Привидение

чтобы обнаружить, что она скоропостижно скончалась около половины четвертого ут­ра... Она ничем не болела, и эта смерть была неожиданной. На одном из ее больших пальцев обнаружили следы зубов, словно умирающая укусила его в последнем приступе агонии.

Странные беспорядки в пансионе Лэм (Лоуфордс-Гейт, Бристоль) в 1761—1762 годах, слухи о которых распростра­нились далеко за пределы округи, были, весьма вероятно, связаны с колдовством и вызваны преследованиями со сторо­ны одной женщины, увлекавшейся оккультизмом низшего порядка, хотя, с другой стороны, они могли представлять со­бой проявления полтергейста. Двух маленьких сестер, Молли и Добби Джайлз, кто-то безжалостно кусал и щипал. На ру­ках девочек были видны отпечатки восемнадцати или двадца­ти зубов, причем отметины были мокрыми от свежей слюны, и «дети громко плакали от боли, вызванной щипками и уку­сами». В одном случае, когда с Добби Джайлз говорил на­блюдатель, девочка с плачем объясняла, что кто-то укусил ее за шею: там появились липкие от слюны следы восемнадцати зубов. Возможность того, что ребенок сам себя искусал, бы­ла совершенно исключена; к тому же рядом с девочкой нахо­дился лишь один человек — мистер Генри Дэрбин, который письменно зафиксировал эти события и чей отчет о них впер­вые опубликовали в 1800 году, поскольку мистер Дэрбин не хотел, чтобы записи были обнародованы при его жизни. Вто­рого января 1762 года мистер Дэрбин пишет: «Добби закричала, что та самая рука схватила ее сестру за-горло, и я заме­тил, что плоть на горле Молли сбоку слегка вдавилась и ко­жа побледнела, словно горло сжимали чьи-то пальцы — од­нако никаких пальцев я не видел. Лицо девочки быстро поба­гровело, будто ее душили, но никаких конвульсий не последо­вало». А вот запись, датированная четвергом, седьмого янва­ря 1762 года: «Добби покусали сильнее, и следы зубов на ее теле были глубже, чем у Молли. Отпечатки зубов на руках девочек имели форму овала длиной в два дюйма». Все это оп­ределенно выглядит так, будто дети подвергались колдовско­му воздействию.

Можно вспомнить о судебном процессе над сейлемскими ведьмами. Когда в городе Сейлем вспыхнула настоящая эпи­демия колдовства, пострадавшие жаловались на суде, что их мучили укусами, щипками, удушением и т. д. В ходе судебно­го разбирательства по делу Гудвайф Кори «не раз наблюда­лось, что, стоило подсудимой прикусить нижнюю губу, как по­страдавшие начинали ощущать укусы на предплечьях и запя­стьях и демонстрировали судьям и священнику отметины в со­ответствующих местах».

В «Протоколах Национальной Лаборатории психических исследований» (том I, 1927 г.) можно найти отчет о феномене, связанном с Элеонорой Зюгун, юной румынкой из крестьян­ской семьи. Осенью 1926 года, когда девочке исполнилось все­го лишь тринадцать лет, ее привезла в Лондон графиня Василь-ко-Серецки, чтобы необычайные явления, происходившие с Элеонорой, изучили в Национальной Лаборатории психичес­ких исследований (Куинсбери-Плэйс, Саут-Кенсингтон). О ребенке говорили, будто его преследует какая-то незримая сила или сущность, известная девочке под именем Драку, Анг-личе-демон. С Элеонорой происходило множество необыкно­венных событий; ее кусала и царапала эта невидимая сущность. Достаточно привести два-три примера из целой серии случа­ев — это «феномен укуса на расстоянии». «В понедельник 4 октября 1926 года, в полдень, следователь капитан Нил lay от­мечает в своем докладе: 3часа 20 минут. Элеонора вскрикнула. Показала нам отметины на тыльной стороне кисти руки, похо­жие на следы зубов; позднее эти отметины превратились в глу­бокие рубцы... 4 часа 12 минут. Элеонора подносила к губам чашку с чаем, но внезапно вскрикнула и поспешно поставила ее на стол. На правой руке появились отметины, явно похожие на следы укуса: четко прослеживались оба ряда зубов». Об этом же случае пишет мистерКлэфам Палмер — следователь, так­же присутствовавший при этом: «Элеонора подносила к губам чашку, и вдруг тихо вскрикнула, поставила чашку и закатала ру­кав. На ее предплечье я увидел глубоко впечатавшиеся в плоть отметины, похожие на следы зубов — словно некто яростно укусил девочку. Красноватые отпечатки побелели и в конце концов превратились во вздувшиеся рубцы. Они постепенно исчезли, но были еще видны в течение часа или около того». Подобные укусы случались нередко, и эти отметины были сфо­тографированы.

Было бы интересным и, несомненно, весьма достойным за­нятием обсуждать происхождение этих укусов, однако подоб­ное исследование здесь неуместно, потому что мы имеем дело не со случаем вампиризма или какого-либо родственного явле­ния. Цель вампира — высосать кровь, а во всех приведенных выше случаях кровь если и выступала, то это было связано с характером царапин или вмятин от зубов; кровотечения практически не наблюдалось. К тому же источник этих укусов был недостаточно материален, чтобы его увидеть. А настоя­щий вампир вполне зрим и осязаем.

У вампира есть тело, причем свое собственное. Он не жив и не мертв; его скорее можно назвать живущим в смерти. Он — некая аномалия, своеобразный гермафродит, гибрид в мире призраков, изгой среди порождений ада.

Еще языческий поэт поучал своих слушателей и читате­лей, что смерть — это сладостная награда в виде вечного по­коя, благословенное забытье после тяжких трудов и борьбы, которыми сопровождается жизнь. Немного найдется на све­те того, что прекраснее» и того, что печальнее песен наших современных язычников, утешающих скорбь своих сердец задумчивыми грезами о вечном сне. Сами наши язычники, вероятно, этого не знают, но свою безысходную, хотя и изы­сканную, тоску они унаследовали от певцов последних дней Эллады — создателей насквозь пронизанных усталостью, и все же гармоничных песнопений — тех людей, для которых в небе уже не загоралась заря надежды. Но мы-то опре­деленно знаем и твердо уверены в том, что «созрели первые плоды для спящих: Христос воскрес». И тем не менее Грэй, сам наполовину грек, тоже, видимо, обещает своим крестья­нам и батракам в качестве награды после жизни, исполнен­ной неурядиц и тяжких трудов, милое сердцу забытье и веч­ный сон. Суинберн радостно благословляет богов.

За то, что сердце в человеке

Не вечно будет трепетать,

За то, что все вольются реки

Когда-нибудь в морскую гладь.

Эмилия Бронте страстно желает одного лишь забытья:

О, я смогу забыться, спать,

Не думая о том,

Как будет снегом меня засыпать,

Как будет хлестать дождем!

Флеккер в абсолютном отчаянии причитает:

Я знаю: глухи мертвые — и не услышат,

Хоть сразу сотни соловьев рассыплют трели...

Я знаю: слепы мертвые — и не увидят,

Как в страхе друг большие их глаза закроет,

И нет у них сознанья...

Еще прекраснее, чем воспевали ее поэты, описана смерть у прозаика, соткавшего утонченные образы: «Смерть, долж­но быть, так прекрасна. Лежать в мягкой бурой земле, когда у тебя над головой колышутся травы — и слушать безмол­вие. Не знать, что такое вчера и что такое завтра. Позабыть о времени. Бедные, жалкие души! Какими сухими, какими пустыми становятся подобные устремления, когда задумаешься о страстных, сияющих словах Маленького Цветочка: «Для блага общего хотелось мне бы перенести на землю не­бо». И еще: «Даже в лоне Блаженной Грезы ангелы нас ох­раняют». Нет, я никогда не смогу никоим образом отдыхать до скончания мира. Но как только ангел скажет: «Время прекратило свое существование», — вот тогда я и отдохну, тогда я смогу возрадоваться: ведь число избранных станет полным».

Итак, мы видим, что даже для тех, кто придерживается языческих, самых безысходных, самых ошибочных взглядов, идеалом являются забвение и покой.

Так какая же ужасная судьба у вампира, который лишен возможности спокойно отдыхать в своей могиле и который по воле злого рока обречен выходить из нее и терзать живых!..

Первым делом можно было бы вкратце исследовать, ка­ким образом возникала вера в вампиризм, и здесь вполне уместно заметить, что тщательные изыскания в связи с экс­трасенсорными, паранормальными явлениями, оказавшиеся в последние годы столь плодотворными, и даже современные научные открытия подтвердили сущностную правдивость множества древних свидетельств и старых поверий, еще вче­ра отвергаемых людьми благоразумными как проявления крайней чувственности эффектных, напыщенных фантазий. Можно сказать, что истоки веры в вампиризм, хотя и очень смутные, неоформленные и несвязанные друг с другом, вос­ходят к древнейшим временам, когда первобытный человек пытался проследить таинственную взаимосвязь души и тела. Человек наблюдал разделение индивида на эти две составля­ющие, и, благодаря своим наблюдениям, пусть грубым и не­зрелым, сталкивался с таким феноменом, как бессознатель­ное — в том виде, в каком оно представлено в сновидениях и особенно в смерти. Человеку оставалось лишь размышлять о существовании этого самого нечто, утрачивая которое, на­всегда покидаешь живой, бодрствующий мир; приходилось задаваться вопросом: возможно ли при некоторых обстоятельствах, пока что ему неизвестных, скрытых от него, про­должение той жизни, той личности, которая, очевидно, пере-, шла куда-то в другое место, в какое-то иное состояние. Во­прос этот был вечным и, более того, глубоко личным, по­скольку затрагивал тот опыт, которого человек и не надеялся избежать. Вскоре ему стало ясно, что процесс, именуемый смертью, — это всего лишь переход в иной мир; вполне есте­ственно, что мир потусторонний воображался очень похожим на уже знакомый, привычный мир — с той лишь разницей, что в потустороннем мире человек будет пользоваться влия­нием на те силы, с которыми в течение своей земной жизни он вел нескончаемую войну за власть. Возможно, мир иной рас­положен не так уж далеко, и не стоит полагать, будто люди, перешедшие в него, утрачивают интерес и привязанность к тем, кого они совсем недавно оставили на земле. Несмотря на то, что нам не случается зримо ощутить присутствие по­койных родственников, мы должны о них помнить так, как мы помним о ком-либо из нашей семьи, кто отправился в обычное путешествие на неделю, месяц или год. Естествен­но, к тем, кому возраст и положение давали право на уваже­ние и почет со стороны окружающих, следует относиться с тем же вниманием — даже оказывать еще более высокие почести, чем при жизни: ведь теперь власть этих людей таин­ственным образом усилилась, и они будут активно карать за любую непочтительность и пренебрежение. Следовательно, как отдельная семья почитала отца — хозяина дома — и при жизни, и после смерти, так и все племя стало поклоняться ве­ликим людям — вождям и героям, чьи деяния и подвиги при­несли благо не только их семьям, но и всему клану. У племе­ни шиллук, которое живет на западном берегу Белого Нила и которым управляет король, по-прежнему сохраняется культ Ньяканга — героя, основавшего династию и поселившего этот народ на его нынешней территории. Считается, что Нья-канг был человеком, причем в действительности он не умер, а просто скрылся из виду. Однако он не обладает божественностью в полной мере, тогда как великий бог шиллуков, Джу-ок, не имеет формы, невидим и присутствует абсолютно not-всюду. Он гораздо величественнее и выше Ньяканга и царст­вует на тех самых высоких небесах, где до слуха его не доно­сятся людские молитвы и он не может обонять сладостный запах приносимых ему жертв.

Шиллуки поклоняются не только Ньякангу, но и каждому из своих королей, после того как тот умирает, и могила монар­ха становится святилищем. Повсюду в деревнях есдъ множе­ство усыпальниц, за которыми присматривают специальные старики и старухи. В каждой из таких усыпальниц соверша­ются тщательно разработанные ритуалы, практически иден­тичные повсеместно. И в самом деле, можно сказать, что ос­новным элементом религии шиллуков является культ умерших королей⁵.

Другие африканские народности также поклоняются сво­им королям, отошедшим в мир иной. Народ баганда, чья страна Уганда расположена в верховьях Нила, считает своих покойных правителей равными богам и в их честь воздвигает храмы, которые содержатся с величайшей заботой. В преж­ние времена, когда умирал король, убивали сотни людей, что­бы их души могли прислуживать душе властелина. Вот весь­ма показательная иллюстрация веры этих людей в то, что ко­роль со своей призрачной свитой всостоянии возвращаться на землю в телесной форме (достаточно плотной, чтобы осу­ществлять такую сугубо материальную функцию, как погло­щение пищи). В определенные торжественные дни на заре у ворот храмов начинают бить в священные тамтамы, и туда стекаются толпы поклоняющихся, которые несут корзины с едой, дабы король со свитой не остались голодными, ведь в противном случае монарх может разгневаться и покарать весь народ⁶.

В районе Кизиба на западном берегу озера Виктория-Ньянза религия местных жителей тоже сводится в основном к культу умерших королей. Хотя в данной религии и представлено верховное божество Ругада, создавшее мир, людей и жи­вотных, даже жрецы этого народа мало что знают о нем; ему не приносят жертвы, а жрецы выступают в роли посредников между людьми и покойными монархами⁷.

Подобным же образом племена банту в Северной Родезии до сих пор признают верховное божество по имени Леза, чья сила проявляется в бурях, в грозовых тучах и проливных дождях, в раскатах грома и вспышках молний; однако это бо­жество недосягаемо для людей, ему бесполезно молиться и приносить жертвы. Поэтому боги, которым поклоняются эти племена, четко подразделяются на два класса: духи покой­ных вождей, публично почитаемых всем племенем, и духи родственников — их в частном порядке чтит каждая семья, глава которой выполняет в данном случае жреческие функции. «Среди народа авемба нет специальных усыпальниц для таких чисто семейных духов, культ которых существует в любой от­дельной хижине и которым семья приносит в жертву овцу, ко­зу или дичь, причем дух получает кровь, проливаемую на зем­лю, тогда как все члены семьи вместе вкушают плоть жертвы. Для верующего авемба вполне достаточно поклоняться духу кого-либо из ближайших родственников (дедушки с бабуш­кой, или покойных отца с матерью, или же дяди по материн­ской линии). Из всех "духов родственников человеку следует выбрать для поклонения кого-либо одного, которого он по тем или иным соображениям считает особенно близким себе. На­пример, прорицатель может сообщить человеку следующее: его последнее заболевание вызвано тем, что он не выказывал уважения духу своего дяди. Соответственно, этот человек должен позаботиться о том, чтобы принять своего дядю в ка­честве духа-покровителя. В знак подобного уважения можно посвятить одному из духов своих предков корову или козу»⁸. Этот обычай весьма показателен, и следует обратить особое внимание на два момента. Во-первых, умершего — вернее, его дух — не просто стараются умилостивить. Он еще и вкушает крови, которую специально проливают ради него. Во-вторых, если покойного не чтить должным образом, он в состоянии на­слать болезнь, т. е. обладает определенной злотворной силой, в частности, способностью мстить. Смысл идеи, лежащей в основе этих обычаев, не очень-то отличается от сути образа вампира из преданий — чудовища, жаждущего крови: его па­губное воздействие на человека также ведет к болезни и исто­щению.

Весьма похожие идеи распространены среди гереро — од­ного из племен группы банту в германской Юго-Западной Аф­рике. Согласно верованиям гереро, Нджамби Карунга, великое благое божество, превышающее высоко на небесах, слишком удалено от людей, чтобы до него доносились их молитвы, отче­го ему не поклоняются и не приносят жертвы. «И бояться они должны своих предков (овакуру), ведь это предки гневаются на человека, угрожают ему и способны наслать на него несчастье... Именно с целью завоевать и сохранить их благосклонность, от­вратить их гнев и немилость — короче говоря, чтобы умилости­вить предков, и приносят им гереро множество жертв. Не из благодарности они это делают, но от страха, не от любви, а от ужаса»⁹. Преподобный Г. Фиэ — миссионер, работающий среди этого племени, — пишет: «Все религиозные обычаи и це­ремонии овагереро основаны на предположении о том, что по­койные после смерти продолжают жить, оказывая огромное воздействие на земное существование, обладая властью над жизнью и смертью человека»¹⁰.

Религия овамбо — еще одного племени группы банту — развивает практически те же идеи. Вся религия сводится к почитанию душ умерших людей — вернее, к их ублаже­нию. После смерти каждого человека остается призрачная форма, продолжающая каким-то образом (не совсем четко определенным) существовать на земле, и у этого призрака есть власть над живыми людьми. Прежде всего, это воз­можность насылать различные болезни. Духи простых лю­дей способны влиять только на членов своих собственных се­мей; души же вождей и великих воинов обладают гораздо более широкими возможностями: они в состоянии приносить пользу или причинять вред всему племени. В некоторой сте­пени они могут даже управлять силами природы и обеспе­чить богатый урожай, заботливо вызывая дождь: ведь под чутким руководством подобных великих духов явно не будет ни крайней нехватки, ни переизбытка материальных благ. Более того, эти духи способны отвращать болезни, но с дру­гой стороны, если почувствуют себя обиженными, могут на­слать на племя мор и голод. Следует особо отметить, что овамбо испытывают не совсем обычные страхи и опасения перед душами умерших колдунов. Единственный способ по­мешать размножению подобной опасной категории духов — это отрубать трупам конечности: такую меру предосторож­ности необходимо предпринимать сразу же после смерти колдуна. «Так уж заведено: отрубать покойнику руки и ноги и отрезать язык, чтобы лишить дух умершего возможности двигаться и разговаривать. Подобное расчленение тела дела­ет бессильным и беспомощным призрак покойного, который в противном случае был бы могучим и свирепым»¹¹. Позже вы увидите, что в числе прочих видов расчленения к обез­главливанию и, особенно, к протыканию тела колом, за не­возможностью полной кремации, прибегали как к самым эф­фективным средствам в борьбе с вампирами. Интересно, что, согласно теософам, вампиром становится лишь тот, кто при жизни был адептом черной магии. Как заявляет мисс Джесси Аделаида Миддлтон, «в вампиров превращаются ведьмы, колдуны и самоубийцы»¹².

Каноник Кэллэуэй зафиксировал очень интересные детали культа аматонго (предков) у зулусов¹³. В отчете об обычаях туземцев он пишет следующее: «Чернокожие не почитают без разбора всех аматонго, т, е. всех покойников своего племени. Вообще говоря, покойному главе семьи поклоняются его де­ти — ведь они не знают древних предков, не знают ни их

имен, ни их хвалебных титулов. Но любое важное дело они на­чинают и заканчивают молитвами своему покойному отцу, которого почитают как главу семьи, ибо помнят его доброту, ко­торую он проявлял к ним при жизни. Подобное отношение поддерживает их и сейчас. Они говорят: «Он по-прежнему точно так же будет относиться к нам и после смерти. Мы не понимаем, почему он должен проявлять заботу к кому-либо еще, кроме нас. Нет, он будет заботиться только о нас». Вот как обстоит дело, хотя в каждом племени поклоняются многим аматонго и окружают высокими заборами их могилы, чтобы защитить их. Но в культе аматонго на первом месте для зулу­са всегда стоит отец. Он остается драгоценным сокровищем, даже уйдя из жизни». Создается впечатление, что среди зулусов поклоняются в первую очередь тем, кто умер совсем не­давно, особенно отцам и матерям семейств. Естественно, что о духах давно умерших соплеменников постепенно забыва­ют — ведь время идет, и воспоминания о них исчезают вмес­те с теми людьми, которые знали покойных и возносили им свои молитвы, но затем и сами последовали за этими аматон­го в Мир иной. Как мы уже отмечали, почти в каждом случае мы сталкиваемся с признанием того, что существует некая высшая сила — явно духовная сущность, которая никогда не была человеком и поклонение которой (в тех редких случаях¹⁴, когда подобное почитание воспринимается как желаемое или даже вполне возможное) совершенно отличается от культа мертвых, будь то семейные предки или некоторые династии древних королей. Конечно, в африканском пантеоне есть мно­жество других богов, и, хотя туземцы не допускают, что эти боги были когда-то людьми и, разумеется, в своей ритуальной практике проводят четкое различие между поклонением по­добным божествам и культом духов и призраков — тем не ме­нее, почти во всех таких случаях есть подозрение, а порой да­же уверенность в том, что эти боги были в прошлом героями, легенды о которых, вместо того чтобы с годами угасать, ста­новились все более яркими и роскошными, пока монарх или воин не превращался просто в божество. Похожий процесс наблюдается в языческих религиях повсюду в мире, и относительно политеизма народа баганда преподобный Дж. Роскоу отмечает: «Главные боги, видимо, были ранее людьми, кото­рые отличались своими умениями и храбростью и которых соплеменники впоследствии обожествили, наделив сверхъестественными способностями»¹⁵.

Говорят, что кафры верят, будто люди, которые вели рас­путную жизнь, после смерти способны возвращаться по ночам в телесной форме и, нападая на живых людей, ранить их или даже убивать. Вероятно, этих призраков во многом привлека-

ет кровь, позволяющая им легче достигать своих целей, и да­же несколько красных капель могут помочь им оживить свои тела. Поэтому кафр испытывает величайший ужас перед кро­вью и старается никогда не проливать на землю ни одну кап­лю крови из носа или из пореза; если же таковое случится, то кровь нужно немедленно засыпать. А если кровью испач­кано тело, то человек обязан устранить скверну с помощью тщательно разработанных очистительных церемоний¹⁶. По всей Западной Африке туземцы заботливо стараются уничтожить любую свою кровь, случайно пролитую на землю, а если в связи с этим пачкается кусок ткани или деревяшка, то данные предметы подлежат тщательному сожжению¹⁷. Аф­риканцы открыто признают, что их задача — не допустить, чтобы хоть капля крови попала в руки колдуна, который мо­жет использовать ее в дурных целях; важно также не дать за­владеть ею злому духу, который с ее помощью способен вос­создать для себя материальное тело. Такой же страх перед колдовством распространен и на Новой Гвинее, где туземцы, получившие ранение, аккуратно собирают тряпки, которыми перевязывали раны, и сжигают их или забрасывают далеко в море: подобные факты зафиксированы многими миссионера­ми и путешественниками¹⁸.

Мало кто из людей до сих пор не осознал того таинствен­ного значения, которое придается крови, и примеры таких ве­рований можно найти в истории любой страны. В том же духе высказывались и китайские исследователи, писавшие о колдовстве¹⁹; так полагали и арабы²⁰; об этом хорошо известно и из древнеримских преданий²¹. Даже по отношению к живот­ным считалось, что душа животного и, значит, сама его жизнь — в его крови, или, точнее, кровь — это и есть его ду­ша. Вот перед нами божественное установление (Левит, XVII, 10—14): «Homo quilibet de domo Israel, et de advenis qui peregrinantur inter eos, si comederit sanguinem, obfirmabo faciem meam contra animam illus, et dispertam earn de populo suo, Quia anima carnis in sanguine est: et ego dedi ilium vobis, ut super altare in eo expietis pro animabus vestris, et saguis pro animae piac-ulo sit. Idcirco dixi filiis Israel: Omnis anima ex vobis non comedet sanguinem, nee ex advenis, qui peregrinantur apud vos. Homo quicumque ex ffliis Israel, et de advenis, qui peregrinantur apud vos, si venatione atque aucupio ceperit feram vel avem, quibus esci licitum est, fundat sanguinem eius, et operiat ilium terra. Anima enim omnis carnis in sanguine est: unde dixi filiis Israel: Sanguinem universae carnis non comedetis, quia anima carnis in sanguine est: et quicumque comederit ilium, interibit» («Если кто из дома Из-раилева и из пришельцев, которые живут между вами, будет есть какую-нибудь кровь, то обращу лице Мое на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю ее из народа ее, потому что душа тела в крови, и Я назначил ее вам для жертвенника, что­бы очищать души ваши, ибо кровь сия душу очищает; потому Я и сказал сынам Израилевым: ни одна душа из вас не долж­на есть крови, и пришлец, живущий между вами, не должен есть крови. Если кто из сынов Израилевых и из пришельцев, живущих между вами, на ловле поймает зверя или птицу, ко­торую можно есть, то он должен дать вытечь крови ее и по­крыть ее землею, ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: не ешьте кро­ви ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его: всякий, кто будет есть ее, истребится»²²). Древнееврей­ское слово, которое переводится как «жизнь»²³, имеет также значение «душа» — в данном отрывке и особенно во фразе «душа всякого тела есть кровь его», и в Исправленной версии библии имеется пометка на полях: «евр. душа». И коль скоро сама сущность жизни — более того, душа и дух каким-то та­инственным образом заключены в крови, мы получаем исчер­пывающее объяснение того факта, почему вампир вынужден стремиться оживить и омолодить свое мертвое тело путем вы­сасывания крови из тела своих жертв.

Нелишне вспомнить о знаменитом некромантическом пас­саже из «Одиссеи»²⁴. Когда Улисс в царстве мертвых вызыва­ет призраков, то чтобы те обрели дар речи, ему приходится вырыть глубокий ров и заполнить его кровью жертвенных чер­ных баранов. И лишь напившись досыта этой драгоценной жидкости, тени мертвых получают возможность разговари­вать с Одиссеем и воспользоваться некоторыми из своих бы­лых человеческих способностей.

Среди множества упоминаний о погребальных обычаях в Священном Писании есть одно, имеющее самое непосредст­венное отношение к подобной вере в то, что кровь может по­мочь умершим. Пророк Иеремия в своем предсказании полно­го краха евреев и окончательного опустошения их земли заяв­ляет: «Et morientur grandes, et parvi in terra ista: non sepelientur neque plangentur, et non se incident, neque calvitium net pro eis» («И умрут великие и малые на земле сей; и не будут погребе­ны, и не будут оплакивать их, ни терзать себя, ни стричься ра­ди них»²⁵). И снова тот же пророк рассказывает нам, что по­сле того, как евреев увели в вавилонский плен, «venerunt viri de Sichem et de Silo, et de Samaria octoginta viri: rasi barba, et scis-sis vestibus et squallentes: et munera, et thus habebant in manii, ut offerent in domo Domini» («пришли из Сихема, Силома и Са­марии восемьдесят человек с обритыми бородами и в разо­дранных одеждах, и изранив себя, с дарами и Ливаном в руках для принесения их в дом Господень»)²⁶. Слово «squallentes», которое в версии Библии, принятой на Соборе в Дуэ, переда­ется как «скорбящих», в канонической версии Библии переве­дено как «изранив себя», и идентичный вариант перевода да­ется в Исправленной версии библии. Подобные обычаи обривания части головы и сбривания бороды, о которых идет речь во фразе «ни стричься ради них» и особенно практика нанесе­ния себе порезов и даже ран в знак траура — все это было строжайше запрещено как отдающее языческими заблужде­ниями. Так, в книге Левит (XIX, 28) мы читаем: «Et super mortuo поп incidetis carnem vestram, neque figures aliquas, aut stigmata facietis vobis» («Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь [Бог ваш]»). И снова (XXI, 5) навязывается предписание насчет траура: «Non radent caput, пес barbam, neque in carnibus suis facient incisuras» («Они не должны брить головы своей и под­стригать края бороды своей и делать нарезы на теле своем»). Однако св. Иероним рассказывает нам, что обычай этот про­должал существовать, и в своем Комментарии к Иеремии (XVI. 6), датируемом, вероятно, 415 — 420 годами²⁷, говорит: «Mos hie fuit apud veteres, et usque hodie in quibusdam permanet Iudaeorum, ut in luctibus incident lacertos, et calvitium faciaht, quod lob fecisse legimus» («У древних был обычай, и среди не­которых иудеев он сохраняется до сих пор, расцарапывать ру­ки, наносить на них порезы и вырывать себе волосы»)²⁸. Но, как мы заметили, эти обряды уже запрещались самым строгим образом, причем неоднократно и весьма настойчиво. Так, во Второзаконии они резко порицаются как грубейшее за­блуждение: «Non comedetis cum sanguine. Non augurabimini, nee observabitis somnia. Neque in rotundum attondebitis comarri: nee radetis barbam. Et super mortuo incidetis carnem vestram, neqiie figuras aliquas, aut stigmata facietis vobis. Ego Dominus» («He ешьте с кровью; не ворожите и не гадайте. Не стригите бороды вашей кругом и не портите края бороды своей. Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь [Бог ваш]»)*. «Filii estote Domini Dei vestri: non vos incidetis, nee facietis calvitium super mortuo. Quoniam populus sanctus es Domino Deo tuo: et te elegit ut sis ei in populum peculiarem de cunctis gentibus, quae sunt super ter-ram» («Вы сыны Господа Бога вашего; не делайте нарезов на теле вашем и не выстригайте волос над глазами по умершем; ибо ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Гос­подь, чтобы ты был собственным его народом из всех народов, которые на земле».)* *.

Таким образом, вероятно, эти два обычая были среди ев­реев строжайше запрещены как заимствованные у язычни­ков, которые в порыве отчаяния действительно способны на такую экстравагантную и даже непристойную демонстрацию своей скорби по умершим, однако среди избранного народа Иеговы подобная практика должна была считаться по край­ней мере весьма неприличной. Конечно, в этих обрядах, да­же если не вдаваться в них глубоко, явно сквозит жестокость, и они унизительны — неудивительно, что указы, запрещаю­щие их отправление, встречаются и среди других народов. Взять, к примеру, свод законов Солона в Древних Афинах, содержащий запрет плакальщицам расцарапывать лица — свои и чужие. Аналогичные положения библейских десяти заповедей также основаны на более ранних законах, не поз­воляющих женщинам расцарапывать и всячески обезобра­живать себе лица во время похоронных ритуалов. Эти два обычая — обривать голову и расцарапывать лицо — встре­чаются в мире повсюду, во все времена и среди любых наро­дов. Первая из данных традиций нас здесь едва ли интересу­ет, однако весьма любопытно исследовать идею, лежащую в основе «нарезов на теле ради умерших». Подобные обычаи существовали в древности у ассирийцев, арабов, скифов и таких народов, как моавитяне, филистимляне и финикий­цы²⁹. Иордан сообщает, что Аттилу оплакивали «не женски­ми стенаниями, не пустопорожними похоронными песнями и слезами, но кровью воинов и силачей»³⁰. Среди многих африканских племен, среди полинезийцев Таити, Сандвичевых островов и всей Океании, среди аборигенов Австралии, Но­вой Зеландии и Тасмании, жителей Патагонии, индейцев Калифорнии и Северной Америки, равно как и среди множе­ства других народов оплакивание умерших всегда сопровож­дается расцарапыванием тела вплоть до обильного кровоте­чения. Небезызвестно также, что родственники покойных причиняют себе ужасные увечья, и считается, что тот, кто наиболее жесток и безжалостен по отношению к себе, демон­стрирует наибольший почет и уважение к покойному. Важ­ная деталь: обязательно должна пролиться кровь. Это дейст­во, видимо, равносильно заключению своеобразного догово­ра с умершим. Добровольное предоставление покойнику то­го, в чем он нуждается, предотвращает его возвращение с целью взять это насильно, да еще и при самых ужасающих обстоятельствах. Если люди не пожелают немного подкор­мить мертвеца своей кровью, то он вернется и заберет ее полностью. Поэтому естественно предположить, что гораздо лучше поделиться ею и тем самым заслужить покровительст­во со стороны призрака, нежели отказывать ему в том, что он все равно неизбежно отнимет, будучи охвачен яростью и жаждой мщения.

Многие австралийские племена считали кровь лучшим лекарством для больных и ослабленных людей. Разумеется, в этом представлении нет ни крупицы истины, если рассма­тривать его в свете научного метода переливания крови в том виде, в каком его в настоящее время то и дело приме­няют врачи (имеется и немало примеров использования это­го средства в Средние века и в медицине более позднего пе­риода)³¹.

Бонней, австралийский путешественник, рассказывает, что среди некоторых племен, проживающих по берегам реки Дар-линг в Новом Южном Уэльсе, «очень больных или ослаблен­ных людей принято подкармливать кровью. В данном случае своей кровью делятся с ними друзья. Это делается уже описанным ранее способом»³², т. е. человек вскрывает себе вену на предплечье и подставляет под руку деревянную чашу или какой-либо похожий сосуд, куда стекает кровь. «Когда кровь загустевает, превращаясь в желеобразную массу, больной пальцами отправляет ее в себе в рот». Следует помнить: або­ригены верят, что душа продолжает жить после смерти тела, и если при жизни человека кровь оказывается для него самым полезным и питательным продуктом, то она сохраняет свои животворные качества, когда ее даруют ушедшему в мир иной (эти люди не ощущают смерть как безвозвратный уход и веч­ную разлуку).

Все это определенно дает нам ключ к пониманию тех пред­ставлений, что лежат в основе обычая до крови расцарапывать себе тело в знак траура. Смысл данного обычая со временем.окутался мраком, и подобные кровопускания стали восприни­маться всего-навсего как доказательство скорби в связи с тя­желой утратой, но не вызывает сомнений, что плакальщики, как правило, старались кровью подпитать умершего, дабы он набрался сил и энергии в своем новом состоянии³³. Эти обря­ды к тому же стали подразумевать желание как-то умилости­вить покойного и более того — установить с ним тесную связь; они носят явно некромантический характер, к тому же от них так и веет вампиризмом: дело в том, что люди верят, будто умерший способен поддерживать в себе какую-то полу­жизнь, похищая жизненную энергию, т. е. выпивая кровь у живых людей. И, соответственно, мы вполне можем понять, почему эти варварские, если не сказать хуже, обычаи так не­преклонно запрещались Моисеевыми законами, которые не просто являлись запретами на совершенно непристойные горе­стные оплакивания, окрашенные язычеством, — надо смот­реть гораздо глубже: подобные ритуалы не были свободны от жутких черномагических суеверий, от стремления подпиты­вать вампира горячей соленой кровью до тех пор, пока он, на­сосавшись ее досыта, сам не отвалится, подобно какой-то дья­вольской пиявке.

Слово «вампир» пришло к нам из венгерского языка, где оно бытует в форме vampir, но вообще это слово скорее сла­вянского происхождения. У славян оно встречается в анало­гичной форме в русском, польском, чешском, сербском язы­ках, сосуществуя с такими вариантами, как болгарское слово вапир, вепир, рутенское vepir, vopir, русское упырь, польское upier. Миклошич³⁴ в качестве одного из возможных вариантов происхождения слова «вампир» предлагает турецкое слово uber — «ведьма». Еще один вариант, но менее вероятный — образование от корня pi- (пи-) — «пить» при помощи при­ставки va- (ва-) или ау-(ав-). От корня pi- образуется древ­негреческое «пью»; некоторые временные формы этого глаго­ла образуются от корня ро- (по-), такие как перфектная фор­ма³⁵, будущее время пассивного залога³⁶, следует добавить сю­да перфектный инфинитив³⁶, встречающийся у Феогнида³⁷. Отсюда же возникло слово, имеющее значение «свежая, пи­тьевая вода»³⁸.

Санскритские формы — pa, pi, pi-bami (латинское bibo — «пью»), pa-nam (лат. potus), pa-tra (лат. poculum); латинские — po-tus, po-to, po-culum, и т. д., с которыми связан глагол bibo и многие его простые и составные формы (корень Ы-); славян­ское pi-ti/пи-ть (лат. bibere); литовское po-ta (лат. ebriositas — пьянство) и огромное количество других вариантов.

В связи с этим непременно следует процитировать Рэл-стона, хотя стоит иметь в виду, что в некоторых деталях он немного устарел. Его работа «Песни русского народа», отку­да я привожу следующий отрывок, была опубликована в на­чале 1872 года. Вот что Рэлстон пишет о вампирах: «Это на­звание никогда не могли удовлетворительно объяснить. Сло­во «вампир» именно в этой его форме — vampir — южнорус­ское upuir, upir до сих пор сравнивали с литовским wempti = «пить» и wempti, wampiti = «рычать», «ворчать» и выводили его из корня pi- (пить) с префиксом u = av, va. Если эта де­ривация верна, то главную особенность вампира можно ис­толковать как подобие опьянения кровью. В соответствии с этими представлениями хорваты называют вампира pijavica (пиявица), а сербы говорят о человеке с лицом, красным от постоянного пьянства, что он «багровый, как вампир»; сербы it словаки именуют горького пьяницу словом vlkodlak (влкод-члак, т. е. вурдалак). Словенцы и кашубы называют vieszey— это название аналогично тому, которое в нашем родном язы­ке, как, впрочем, и в русском, дают человеку, рожденному ведьмой. Поляки именуют вампира upior или upir, причем по­следний вариант бытует и среди чехов. В Греции для вампира есть местные названия: «облачившийся в плоть» (Кипр); «готовый встать из могилы» (Тенос); «неразложившийся» (Кифнос)». Даже такой авторитет в области изучения Гре­ции, как мистер Дж. К. Лоусон, считает, что они не поддают­ся анализу. Ньютон в своей работе «Левант: путешествия и открытия» и особенно Пэшли в «Путешествиях по Криту» упоминают название, которое в ходу на Родосе, а еще более употребительно на Крите. Его этимология не установлена. Пэшли полагает, что оно может означать «разрушитель», «уничтожитель», однако мистер Аоусон связывает его с «зе­ваю» или «широко разеваю рот», что наводит на мысль о кро­вожадно распахнутой пасти вампира — «os hians, dentes can-didi» («пасть разверстая, клыки белоснежные»), как говорит Леоне Аллаччи.

Сент-Клэр и Броуфи в книге «Двенадцать лет изучения восточного вопроса в Болгарии» (1877) отмечают: «Чистые болгары называют это существо [вампира] исконно славян­ским словом upior, гагаузы же (т. е. болгары, смешавшиеся с турками) — турецким словом obour (обур); в Далмации вампиры известны под именем Wrikodlaki, которое представ­ляется просто искаженным новогреческим словом».

В самой Греции слово «вампир» явно неизвестно, обще­употребительным названием является слово, которое можно транслитерировать как vrykolakas (вриколакас), множест­венное число vrykolakes (вриколакес). Тозер приводит в ка­честве турецкого варианта vurkolak (вурколак). А в Македонии, где греческое население постоянно контактирует со сво­ими славянскими соседями, особенно в районе Меленик на северо-востоке, греки переняли другие формы³⁹ и использу­ют их как синонимы названия вриколакас в его обычном гре­ческом значении. Однако довольно странно, что, за этим единственным исключением, в масштабах всей континен­тальной Греции и многочисленных греческих островов форма «вампир» нигде не встречается. Кораес отрицает славянское происхождение слова вриколакас и пытается соотнести один из местных вариантов с гипотетическим древнегреческим словом, утверждая, что оно является эквивалентом слова, которое использовал географ Страбон⁴⁰, и другого, подобно­го, употребленного Арианом Никомедийским в «Рассужде­ниях Эпиктета»⁴¹, а также с более употребительным⁴², встре­чающимся у Аристофана в «Женщинах на празднике Фесмофорий». Оно также попадается еще и у Платона в диало­ге «Федон»⁴³. Это дериват, уменьшительное от «мормо», что значило «домовой», «чертенок», но иногда и хуже: «крово­сос с отвратительной внешностью». Гипотеза весьма ориги­нальна и патриотична, однако Бернард Шмидт и все прочие авторитеты сходятся на том, что она полностью ошибочна и что греческое слово вриколакас, несомненно, "следует отождествить со словом, общим для всей славянской группы языков. Это словенское сложное слово, встречающееся в ва­риантах volkodlak, vukodlak, vulkodlak (волкодлак, вукодлак, вулкодлак). Первая его часть имеет значение «волк», тогда как вторую часть соотнесли, хотя подлинное родство не вполне доказуемо, с blaka (блака), что в старославянском языке и в новославянских языках, в частности в сербском, означает «волосы» на теле коровы или лошади или же кон­скую гриву⁴⁴. Но к каким бы результатам ни привели попыт­ки установить точное значение этого сложного слова анали­тическим путем, синтетическое его употребление во всех сла­вянских'языках, за исключением сербского, эквивалентно английскому слову «werewolf» (уэрвулф), шотландскому «warwulf» (уарвулф), немецкому «Werwolf» (вервольф) и французскому «loup-garou» (лупгару). В сербском языке это слово имеет значение «вампир»⁴⁵. Но в связи с этим следует отметить: среди славянских народов, и особенно среди сербов, бытует поверье, будто человек, бывший при жизни вервольфом, оборотнем, после смерти становится вампиром; таким образом, оба эти значения тесно связаны⁴⁶. В некото­рых районах, особенно в Элиде⁴⁷, даже верили, будто тот, кто отведал мяса овцы, которую загрыз волк, после смерти превращается в вампира⁴⁸. Однако необходимо помнить, что хотя суеверия, касающиеся вервольфов и вампиров, во мно­гих отношениях совпадают, а в некоторых моментах и полно­стью идентичны, все же, особенно в славянских преданиях, между ними наблюдаются весьма существенные различия. Ведь Славяне четко определяют вампира как неразложивше­еся и ожившее мертвое тело, возвращающееся на землю из своей могилы — в противном случае его нельзя, строго гово­ря, назвать вампиром. Вероятно, не будет преувеличением сказать (и нам еще выпадет случай это пронаблюдать), что представления собственно о вампирах являются специфической особенностью славянских — и отчасти соседних с ни­ми — народов. Особенно часто подобные поверья встреча­ются в балканских странах, в Греции, а также в России, в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии. Разумеется, су­ществует множество вариантов такого рода поверий, как на Западе, так и на Востоке, и в других странах имеются свои предания о вампирах, в точности соответствующие славян­ским нормам, но только за пределами отмеченных нами рай­онов явления вампиров достаточно редки, тогда как в своей Исконной вотчине вампиры и по сей день пользуются ужаса­ющим влиянием, и люди там боятся не столько призраков,, сколько возвращения этих мертвых тел, багровых и набух­ших, отвратительно раздувшихся от выпитой крови, наде­ленных способностью вести непонятную, омерзительную, дьявольскую жизнь.

В датском и шведском языках мы имеем форму vampyr, в голландском — vampir, во французском — le vampire, в ита­льянском, испанском и португальском языках — vampiro, в современной латыни — vampyrus⁴⁹. Оксфордский словарь дает вампиру следующее определение: «Сверхъестественное существо (согласно изначальным странным поверьям — оживший труп); считается, что оно добывает себе пропитание и причиняет тем самым вред, высасывая кровь у спящих; муж­чина или женщина, наделенные аналогичными аномальными способностями». Первым замеченным примером использова­ния этого слова в литературе, является, видимо, упоминание о вампирах в «Путешествиях трех английских джентльме­нов» — произведении, написанном около 1734 года и опубли­кованном в IV томе «Харлейского альманаха» (1745); там встречается следующий пассаж: «Мы не должны упустить случая отметить здесь, что наш помещик [в Лаубахе], кажет­ся, обратил определенное внимание на то, что рассказывал о вампирах барон Вальвазор, утверждавший, будто ими про­сто кишат отдельные части нашей страны. Считается, что эти вампиры представляют собой не что иное, как тела умерших людей, оживленные злыми духами. Эти трупы встают по но­чам из могил и высасывают кровь из множества живых людей, уничтожая их таким образом». Вскоре представления о вам­пирах и само это слово стали совершенно привычными, и Оливер Голдсмит в своем «Гражданине Мира» (1760— 1762) употребляет фразу, которая уже тогда воспринималась как вполне обычная: «От еды у него наступает пресыщение, и в конце концов он начинает сосать кровь, подобно вампиру».

У Джонсона в издании Лэтэма (1870) мы находим: «Вампир. Существо, считающееся демоническим; утверждают, что оно с удовольствием пьет кровь у живых людей и оживляет умерших, которые, будучи извлечены из могил, якобы сохраняют вид цветущий и полнокровный». А вот ци­тата из «Замечаний о революции 1688 года» Формэна (1741), демонстрирующая, что уже очень скоро слово «вампир» обрело и переносное значение: «Они — вампиры, сосу­щие кровь народа, и грабители королевства». У Дэвида Мэллета в его произведении «Зефир, или Военная хитрость» есть такие строки:

Сумеет ли Россия с вампирами венгерскими

И орды варваров с войсками имперскими

— Из этих сил одна — верх одержать

И наши похвалы заслуженно снискать?

В XVII веке о вампирах писали некоторые путешествен­ники и ученые авторы. Так, имеется знаменитый трактат «De Graecorum hodie quorundam opinationibus» Леоне Аллаччи⁵⁰; есть несколько подробных отчетов, содержащихся в «Relation de се qui s'est passe a Sant-Erini Isle de 1'Archipel»⁵¹ отца Фран­суа Ришара, священника-иезуита с острова Санторини (Те-ра) — данная работа была опубликована в Париже в 1657 го­ду. Поль Рико, одно время служивший английским консулом в Смирне, в своем труде «Современное положение греческой и армянской церквей Anno Christi» (Лондон, 1679)⁵², упоми­нает о предании, приводя поразительный пример, но он фак­тически не употребляет слова «вампир». В 1679 году Филип Pop⁵³ опубликовал в Лейпциге свой трактат «De Masticatione Mortuorum», за которым в XVIII веке последовала целая се­рия академических трактатов, таких как «Dissertatio de Hominibus post mortem Sanguisugis, vulgo dictis Vampyren» («Рассуждения о людях, после смерти ставших кровососами, в просторечии именуемых вампирами»; авторы Иоганн Хрис­тофор Роль и Иоганн Хертель, Лейпциг, 1732); «Dissertatio de cadaveribus sanguisugis» (автор Иоганн Христиан Шток, Иен, 1732); «Dissertatio de Vampyris Serviensibus» (авторы Иоганн Генрих Цопфиус и Карл Франциск ван Дален, 1733). Все эти трактаты, в определенном смысле, проложили дорогу знаменитому труду Иоганна Христиана Харенберга «Von Vampyren» («О вампирах»)⁵⁴.

В 1744 году в Неаполе был издан «presso i fratelli Raimondi»* широко известный «Dissertazione sopra i Vampiri» («Трактат о вампирах») Джузеппе Даванцати, архиепископа транийского. Эта книга уже широко ходила в рукописях — «1а sua Dissertazione sopra i Vampiri s'era sparsa per tutta 1'Italia benche manoscritta»**, как сообщает анонимный биограф — и экземпляр ее даже подарили Святейшему Отцу, просвещен­ному папе Бенедикту XIV, который в своем письме от 12 ян­варя 1743 года любезно поблагодарил автора работы, не ску­пясь на похвалы в его адрес. «L'abbiamo subito letta con piacere, e nel medesimo Tempo ammirata si per la dottrina, che per vasta erudizione, di cui ella e fornita»*** — писал папа. Будет вполне уместно привести здесь наше собственное небольшое примечание к «Dissertazione sopra i Vampiri», который, хотя и выдержал второе издание («Napoli. M. DCC. LXXXIX. Presso Filippo Raimondi»****), в Англии, видимо, совершенно неизвестен, и, что довольно странно, его экземпляра нет даже в Библиотеке Британского музея. По поводу этой книги хоте­лось бы заметить, что поскольку аргументы и умозаключения доброго архиепископа носят философский характер, то для нас, признающих его эрудицию и умение отстаивать свои по­зиции, все же допустимо не согласиться с ним, но придержи­ваться противоположных взглядов.

Джузеппе Даванцати родился в Бари 29 августа 1665 го­да. Начав учебу в иезуитском колледже в своем родном горо­де, он в возрасте пятнадцати лет перевелся в университет Не­аполя. К тому времени юноша принял решение сделать карье­ру священника, и по прошествии трех лет, когда родителей его уже не было в живых, он поступил в университет города Бо­лонья, где весьма отличился в естественных науках и математике. Следующие несколько лет Джузеппе провел в путешест­виях; в этот период в качестве основного своего места житель­ства он выбрал Париж, essendo molto innamorato delle maniere, e de' costumi de' Francesi*. Даванцати по очереди посетил Испанию, Португалию, Нидерланды, Германию, Швейца­рию; рассказывают, что он неоднократно выражал желание перебраться в Англию, nobil sede dell' Arti e delle Scienze**, но по тому или иному стечению обстоятельств его желанию снова и снова не удавалось осуществиться. В начале правле­ния папы Клемента XI (1700—1721) молодого человека при­звали обратно в Италию. Будучи рукоположен в священники епископом Монтемартино (Салерно), Даванцати получил на­значение на должность казначея в знаменитом святилище св. Николы в Бари. Его одаренность быстро привлекла внима­ние, и вскоре папа направил Даванцати легатом — чрезвы­чайным послом — к императору Карлу VI в Вену. С этой сложной и ответственной миссией новый посол справился столь блестяще, что в награду ему по возвращении пожалова­ли архиепископство в Трани и оказали многие другие почести. Этот благородный прелат продолжал быть в милости и у пре­емников папы Клемента XI: Иннокентия XIII (1721—1724), Бенедикта XIII (1724—1730) и Клемента XII (1730— 1740); а после смерти этого (последнего) понтифика на его место избрали кардинала Просперо Лоренцо Ламбертини — старого и близкого друга Даванцати — ставшего Бенедиктом XIV. Хотя архиепископу Даванцати было уже семьдесят пять лет, он все же предпринял поездку в Рим, чтобы поцеловать туфлю нового папы, который принял его крайне радушно и со всеми подобающими почестями. После смерти монсиньора Криспи, архиепископа Феррары, верховный понтифик 2 авгу­ста 1746 года назначил Джузеппе Даванцати на должность архиепископа александрийского, которая оставалась вакантной в связи с кончиной вышеупомянутого прелата. В начале февраля 1755 года архиепископ Даванцати подхватил тяже­лую простуду, перешедшую в воспаление легких. В ночь на шестнадцатое февраля, поддерживаемый церковными молит­вами и благословениями, он упокоился с миром в возрасте 89 лет, 5 месяцев и 16 дней.

Толчком к написанию Dissertazione sopra i Vampiri послу­жили разнообразные дискуссии, проводившиеся на протяже­нии 1738—1739 годов в Риме в покоях кардинала Шраттем-баха, епископа города Ольмютц. Шраттембах решил органи­зовать эти дискуссии в связи с официальными докладами о случаях вампиризма, представленными ему собранием кано­ников его епархии. Кардинал ожидал советов и сотрудничест­ва от различных ученых членов Священной Коллегии и других прелатов. Среди них был и Даванцати, который откровенно признается, что до тех пор, пока кардинал не обратился к не­му за советом, подробно изложив суть дела, он не имел ни ма­лейшего представления о вампирах.

Свое произведение Даванцати начинает с изложения ши­роко известных и подкрепленных свидетельствами случаев вампиризма, особенно тех, что имели место в Германии на про­тяжении недавнего периода, в 1720—1739 годах. Он демон­стрирует хорошее знание литературы на эту тему. Архиепис­коп решает, что данные феномены нельзя отнести к разряду видений и призраков, а следует объяснять каким-то совершен­ий иным способом. Он находит, что, за редким исключением, как древние, так и современные философы, видимо, ничего не знают о вампиризме, который сам автор, подкрепляя свои до­воды соответствующими ссылками на книгу «Malleus Malleficarum» («Молот ведьм») и на Дельрио, совершенно справедливо считает дьявольским по своему происхождению, независимо от того, является он иллюзией или нет. Далее Да­ванцати пускается в довольно пространные, занимающие не­сколько весьма интересных глав, рассуждения о степени демо­нической мощи. В главе XIII автор говорит «Delle forza della Fantasia»*, а в главе XIV он утверждает, «Che le apparizioni de' fantasmi, e dell' ombre de' Morti, di cui fanno menzione gli Storici, non siano altro che effetto di fantasia»**. Здесь мы берем на себя смелость вступить в дискуссию с автором, и сегодня большинство исследователей согласится, что его аргументация по меньшей мере рискованна. Не можем мы принять и того, «Che Г apparizione de' Vampiri non sia altro che puro effetto di Fantasia»***. Истина лежит гораздо глубже, что хорошо знал Леоне Аллаччи. И тем не менее, при всех своих промахах и недостатках «Трактат о вампирах» заслуживает серьезного изучения: многие материалы в нем поданы просто прекрасно, многое очень ценно, хотя в свете более полных исследований и более точных знаний выводы автора не могут получить на­дежного подтверждения.

Еще более громкую известность, чем книга Даванцати, по­лучили «Dissertations sur les Apparitions des Anges, des Demons et des Esprits, et sur les Revenants et Vampires de Hongrie, de Boheme, de Moravie et de Silesie» («Рассуждения о явлениях ангелов, демонов и духов, а также призраков и вампиров в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии»), опубликованные в 1746 году в Париже издательством Дебюра старшего (в двух томах ин дуодецимо⁵⁵). Работа эта неоднократно пере­издавалась и была переведена в 1752 году на немецкий язык, а в 1759 — на английский; второе издание вышло в свет в 1757—1758 годах. В свое время книга пользовалась огром­нейшим авторитетом, а поскольку на нее постоянно ссылают­ся и в наши дни, то будет весьма уместно вкратце рассказать о ее авторе — крупном специалисте в своей области.

Дон Огюстэн Кальмэ, прославившийся как толкователь Библии, родился в Мени-ла-Орнь, близ Коммерси (Лота­рингия) 26 февраля 1672 года и скончался в аббатстве Сенон, близ Сен-Дье, 25 октября 1757 года. Он обучался у монахов бенедиктинского монастыря в местечке Брей, и в 1688 году сам вступил в этот просвещенный орден в аббатстве св. Ман-сюи. На следующий год его туда официально приняли, а 17 марта 1688 года посвятили в духовный сан. Вскоре в аб­батстве Муайен-Мутье, где Огюстэн Кальмэ стал препода­вать философию и теологию, он призвал всю общину помочь ему со сбором материалов для его обширного труда по Биб­лии. Первый том его огромной книги комментариев «Commentaire litteral sur tous les livres de 1'Ancien et du Nouveau Testament» («Буквальное толкование всех книг Вет­хого и Нового заветов») вышел в свет в 1707 году в Париже, а последний из двадцати трех томов форматом в 1/4 листа был опубликован лишь в 1716 году. На протяжении XVIII века появилось несколько наиболее значительных переизданий этой работы, включая две ее версии на латыни: первая в пере­воде Ф. Вечелли была выпущена издательствами в Венеции и во Франкфурте в шести томах ин-фолио в 1730 году, вто­рая — версия Манси Лукка, в девяти томах ин-фолио, выш­ла в свет в 1730—1733 годах; она впоследствии выдержала по крайней мере еще два издания. Вряд ли такой энциклопе­дический труд обошелся без отдельных мелких промахов, ко­торые могут послужить поводом для критики, зато достоин­ства его непреходящи, а эрудиция автора воистину потрясает. И это лишь один из множества научных трудов на библей­ские темы, опубликованных доном Кальмэ; значение его ра­бот современники ценили столь высоко, что трактаты Кальмэ сразу же переводились на латынь и основные современные европейские языки. Если добавить к этому его исторические и философские сочинения, то творческая плодовитость вели­кого французского ученого кажется почти неправдоподобной. Столь выдающемуся человеку просто не могли не оказывать высокие почести в его собственной конгрегации, и лишь по убедительной просьбе самого Кальмэ папа Бенедикт XIII от­казался от своих настойчивых попыток пожаловать ему кардинальскую митру, ибо этот понтифик неоднократно выра­жал горячее желание по достоинству оценить заслуги и уче­ность сенонского аббата.

На сегодняшний день самой известной работой дона Кальмэ, вероятно, является «Traite sur les Apparitions des Esprits, et sur les Vampires» («Трактат о явлении духов и о вампирах»), и в предисловии к книге аббат излагает при­чины, побудившие его взяться за это исследование.