Глава тринадцатая. Развитие учений о нравственности (XIX век) (продолжение)

Теории нравственности Марка Гюйо.- Мораль без обязательности и без санкции.- «Нравственная плодовитость».- Вопрос о самопожертвовании в теории морали Гюйо. - «Полнота» жизни и желание риска и борьбы. - Индивидуалистический характер морали Гюйо. Необходимость обоснования этики с социальной точки зрения.

Из всех многочисленных попыток построить этику на чисто научных основаниях, сделанных философами и мыслителями второй половины XIX столетия, мы должны остановиться на попытке талантливого, к сожалению, очень рано умершего французского мыслителя Марка Гюйо (1854-1888). Гюйо стремился обосновать нравственность, с одной стороны, без всякого мистического, сверхъестественного веления божества, без всякого внешнего принуждения и долга, а с другой стороны, хотел устранить из области нравственной и личный материальный интерес или стремление к счастью, на которых обосновывали нравственность утилитаристы.

Учение о нравственности Гюйо так хорошо было им продумано и изложено в такой совершенной форме, что его легко передать в немногих словах. Еще в очень молодые годы * Гюйо написал очень обстоятельную работу о нравственном учении Эпикура **. Пять лет спустя после выхода из печати книги о морали Эпикура (в 1879 году) Гюйо опубликовал второй свой в высшей степени цен­ный труд - «История и критика современных английских учений о нравственности»***¹⁷⁶.

* Когда ему было только 19 лет (примечание Н. Лебедева).

** «La morale d’Epicure et ses rapports avec les doctrines contemporaines» («Мораль Эпикура и ее отношение к современным теориям нравственности»). Это произведение Гюйо вышло в 1874 году и было премировано Французской Академией нравственных и политических наук.

*** «La Morale andlaise contemporaine». Первое издание вышло в 1879 году.

В этом исследовании Гюйо изложил и подверг критике нравственные учения Бентама, Милля (отца и сына), Дарвина, Спенсера и Бэна. И, наконец, в 1884 году он издал свой замечательный «Очерк, нравственности без обязательства и без санкции», поразивший всех новизной и справедливостью выводов и художественной красотой изложения. Эта книга выдержала во Франции восемь изданий и была переведена на все европейские языки ****.

**** Esquisse d’une morale sans obligation, ni sanction. 8-е изд. Париж, 1907, с предисловием А. Фулье. Есть русский перевод, издание товарищества «Зна­ние». Спб., 1899. Как показал Альфред Фулье в своей книге «Nitzche et l’immoralisme»¹⁷⁷, очерком Гюйо широко пользовался Ницше, у которого экземпляр книги Гюйо постоянно находился на столе. О философии Гюйо см. сочинение «Fouillee, Morale des idees forces» и другие произведения этого писателя.

В основу своей этики Гюйо кладет понятие жизни в самом широком смысле этого слова. Жизнь проявляется в росте, в размножении, в распространении. Этика, по мнению Гюйо, должна быть учением о средствах, при помощи которых достигается цель, поставленная самой природой, - рост и развитие жизни. Нравственное в человеке не нуждается поэтому ни в каком принуждении, ни в принудительной обязательности, ни в санкции свыше; оно развивается в нас уже в, силу самой потребности жить полной, интенсивной и плодотворней жизнью. Человек не довольствуется обыденной повседневной жизнью, он ищет возможностей расширить ее пределы, усилить ее темп, наполнить ее разнообразными впечатлениями и переживаниями. И раз он чувствует в себе способность это сделать, он не будет ждать принуждения и приказа извне. «Долг,- говорит Гюйо,- есть сознание внутренней мощи, способность произвести нечто с наибольшей силой. Чувствовать себя способным развить наибольшую силу при совершении из­вестного деяния - значит признать себя обязанным совершить это деяние»*.

* Esquisse d’une morale sans obligation, ni sanction С. 78.

Мы чувствуем, особенно в известном возрасте, что у нас больше сил, чем сколько их нужно нам для нашей личной жизни, и мы охотно отдаем эти силы на пользу другим. Из этого сознания избытка жизненной силы, стремящейся проявиться в действии, получается то, что обыкновенно называют самопожертвованием. Мы чувствуем, что у нас больше энергии, чем ее нужно для нашей обыденной жизни, и мы отдаем эту энергию другим. Мы отправляемся в отдаленное путешествие, предпринимаем образовательное дело или отдаем свое мужество, свою предприимчивость, свою настойчивость и работоспособность на какое-нибудь общее дело.

То же самое происходит и с нашим сочувствием горю других. Мы сознаем, как выражается Гюйо, что у нас в уме больше мыс­лей, а в сердце больше сочувствия или даже больше любви, больше радостей и больше слез, чем их нужно для нашего самосохранения; и мы отдаем их другим, не задаваясь вопросами о последствиях. Этого требует наша природа - все равно как растение должно цвести, хотя за цветением и следует смерть.

Человек обладает «нравственной плодовитостью» (fecondite morale). Нужно, чтобы жизнь индивидуальная расходовалась для других, на других и, в случае необходимости, отдавала бы себя... Это расширение жизни, ее интенсивность, необходимое условие истинной жизни... Жизнь имеет две стороны,- говорит Гюйо,- с одной стороны, она есть питание и ассимилирование, с другой - производительность и плодородие. Чем более организм приобретает, тем более он должен расходовать - это закон жизни.

Расход физический одно из проявлений жизни. Это выдыхание, следующее за вдыханием... Жизнь, бьющая через край,- это истинное существование. Существует некоторая щедрость, нераздельная от жизни организма и без которой умираешь, иссыхаешь внутренне. Нужно цвести; нравственность, бескорыстие - это цвет человеческой жизни **.

** Ibid. С. 27.

Затем Гюйо указывает также на привлекательность борьбы и риска. И действительно, достаточно вспомнить тысячи случаев, где человек идет на борьбу и на риск - часто даже очень крупный - во все возрасты, иногда даже в седой старости, из-за пре­лести самой борьбы и риска. Не один только юноша Мцыри может сказать, вспоминая о нескольких часах жизни на воле и борьбы: «Жил - и жизнь моя без этих трех блаженных дней была б пе­чальней и мрачней бессильной старости твоей»¹⁷⁸.

Все великие открытия в исследовании земного шара и природы вообще, все дерзновенные попытки проникнуть в тайны природы и, будь то в дальних морских плаваниях XVI века или теперь в воздухоплавании, все попытки перестройки общества на новых началах, предпринимавшиеся с риском жизни, все новые начинания в области искусств исходили именно из этой жажды борьбы и риска, загоравшихся то в отдельных людях, то даже в целых общественных классах, а иногда и во всем народе. Ими совершался весь прогресс человечества.

И наконец, прибавляет Гюйо, есть также риск метафизический (мыслительный), когда высказывается новая гипотеза, новое предположение как в мышлении и исследовании научном или общественном, «так и в действии» личном и групповом.

Вот чем поддерживается в обществе нравственный строй и прогресс нравственности: подвигом «не только в сражении и борьбе», но и в попытках смелого мышления и перестройки как своей личной жизни, так и жизни общественной.

Что же касается санкции зарождающихся в нас нравственных понятий и стремлений, т.е. того, что придает им характер обя­зательности, то до сих пор такого подтверждения и освящения люди искали, как известно, в религии, т.е. в приказаниях, получае­мых извне и подтверждаемых страхом наказания или обещанием награды в загробной жизни. Но в этом Гюйо, конечно, не видел никакой необходимости и посвятил в своей книге ряд глав, где объяснил, откуда берется понятие принудительности в правилах нравственности. Эти главы так прекрасно написаны, что их следует прочесть в подлиннике. Вот их основные мысли.

Прежде всего Гюйо указал, что в нас самих существует внутреннее одобрение нравственных поступков и порицание противообщественных наших действий. Оно развивалось с самых древних времен, в силу жизни обществами. «Нравственное одобрение или порицание, естественно, подсказывались человеку инстинктивной справедливостью»,- писал Гюйо. И, наконец, в том же направлении действовало прирожденное человеку чувство любви и братства*.

* Насколько верны эти замечания Гюйо, к сожалению недостаточно им разви­тые, мы уже видели во второй главе этой книги, где указано, что эти стремления человека были естественным плодом общественной жизни множества животных видов или человека и также развившейся в этих условиях общительности, без кото­рой ни один вид животных не мог бы выжить в борьбе за существование против суровых сил природы.

Вообще в человеке всегда существуют два рода влечений: одни из них - еще не осознанные влечения, инстинкты и при­вычки, и из них возникают мысли, еще не совсем ясные, а с другой стороны, слагаются сознательные, продуманные мысли и обдуманные уже влечения воли, и нравственность стоит на грани между теми и другими. Ей постоянно приходится выбирать между ними. Но, к сожалению, мыслители, писавшие о нравственности, не за­мечали, в какой мере сознательное в нас зависит от бессознательного *.

* Гюйо М. Очерки нравственности без принуждения и без санкций. Кн. I. Гл. I.

Между тем изучение обычаев в человеческих обществах показывает, насколько бессознательное в человеке влияет на его поступки. И, изучая это влияние, мы видим, что инстинкт самосохранения вовсе не исчерпывает всех стремлений человека, как это допускают мыслители-утилитаристы. Рядом с ним в нас существует и другой инстинкт: стремление в наиболее интенсивной, т.е. усиленной и разнообразной жизни, к расширению ее пределов вне области самосохранения. Жизнь не исчерпывается питанием, она жаждет умственной плодовитости и духовной деятельности, богатой ощущениями, чувствами и проявлением воли.

Конечно, такие проявления воли, как это справедливо заметили некоторые критики Гюйо, могут действовать и нередко действуют против интересов общества. Но суть в том, что противообщественные стремления (которым придавали такое значение Мандевиль и Ницше) далеко не исчерпывают всех стремлений человека, выходящих из области простого самосохранения, так как рядом с ними существуют стремления к общественности, к жизни, гармонирующей со всей жизнью общества, и такие стремления не менее силь­ны, чем стремления противообщественные. Человек стремится к добрососедским отношениям и к справедливости.

К сожалению, Гюйо недостаточно подробно развил эти две последние мысли в своем основном труде; впоследствии он несколько подробнее остановился на этих идеях в своем очерке «Воспитание и наследственность»**.

** Эти дополнения внесены были им и в 7-е издание.

Гюйо понял, что на одном эгоизме, как это делал Эпикур, а за ним и английские утилитаристы, нельзя построить нравствен­ность.

Он увидел, что одной внутренней гармонии, одного «.единства человеческого существа» (l’unite de l’etre) недостаточно; что в нравственность приходит еще инстинкт общественности *. Он только не приписывал этому инстинкту того должного значения, которое придали ему Бэкон, а за ним и Дарвин, причем Дарвин утверждал, что этот инстинкт у человека и у многих животных сильнее и действует постояннее, чем инстинкт самосохранения. И Гюйо не оценил того решающего значения, которое в нравственных колебаниях играет развивающееся в человечестве понятие о спра­ведливости, т.е. о равноправии людских существ **.

* Нравственность, писал Гюйо, не что иное, как единство, внутренняя гармония человеческого существа, тогда как безнравственность есть разд­воение, противоречие между различными способностями, которые тогда огра­ничивают друг друга... (Esquisse d'une Morale... Кн. I. Гл. 111. С. 109 7-го из­дания).

** Одним словом, мы мыслим о нашем виде (l’espece), мы думаем об условиях. при которых возможна жизнь вида, мы представляем себе нормальный тип человека, приспособленного к этим условиям; мы даже представляем себе жизнь всего нашего вида, приноровленную к жизни мира, и, наконец, мыслим (об усло­виях, при которых сохраняется это приспособление) (вставка в «Очерк нравствен­ности», из книги «Воспитание и наследственность». Та же глава. С. 113 7-го издания).

Чувство обязательности нравственного, которое мы, несомненно, чувствуем в себе, Гюйо объясняет следующим образом: «Доста­точно вглядеться,- писал он,- в нормальные отправления психи­ческой жизни, и всегда мы найдем род внутреннего давления, происходящего из самых наших действий в этом направлении»... «Таким образом, обязательность нравственного (l’obligation morale), имеющая свое начало в самой жизни, черпает это начало глуб­же, чем в обдуманном сознании,- оно находит его в темных и бес­сознательных глубинах существа».

Чувство долга, продолжал он, не непреодолимо, его можно подавить. Но, как писал Дарвин, оно остается, продолжает жить и напоминает о себе, когда мы поступили против долга, в нас зарож­дается недовольство собой и возникает сознание нравственных целей. Гюйо дал здесь несколько чудных примеров этой силы и привел, между прочим, слова Спенсера, который предвидел время, когда в человеке альтруистический инстинкт настолько разовьется, что мы будем повиноваться ему без всякой видимой борьбы (мно­гие, замечу я, уже живут так и теперь), и настанет день, когда люди будут оспаривать друг у друга возможность совершения акта самопожертвования. «Самопожертвование,- говорит Гюйо,- входит в общие законы жизни. Неустрашимость или самоутвер­ждение не есть чистое отрицание «Я» в личной жизни. Это есть та же самая жизнь, только доведенная до высшей сте­пени».

В громадном большинстве случаев самопожертвование пред­ставляется не в виде безусловной жертвы, не в виде жертвы своей жизнью, а только в виде опасности и лишения некоторых благ. При борьбе и опасности человек надеется на победу. И предви­дение этой победы дает ему ощущение радости и полноты жизни. Даже многие животные любят игру, сопряженную с опасностью; так, например, некоторые обезьяны любят играть с крокодилами. У людей же желание борьбы с опасностью встречается очень часто; в человеке существует потребность почувствовать себя иногда великим, сознать мощь и свободу своей воли. Это сознание он приобретает в борьбе - в борьбе против себя и своих страстей или же против внешних препятствий. Мы тут имеем дело с физио­логическими потребностями, причем сплошь и рядом чувства, влекущие нас на риск, растут по мере того, как растет опас­ность.

Но нравственное чувство толкает людей не только на риск: оно руководит людьми и тогда, когда им грозит неизбежная гибель. И тут история учит человечество - тех, по крайней мере, кто го­тов воспринять ее уроки,- что «самопожертвование есть одно из самых ценных и самых могучих двигателей прогресса. Чтобы сде­лать шаг вперед в своем развитии, человечеству - этому боль­шому ленивому телу - постоянно требовались потрясения, от ко­торых гибли личности»*.

* Esquisse d'une Morale... С. 154. 7-е изд. 252

Здесь Гюйо дал ряд прекрасных художественных страниц, что­бы показать, насколько естественно бывает самопожертвование даже тогда, когда человек идет на неизбежную гибель и не питает при этом никаких надежд на награду в загробном мире. И к этим страницам следовало бы только прибавить, что то же самое мы находим у всех общественных животных. Самопожертвование для блага своей семьи или своей группы - обычная черта в мире животных, и человек - существо общественное, - конечно, не со­ставляет исключения.

Затем Гюйо указал еще на одно свойство человеческой приро­ды, иногда заменяющее в нравственности чувство предписанного нам долга. Это желание риска мыслительного, т.е. способность строить смелое предположение, гипотезу, на которое указывал уже Платон, и на основе этой гипотезы, этого предположения вы­водить свою нравственность. Все крупные общественные реформа­торы руководились тем или другим представлением о возможной лучшей жизни человечества; и хотя нельзя было доказать мате­матически желательность и возможность общественной перестрой­ки в таком-то направлении, реформатор, в этом отношении близко сродный с художником, отдавал всю свою жизнь, все свои способ­ности и всю свою деятельность работе, ведущей к этой постройке. «Гипотеза в таком случае,- писал Гюйо,- на практике имеет то же последствие, что вера; она даже порождает веру, хотя не пове­лительную и не догматическую...» Кант начал революцию в нравст­венности, когда захотел дать воле «автономию» вместо того, чтобы подчинить ее закону, полученному извне; но он остановился на полдороге, он вообразил, что можно согласовать личную свободу нравственного чувства с универсальностью неизменного закона... Истинная «автономия» должна породить личную оригинальность, а не универсальное однообразие. Чем больше будет различных учений, предложенных на выбор человечеству, тем легче будет дойти до соглашения. Что же касается «неосуществимости» идеа­лов - Гюйо дал на это ответ в поэтически вдохновенных строках. Чем более идеал удален от действительности, тем желательнее он; и так как желание достигнуть его придает нам силу, нужную для его осуществления, то он имеет в своем распоряжении максимум силы.

Но смелое мышление, не останавливающееся на полдороге, ведет к действию одинаково сильному. Религия говорит: «Я пи­таю надежду, потому что я верю, и я верю в откровение». На деле же, писал Гюйо, следует сказать: «Я верю потому, что надеюсь, а надеюсь я потому, что чувствую в себе внутреннюю энергию, с ко­торой надо будет считаться...» «Только действие дает веру в са­мого себя, в других - во весь мир; тогда как чистое мышление и мышление в одиночестве в конце концов отнимает у нас силы».

Вот в чем Гюйо видел замену санкции, т.е. утверждения свыше, которую защитники христианской нравственности искали в рели­гии и в обещании лучшей загробной жизни. Прежде всего мы в себе самих находим одобрение нравственного поступка, потому что наше нравственное чувство, чувство братства развивалось в чело­веке с самых древних времен жизнью, обществами и тем, что они видели в природе. Затем то же одобрение человек находит в полу­сознательных влечениях, привычках и инстинктах, хотя еще не ясных, но глубоко внедрившихся в природу человека, как существа общественного. Весь род человеческий в течение длинного ряда тысячелетий воспитывался в этом направлении, и если наступают в жизни человечества периоды, когда, по-видимому, забываются эти лучшие качества, то по прошествии некоторого времени чело­вечество начинает снова стремиться к ним. И когда мы ищем источ­ник этих чувств, мы находим, что они глубже заложены в человеке, чем даже его сознание.

Затем, чтобы объяснить силу нравственных начал в человеке, Гюйо разобрал, насколько развита в человеке способность само­пожертвования, и показал, насколько присуще человеку желание риска и борьбы не только в мышлении его передовых людей, но и в обычной жизни, и здесь он дал ряд лучших страниц в своем иссле­довании.

Вообще можно смело сказать, что в своем исследовании о нрав­ственности без принуждения и освящения ее религией Гюйо выра­зил современное понимание нравственного и его задач, как оно складывалось у образованных людей к началу XX века.

Из сказанного видно, что Гюйо не имел в виду написать полное исследование об основах нравственности, а хотел только доказать, что нравственность не нуждается для своего утверждения и раз­вития в понятии об ее обязательности или вообще в подтверждении извне.

Тот самый факт, что человек ищет интенсивности в своей жиз­ни, т.е. ее многообразия, если только он чувствует в себе силу, что­бы жить такой жизнью, самый этот факт становится у Гюйо власт­ным призывом жить именно такой жизнью. А с другой стороны, человека влекут на тот же путь желание и радость риска и реаль­ной борьбы, а также радость риска в мышлении (риска метафи­зического, как писал Гюйо); другими словами, и удовольствие, ощущаемое нами, когда мы идем к гипотетическому в нашем суж­дении, в жизни и в действии... к тому, что еще только предпола­гается нами возможным.

Вот что замещает в естественной нравственности чувство обя­зательного, существующее в нравственности религиозной.

Что же касается санкции в естественной нравственности, т.е. ее утверждения чем-то; высшим, чем-то более общим, то здесь, не­зависимо от религиозного утверждения, у нас имеется чувствуе­мое нами естественное одобрение нравственных поступков и ин­туитивное полусознание, нравственное одобрение, исходящее из существующего в ней неосознанного, но присущего нам понятия о справедливости, и, наконец, есть еще одобрение со стороны свойственных нам чувств любви и братства, развившихся в че­ловечестве.

Вот в какой форме сложились у Гюйо понятия о нравствен­ности. Если они исходили у него от Эпикура, то они сильно углу­бились; и вместо эпикуровской нравственности «умного расчета» получилась уже естественная нравственность, развивавшаяся в человеке в силу его жизни обществами, существование которой поняли Бэкон, Гроций, Спиноза, Гете, Огюст Конт, Дарвин и от­части Спенсер, но с чем не хотят согласиться до сих пор те, кто предпочитает толковать о человеке как о существе, хотя и создан­ном «по образу Божию», но на деле представляющем раба, по­слушного дьяволу, от которого можно добиться ограничения его прирожденной безнравственности, только грозя плетью и тюрьмой в теперешней жизни и пугая адом в загробной.