.

И потом он горько заплакал и стал говорить:

«Цари, ушедшие от нас

В минувшем, служат назиданьем,

Ведь сколько этою стезёй

Больших и малых проходило!»

Услышав от аль‑Амджада эти слова, казначей так сильно заплакал, что увлажнил себе бороду, а что до аль‑Асада, то его глаза залились слезами, и он произнёс такие стихи:

«Судьба после самых дел следами их нас сразит –

Чего же оплакивать тела нам и образы?

Чем ночь отличается – оплошность, Аллах, прости! –

От ночи, обманутой рукою превратностей?

Зажгла против Ибн Зубейда козни свои судьба[251],

Хоть в храме у камня он защиты искал себе»

О, если бы, Амра жизнь избавив за Хариджу,

Алия избавила судьба за чью хочет жизнь!»[252]

А затем он окрасил щеку ливнем слез и произнёс такие стихи:

«Поистине, ночь и день природой так созданы,

Обманы присущи им, и козни, и хитрости.

Обманное марево – для них только блеск зубов,

И мрак устрашающий для них лишь сурьма для глаз

Проступок пред ночью мой (противен мне нрав её!) –

Проступок меча, когда храбрец отступает вдруг».

А потом он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:

«О стремящийся к жизни низменной, поистине

Она смерти сеть и вместилище смущении.

Вот дом – когда смешит тебя сегодня он,

Ты плачешь завтра, – гибель тому дому!

Набегам рока нет конца; пленённых им

Не выкупить отвагой благородной.

Сколь многие, обманчивость презрев судьбы,

Враждебны стали ей, превысив силы,

По, щит к ним тылом повернув, она

В отместку нож их кровью напоила.

И знай, судьбы удары нас разят,

Хоть долог срок и лет судьбы не спешен.

Смотри ж, чтоб жизнь твоя напрасно не прошла

Неосторожно, по пренебреженью.

Порви ж любви и желаний узы – найдёшь тогда

Ты верный путь и блаженство тайн высоких».

И когда аль‑Асад окончил эти стихи, он обнял своего брата аль‑Амджада так, что они сделались как бы одним существом, а казначей обнажил меч и хотел ударить, но вдруг его конь умчался в пустыню (а он стоил тысячу динаров, и на нем было великолепное седло, стоящее больших денег). И казначей выронил из рук меч и побежал за своим конём…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.