Истинное содержание и жизнь произведений

Нарисованная Гегелем перспектива возможного отмирания искус­ства соответствует характеру его становления. То, что он представлял себе искусство как нечто бренное, преходящее и в то же время отно­сил его к сфере абсолютного духа, гармонирует с двойственным ха-

рактером его системы, однако заставляет сделать вывод, который он сам никогда не сделал бы: содержание искусства, то есть, по его кон­цепции, свойственное ему абсолютное, не растворяется в измерении жизни и смерти искусства. Искусство могло бы обрести свое содер­жание и в собственном преходящем характере. Вполне можно себе представить — и не только как абстрактную возможность, — что ве­ликая музыка — явление весьма позднее — была возможной лишь в один определенный, ограниченный период развития человечества. Восстание искусства, телеологически предопределенное его «поло­жением по отношению к объективности», к историческому миру, ста­ло его восстанием против самого искусства; бесполезно предсказы­вать, переживет ли оно это. То, о чем во все горло вопил реакционный культурный пессимизм, мысль, высказанную Гегелем еще сто пять­десят лет назад о том, что искусство может вступить в эпоху своего заката, не заглушить критикой культуры. И ужасные слова Рембо, в которых сто лет назад до мельчайших подробностей была предвосхи­щена история нового искусства, как и его молчание, его уход из по­эзии в чиновники, предсказали ту же тенденцию. Эстетика сегодня не властна решать, становится ли она некрологом искусству; однако она не вправе разыгрывать роль оратора на похоронах; да и вообще кон­статировать конец искусства, с наслаждением бросать взгляды в про­шлое и — безразлично под каким лозунгом — перебежать на сторону варварства, которое не лучше культуры, заслужившей варварство как расплату за свои варварские бесчинства. Содержание ушедшего в прошлое искусства, пусть даже искусство сегодня будет упразднено, упразднит само себя, погибнет или с мужеством отчаяния продолжит борьбу за свое существование, вовсе не обязательно само должно ис­чезнуть. Оно могло бы пережить искусство в обществе, которое осво­бодится от варварства в своей культуре. Не только формы, но и бес­численное количество материала сегодня уже отмерло; литература на тему развода, наполнявшая всю викторианскую эпоху и начало двад­цатого столетия, после распада малой семьи из зажиточных буржуаз­ных слоев и подрыва устоев моногамии, вряд ли получит дальнейшее продолжение; лишь в тривиальной литературе иллюстрированных журналов она еще продолжает влачить жалкое и лживое существова­ние. Однако точно так же подлинное, аутентичное содержание исто­рии мадам Бовари, некогда опустившееся до уровня голого сюжета, давно уже преодолело и его, и свое собственное падение и снова взмы­ло ввысь. Это, конечно, еще не основание для утверждения концеп­ции историко-философского оптимизма, проникнутого верой в непо­бедимость духа. Содержание произведения, его материал может по­лететь под откос, что случается куда чаще. Но искусство и художе­ственные произведения дряхлеют, будучи не только гетерономно за­висимыми, но и творцами собственной автономии, которая утверж­дает общественное отчуждение действующего по принципу разделе­ния труда и обособленного духа, они являются не только искусством, но и «чужим», противостоящим ему. В само понятие искусства под­мешан фермент, который упраздняет, «снимает» его.