Перевозчик 12 страница

День - вернее, конечно, вечер - все же настал. Онди подозвал Мичи сесть поближе, накрыл его ладонь своей - сухой, прохладной и удивительно легкой - наклонился и прошептал почти в самое ухо: «Если чему и мог научить тебя - наверное, научил. Читать ты любишь. Думать теперь умеешь. Остальное придет. Так что время теперь уроку уже последнему, уроку хорошему, да и самому, в общем, важному. Завершенность…» Он словно хотел добавить что-то еще, но передумал - словами тут мало что объяснишь - и нащупал лежащий у изголовья томик. Протянул Мичи и попросил почитать ему: вслух, с начала.

Мичи по привычке открыл книгу на последней странице, мельком взглянув, как и сделал бы всякий книжник, на указанные там, по обычаю, имена - составителя сборника, автора ли, иногда - переписчика или заказчика; порой обозначена была переплетная мастерская, часто - год, в который книга была исполнена; встречались приписки и примечания, весьма небезынтересные. Томик, что держал в руках Мичи, оказался - ни много, ни мало - собственной выборкой Онди, да и тех еще лет, когда Мичи на свете не было. Написана книга была не рукою Онди: его-то уж почерк Мичи узнал бы сразу. Стало быть, он держал в руках список, и если сборник был переписан - значит, пришелся кому-то по вкусу: кто же станет попусту тратить бумагу и время? Неожиданная находка удивила Мичи. Он вдруг понял, что не знает о старике почти ничего: всякий раз, привычно встречая его за конторкой Библиотеки, он воспринимал это как само собой разумеющуюся данность, так что и невозможно было представить Онди- самадо в иной роли и качестве. Теперь же, задумавшись, Мичи с острым сожалением понял, что так и не успел узнать Онди по-настоящему. Все их долгие разговоры, сдобренные, разве что, отвлеченными замечаниями старика, вращались по преимуществу вокруг книг: прочитанных и ожидающих своего часа, любимых и спорных, стоящих и пустых, забытых, открытых заново, свеженаписанных - Онди мог говорить о них бесконечно, но сколь бы полезными ни были его советы, какой бы интерес ни представляли его взвешенные, ясные суждения, всегда глубоко продуманные, они, как теперь становилось ясно Мичи, служили своего рода завесой, за которой скрывалась подлинная его личность, живой человек с собственной историей - о которой теперь расспрашивать слишком поздно. Понимание это, хоть и длилось всего мгновение, пока Мичи рассматривал последнюю страницу протянутой ему книги, причинило ему острую боль. Он был еще слишком мал, чтобы хорошо разбираться в собственных, часто впервые переживаемых чувствах, и, совершенно не зная, как поступить, просто открыл томик с самого начала и стал читать.

Составлен сборник был мастерски. Четыре меры произведений представляли поэзию всех Четырех Миров: здесь были даже стихи на загадочном языке Первого Мира, приведенные сначала в подлиннике, ради волшебного их звучания, а затем - поскольку прямой перевод был делом едва ли возможным - повторенные вольной вариацией, сохранявшей изначальную мелодику и, очевидно, принадлежавшей, поскольку иного указано не было, перу самого Онди. Подобные сборники обыкновенно включали произведения разных авторов, объединенные общей темой, чаще всего и вынесенной в заглавие. В данном случае заголовок отсутствовал; по ходу чтения Мичи, по-прежнему равнодушный к поэзии, все пытался отгадать основную тему подборки, но та упорно ускользала от его понимания.

Наивное, восторженное предвкушение, с которым ребенок ждет праздника; безудержные мечты и отважные планы, столь хорошо знакомое Мичи ощущение неохватности жизни, ошеломляющей и манящей; робкое ожидание и томление, сводящая с ума неуверенность, неожиданный проблеск надежды - они отдавались эхом где-то в самых глубинах его существа, подобные еле слышным, далеким раскатам грома, но как раз эти строки старался Мичи прочесть без всякого выражения, стесняясь еще показать - даже и старому Онди - что они достигают его, касаются, откликаются в нем. Жадное, жаркое наслаждение, всепоглощающий пожар чувств, страсть, не знающая ни утоления, ни пресыщения; описания подобного рода опыта еще представлялись Мичи, встречавшему их, конечно же, в разного рода книгах, чем-то грубым, едва ли не вовсе грязным - да и приведены были здесь подробно, сочно, во всех деталях, языком предельно прямым, безо всяческих умолчаний и переносных смыслов. Взявшись читать с начала и не добравшись даже до середины, Мичи хотел было пропустить эти страницы, так сильно его смущавшие; Онди же - который откинулся к стене и сидел, прикрыв глаза, так тихо, что казался бы спящим, если бы голова его не покачивалась едва заметно в согласии с поэтическим ритмом, выдавая внимание, а лицо не приобретало время от времени отпечаток изысканного, утонченного удовольствия - неожиданно поднял на Мичи вопросительный взгляд, полный теплого, хоть и немного насмешливого понимания, так что тому не оставалось ничего иного, как продолжить чтение, следуя течению строк.

Совершенно смущенный, Мичи все же вынужден был признать выходившее за грани возможного искусство, с которым отдельные произведения подогнаны были одно к другому: так хороший лодочный мастер пригоняет доски, не оставляя меж ними малейшего даже зазора. Поэтам древности вторили голоса современников; строки и смыслы, принадлежащие обитателям далеких земель и эпох, разделенным временем и пространством, перекликались, свободно перетекая друг в друга. Словно сплетенные умелой рукой в единое пестрое полотно, они составляли, казалось, не подборку отдельных произведений, а всего одно - сложное, многогранное, цельное, всеобъемлющее. Сомнения, метания, отчаянные поиски своего места в мире; неугомонная жажда познания, открытость всякому опыту, желание прожить, прочувствовать на собственной шкуре всю полноту бытия; риск и борьба, высокие ставки, свобода, соленый ветер, соленый пот, тоска по дому в пути, тоска по морю у очага: некоторые стихотворения были совсем короткими, всего-то четыре строчки, и вдруг - целая поэма, большая мера четверостиший: вереница событий, лиц, приключения, имена кораблей, незнакомые земли… Мичи упивался ладными этими, крепко сбитыми строками; они отзывались в нем судовым колоколом, звучали так, словно для него одного в целом мире были написаны; дочитал, перевел дыхание, смакуя диковинное, пропахшее корабельной смолой и заморскими пряностями послевкусие; двинулся было дальше, но взглянул на Онди, и решил, что тот заснул: неподвижен, голова склонена к груди и чуть набок, дыхание еле слышно; остановился, прислушался, закрыл книгу, хотел уже встать тихонько, чтобы не будить старика - но тот вдруг открыл глаза, улыбнулся как бы смущенно: задремал, дескать, малость, бывает, почитаешь еще немного? И Мичи продолжил, отыскав место, на котором прервался: спокойная, зрелая удовлетворенность, уверенность, понимание и наслаждение жизнью; вкусы и запахи, краски и прикосновения, повседневность, пронизанная вспышками тихого счастья, мгновениями красоты, простыми удовольствиями, за которыми вдруг открывается нечаянная глубина, тайное чудо; радость, переливающаяся через край - и готовность ею поделиться, поскольку именно так она приумножает себя, растет; разочарования и потери, пошатнувшиеся устои, земля, уходящая из под ног, необходимость начинать заново - когда все уже казалось сложившимся, сбывшимся, раз и навсегда состоявшимся; воспоминания и сожаления, осознание упущенных возможностей и нелепых ошибок, острое ощущение непоправимости, безвозвратности; блуждание в потемках, которому, кажется, не будет конца, смутное понимание, что жизнь все еще может быть - и ведь даже когда-то была - совсем иной, захватывающей, волнующей, настоящей; поиски выхода, бесконечные коридоры и тупики, лабиринт, незаметно уводящий кругами все глубже и безнадежнее; смирение и усталость, догорающие угли последних надежд, ночь, вступившая в свои права, казалось бы, навсегда - и вдруг, в непроглядном мраке, вдали, еле уловимое пятнышко света, единственный лучик, такой драгоценный, и представлявшийся невозможным рассвет, дождаться которого не хватало ни силы уже, ни веры - и вот, небо становится все светлее, и радость, и так неловко и стыдно за эти сомнения, эту слабость, а потом уже неважно, потому что ночь сменяется днем, всегда, и чем она темнее - тем меньше ее осталось, а если, как знают все мореходы, зайти от дома так далеко, что вернуться уже нельзя - неожиданно обнаружишь, что приближаешься к нему с другой стороны; новые здания, сложенные из древних камней; трава, что поникнет в свой срок, пожелтеет, станет землей - и та, замерев на мгновение, прорастет непременно травою свежей - новой, зеленой жизнью; океан, питающий облака, что однажды прольются над ним дождем, и каждая капля вернется домой, воссоединится, вольется и останется тем, чем всегда и была: океаном; облака, в беспечном, бесцельном их вольном движении; всегда были здесь, над тобой - только глаза подними, и смотри, любуйся, как они проплывают в небе, бездонном, бескрайнем - да вот все не было времени, как-то не получалось: мысли, дела, и вся эта суета, такая необходимая, важная… а потом приходит день - и видишь и, будто впервые в жизни, и вдруг понимаешь, что и жил-то по-настоящему только в такие мгновения - и наберется их до обидного мало; горечь; печаль расставания с тем, что любишь всем сердцем - и не можешь удержать, не умеешь; печаль и иная, светлая: прощание легкое, теплое, ожидание новой встречи; время подведения итогов: взгляд назад, словно обнимающий былое, с принятием, пониманием, с нежностью; человек, стоящий на самом краю мира, готовый к последнему шагу - вперед, без страха и сожалений: последнему, самому важному, тому, что замкнет, наконец, круг жизни. Завершенность. Вот оно, слово - то самое, что должно бы стоять в заголовке. Вот о чем была книга. Мичи понял - и радовался, что понял, увидел теперь, разгадал замысел старика. «Вот так всегда - думал он с удовольствием - о чем ни спросишь его - помолчит, соберется с мыслями - ага, мол, была тут как раз про такое одна хорошая книжка - и протягивает уже: держи, стало быть, читай, а то в болтовне-то немного проку, вот как осилишь - будет о чем и поговорить». Он взглянул на Онди. Тот все так же сидел, закрыв глаза, откинувшись к стене, подтянув одеяло к самому подбородку; казался спящим. Книга, в конце концов, так захватила Мичи, что он читал, не останавливаясь, не замечая вокруг себя ничего, даже не отдавая себе отчета, что по-прежнему читает вслух. Многое оставалось ему пока еще непонятным; строки часто были проникнуты чувствами, которых Мичи не приходилось еще испытывать; в то же время, как не раз говорил ему Онди, в стихах самым важным было звучание - и сейчас они звучали для Мичи величественно и таинственно, пели голосами ветра и моря, отдавались эхом одиноких шагов в сводчатой галерее, всплесками весел в тумане; потрескивали хворостом в очаге, сливались в ровный гул, как людская речь в праздничный день на базаре. Дочитав, Мичи все никак не мог прийти в себя окончательно: очарование отказывалось покинуть его, высвободить из плена. Он был здесь, в келье старого самадо - и одновременно где-то совсем далеко, так далеко, как раньше бывать ни разу не приходилось. Сквозь разноцветные стекла Библиотеки пробивался тусклый зимний рассвет. Мичи погасил ненужную уже лампу, оглядел жилище старика: книги, сложенные прямо на чистом - ни пылинки - каменном полу; столик для занятий; внушительного размера сундук, в котором Онди держал всякую всячину: внутренность его была сложным устройством с бесчисленными отсеками, съемными коробочками, выдвижными ящичками и потайными отделениями, неизменно приводившим Мичи в полный восторг; стопка старых накидок, плотных и теплых, отслуживших свое, выцветших, но вполне годных еще в качестве одеяла или подушки. Мичи уже догадывался, что Онди здесь больше нет; что ему удалось уйти точно так, как хотелось: незаметно и тихо, совсем безмятежно. Странно, но в эти мгновения Мичи скорее чувствовал радость за старика - ведь у того действительно все получилось. Завершенность присутствовала здесь, торжественная, разлитая в зябком утреннем воздухе, пронизывала его собой, заполняла, не оставляя места печали. Нужно, наверное, было куда-то пойти, кому-то сказать, что-то делать; Мичи продолжал сидеть, глядя прямо перед собой. Сидел долго, так и не выпуская из рук закрытую книгу - она казалась последней ниточкой, каким-то образом еще связывавшей его с Онди, и отпустить ее было невозможно, словно именно это и означало бы поставить последнюю точку, по-настоящему позволить начаться этому дню - первому, в котором Онди уже не будет.

Дальнейшие события запечатлелись в памяти Мичи с такой отчетливостью, что безо всякой ойи долгих воспоминаний он мог бы воспроизвести их, панту за пантой, во всех подробностях - вплоть до малейших оттенков переживаний. До открытия Библиотеки оставалось еще две вонты. Самадо, имевшие обыкновение зачитываться почти до самого утра, редко как следует высыпавшиеся, а потому и довольно хмурые в первую четверть дня - до самого обеда - молча и не особенно глазея по сторонам, брели по галерее к винтовой лестнице, ведущей вниз, в подсобные помещения - купальню и трапезную. Там ожидала их кружка оммы, или же быстрой ойи, с неизменно подававшимися по утрам свежими лати. Уже только после купания и завтрака, кое-как пришедши в себя, кто-то из старших самадо заглянул в келью и обнаружил рядом с неподвижно замершим в углу Онди заплаканного, совсем растерянного Мичи. Вышел; вернулся, кого-то привел; о чем-то шепотом переговаривались; откуда-то появились носилки; на них, перехватывая в узких лестничных пролетах, укрытое с головой одеялом тело снесли вниз, к заднему выходу. Скоро подошла лодка - красивая, черная с золотом; забрала Онди. Самадо толпой стояли у причала, провожая ее взглядом. По одному расходились. Мичи выглядывал из окна, пока лодка совсем не скрылась в туманной дымке. Вернулся в свою келью, продолжая сжимать в руках выборку Онди. Открыл наугад, уткнулся носом в страницы; вдохнул сухой, всегда будораживший его запах старой бумаги; выдохнул, наконец - прощай, Онди, прощай - захлопнул пухлый, увесистый томик, положил его в нишу на стопку скопившихся книг, ожидавших своей очереди. Лег и укрылся с головой одеялом. Почувствовал, что не может согреться, дрожит. Взял второе, набросил сверху. Стало теплее. Под одеялами было темно и спокойно. Незаметно для себя Мичи заснул. Спал долго, весь день и весь вечер - и проснулся уже ночью. Полежал немного, надеясь провалиться обратно в сон, пока не понял, что это уже невозможно. Зажег лампу, нащупал на столике едва начатые путевые заметки некоего Иманаре Суади, непонятно каким ветром заброшенного в лежащие на юго-востоке пустынные песчаные земли - и принялся читать. Пытался вникнуть в повествование, уйти с головой в подробности злоключений этого незадачливого торговца и морехода - только снова и снова ловил себя на том, что пробегает глазами одну и ту же строку, и смысл ее от него ускользает. Встряхивался, вчитывался по-новой - чтобы опять обнаружить себя неподвижным взором глядящим в знакомые буквы, которые отчего-то вовсе не помогали ему - отвлечься, забыться, спрятаться...

С первыми лучами Мичи выкопал из своего необъятного мешка чистое белье и побрел в купальню. Та была для самадо подлинной радостью:расположенная в нижнем уровне сводчатая зала с глубокими нишами помывочных по окружности и водоемом посередине - полу меры локтей в поперечнике - на заре наполнялась игрой солнечного света в облаках густого, уютного пара. Особая система подкачки, очистки и подогрева, скрытая от посторонних глаз, в холодное время года служила для отопления также всего громадного здания; содержалась она в полной исправности мастером-истопником, и бесперебойно обеспечивала купальню свежей, горячей - не обжигающей, а самой что ни на есть приятной - водой. Вносить сюда книги по вполне понятным причинам было категорически запрещено - иначе большинство самадо, скорее всего, предпочли бы вообще не покидать купальни. По крайней мере, и на рассвете, вступая в грядущий день, и вечерами, завершив свои обязанности, именно здесь неизменно собирались они побеседовать о том, о сем - и, ополоснувшись в помывочных, располагались, по грудь в теплой воде, на широком уступе вдоль бортика водоема, предаваясь неге и праздности. Днем пользоваться купальней дозволялось не только обитавшим в Библиотеке самадо, но и всякому, принадлежащему книжной гильдии. Не то, чтобы в Ооли не хватало купален - в том числе и весьма хороших - но удовольствие это было вовсе не из дешевых, так что книжники - народ, в большинстве своем, небогатый - заглядывали сюда, поблаженствовать, при малейшей возможности. Дух братства ощущался здесь явственно и отчетливо. Место встречи добрых друзей, неспешных бесед, выгодных сделок, взвешенных решений и захватывающих умственных поединков, купальня Библиотеки с давних пор была своего рода сердцем гильдии. Еда и табачная жвачка воспрещены были здесь чистоты ради; курение трубки в воздухе настолько сыром не приносило особого удовольствия, а потому было не принято, как не поощрялось оно и вообще в стенах Библиотеки: не только во избежание случайного возгорания, но и ради того, чтобы книги не пропитывались запахом дыма. Большинство самадо, однако, имели обыкновение попыхивать у себя в кельях, где дым легко покидал помещение свозь высокие узкие окна - благодаря, очевидно, особенностям движения воздушных потоков, продуманным еще при строительстве здания. Не принята была в купальне и полная нагота: ниши, где можно было помыться как следует, оснащены были легкими дверцами высотою от колена до плеч, а выходить в общую залу и к водоему следовало в ганте - широком, особым образом повязанном на бедрах лоскуте ткани. Правило это позволяло свободно пользоваться купальней и женщинам - завернутым, впрочем, в ганту от колен до самых подмышек; в гильдию их принимали вполне охотно, так что известно было немалое число талантливых переписчиц, да и владелицы книжных лавок часто оказывались весьма в своем деле успешными.

Перебросив через дверку чистую ганту, Мичи открыл заслонку и долго стоял под упругой струей воды, растирая тело ладонями. Как следует согревшись после довольно прохладной ночи, он перевел заслонку в другую сторону, и ненадолго подставил распаренную кожу бодрящему ледяному потоку - как часто любил делать, чтобы проснуться уже окончательно. Теперь можно было отправляться в купальню. После холодного ополаскивания вода в ней казалась особенно приятной. Мичи сидел, погрузившись по самую шею, подтянув к подбородку колени; не открывая глаз, слушал, как купальня постепенно наполняется звуками нового дня: отдельные негромкие голоса понемногу просыпавшихся и собиравшихся здесь самадо сливались в низкое неразборчивое гудение, перемежаемое шлепками босых ног по каменному полу, всплесками воды в бассейне и довольным кряканьем. Кто-то плюхнулся в воду совсем рядом с ним. Мичи приоткрыл глаза: Палаанке- самадо, бодрый жилистый старичок с ясными, добрыми, внимательными глазами - нынешний настоятель. Уселся, вздохнул; откинулся к бортику водоема, разбросав руки по сторонам. «Кое-что следует сделать, Мичи. Онди, конечно, владел немногим, но все же надо распорядиться добром. Родных у него, вроде, не было. Всю жизнь в этих самых стенах-то и провел - даже и настоятелем был четырежды. До меня еще: я-то позже пришел, он тогда уж от жеребьевки, как мог, отнекивался. Вообще, молчаливый ведь был старик, слова лишнего не промолвит: проходишь мимо - кивнет тебе, улыбнется, ответит, подскажет что... но вот чтобы с кем бы да по душам - такого и не водилось. С тобой только вот, пожалуй; уж это - да... Ну и мы тут подумали, между братьев - получается, ближе тебя никого у него и не было. Ты, в общем, откушай, а там в кельи и поднимайся. Как что было, так все и стоит, по-прежнему. Что сгодится - себе оставь, а чему надобности не видишь - снеси, раздадим меж братии, по потребности. Йок?».

Последнее слово было несколько просторечивым, но общеупотребительным способом заканчивать разговор, прижившимся в Ооли благодаря своей емкости, позволявшей одновременно подтвердить, что все необходимое было сказано, подчеркнуть удовольствие от приятной беседы, высказать свое уважение к собеседнику и поинтересоваться, не осталось ли какого непонимания и несогласия, тепло попрощаться, выразить надежду на скорую встречу и пожелать доброй удачи. Йок, - кивнул Мичи в ответ, и Палаанке неожиданно изящным для его возраста кувырком нырнул в глубину купальни, в несколько гребков проплыл под водой к противоположному ее краю и взобрался на бортик. До сих пор Мичи, погруженный в печальные свои размышления о конечности человеческой жизни, как-то не особо задумывался о практической стороне вопроса. Что ж, жизнь, судя по всему, продолжалась: уход Онди, как и всякое иное событие, походил на брошенный в воду камешек. Изначальный всплеск, той или иной силы; круги, что разбегаются, расходятся, покуда совсем не угаснут; и вот - словно и не было ничего. Мичи пил жидковатую омму, похрустывал лати, едва ли и замечая вкус: спроси его, подавали сегодня соленые или сладкие - с ответом бы он затруднился.Наевшись, поднялся с широкой деревянной скамьи за общим столом и отправился в келью Онди.

Единственной вещью, которой ему действительно хотелось бы обладать - поскольку всем необходимым для непритязательной повседневной жизни в Библиотеке он и без того с избытком располагал - был сундук старого самадо. Заполучить на память именно его казалось Мичи исключительно верным - нельзя было и представить себе вещи, более походившей на самого Онди. Потертый снаружи и гладкий, изначально лишенный всякой отделки и украшений, сундук запирался каким-то хитрым способом, который старик так и не удосужился показать Мичи. Замков не было; нужно было знать некий секрет. Внутреннее его пространство заполнялось непостижимым количеством отделений, полочек, выдвижных ящичков, съемных коробочек и потайных отсеков. Все эти составляющие могли произвольно менять свое положение: усвоив лежавший в основе принцип, складывать их затем можно было в любом порядке, преобразуя устройство под текущие свои надобности. Таким именно Мичи знал, таким и хотел бы запомнить Онди: подчеркнуто простой снаружи, завораживающе сложный внутри. Таким - подумалось Мичи - ему однажды хотелось бы вырасти самому; для этого, правда, внутреннее свое содержимое будет нужно не раз еще пересматривать, разбирать, перекладывать, пока не удастся все упорядочить, должным образом. «А пока что - он улыбнулся, оценив удачно пришедшее в голову сравнение - я, скорее, как эта моя котомка: и на вид неказистая, мешок-мешком, да и внутри - набитая, чем попало. Хотя и удобно, все же: забросал туда все подряд, на плечо закинул - и все, и в путь!»

Сундук Онди не предполагал, конечно, подобной легкомысленности в обращении. По бокам его располагались четыре толстых медных кольца, по два с каждой стороны, так или иначе позволявших его все-таки переносить, а не только двигать по полу: вещь была сделана на совесть и весила немало. «Вот, только это!» - Мичи указал на сундук заглянувшему в келью Палаанке. Тот кивнул, взялся было за кольцо, приподнял сундук, крякнул и покачал головой: «Однако же, а?» Поставил приподнятый край обратно на пол, огляделся, выбрал из стопки сложенных одеял пару тех, что потолще и потеплее, положил на сундук, поверх крышки. «Зима впереди, Мичи. Поблагодаришь еще! - объяснил он, предупреждая ожидаемое проявление скромности - Ну, взяли!» Мичи подхватил кольца со своей стороны. Если брать вдвоем, сундук не казался таким уже неподъемным: они довольно бодро вытащили его в галерею и двинулись по кругу, в сторону кельи Мичи. Наконец, и внесли, поставили у дальней стены, прямо посередине, под самым окошком, едва не уничтожив по пути подвернувшийся под ноги легкий письменный столик. «Ну, не буду мешать - попрощался Палаанке - у тебя, тут, похоже, есть, чем заняться!» Он понимающе кивнул и тут же исчез, оставив Мичи наедине с сундуком.

Открыть его удалось далеко не сразу. Разглядывая цельные и ровные плоскости крышки и стенок, Мичи не мог обнаружить ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего запирающий механизм. Ни малейшего намека: даже петли, которыми должна бы крепиться крышка, по видимости, отсутствовали. Мичи хотел было приподнять сундук и обследовать днище, но решил, что мысль неизвестного - и, судя по всему, выдающегося - мастера едва ли пошла бы таким путем. Здесь явно крылась загадка, весьма привлекательная для его пытливого ума, и решению полагалось быть простым и изящным. Мичи сосредоточился на тяжелых кольцах, расположенных по бокам. Те крепились в широкой, утопленной вглубь древесины пластине позеленевшей меди, и оставались последней надеждой - поскольку были единственной сколько-нибудь отдельной, выступающей частью. Мичи с силой потянул на себя одно из них; затем сразу оба. Ничего не произошло. Попытался повернуть кольцо вокруг оси. Оно послушно совершило полный оборот - что, впрочем, никак Мичи не помогло. Так же легко вращались и остальные кольца. Повертев их и так, и эдак, он взялся за те, что располагались с левой стороны, и повернул их одновременно, вначале по направлению движению солнца, затем - в противоположную сторону. По-прежнему безрезультатно. Проделал то же самое с кольцами на другом боку сундука. Наконец, попробовал повернуть их по направлению друг к другу, движением как бы внутрь. Кольца провернулись на пол-оборота и словно бы уперлись в некое сопротивление. Это обнадеживало. Желанный результат принесло обратное движение - изнутри наружу. Кольца прошли те же пол-оборота и застопорились. Приложив чуть большее усилие, Мичи услышал приятный щелчок, и, довольный, попробовал приподнять крышку. Та сидела плотно и открываться не собиралась. Пришлось повторить процедуру с обратной стороны ящика - поворот, остановка, щелчок. Сундук, наконец, был открыт. Прежде, чем пуститься в исследование его содержимого, Мичи захотелось проверить свою догадку. Он опустил крышку, и повернул кольца друг к другу. Послышался знакомый уже щелчок: это движение, как и предполагал он, работало на запирание.

Крышка крепилась в открытом положении, опираясь на тонкие раздвижные опоры. Внутреннее пространство ее заполнено было целой системой кожаных карманов, предназначенных для хранения всякого рода бумаг - каковые там, собственно, и находились. Отложив более близкое знакомство с ними, Мичи нетерпеливо принялся углубляться в содержимое сундука.

Плоская панель цельного дерева, толстая, хоть и довольно легкая, откидывалась вперед; если закрепить ее с помощью встроенной медной опоры, получался своего рода письменный столик. Мичи разложил эту рабочую поверхность, осторожно проверил на прочность и удовлетворенно хмыкнул. Сделано было толково, ладно и крепко. Под откидной столешницей располагался самый верхний уровень, еще одна легчайшая - Мичи и не подозревал о существовании древесины столь удивительного свойства - доска толщиной в четыре сложенных пальца. В ней были выточены различной формы углубления и желобки, заполненные предметами, что, видимо, служили Онди чаще других: по преимуществу, принадлежностями для письма. Нож для очинки грифелей; медные трубочки с винтовым механизмом, что позволяет, по мере расходования, выдвигать плотно сидящий внутри сменный угольный стержень; солидный запас этих самых стержней; несколько баночек с сухим чернильным порошком и маленькая стеклянная чернильница с плотно сидящей крышкой; бронзовая коробочка с перьями для письма; простой длинный нож с костяной рукояткой - для резки бумаги; небольшое увеличительное стекло в тонкой латунной оправе; линейка ладони в две, с полустершимися делениями; кожаный мешочек, где хранились кремень, кресало, трут и моток фитилей, ламповых и свечных. Горстка медных монет, с парой серебряных кошти - здесь же, в одной из выемок: Онди, похоже, получил их в самые последние дни - в благодарность ли за помощь в поисках нужной книги, или же за толковый совет, на которые старик неизменно был щедр и без всякой платы - да так истратить и не успел. Длинные желобки, проходившие по бокам панели, имели специальные углубления; удобно ухватившись за них пальцами, легко было поднять и извлечь наружу все верхнее отделение - что Мичи тотчас же и проделал.

Дальше начиналось самое интересное. Коробочки и шкатулки, разного размера и формы, исполненные то в тонкой латуни, то в древесине всевозможных пород и оттенков - красного руггу, черного дерева бала, светлого невесомого ваг, темно-коричневого букти, выбеленного морской водой плавника, ископаемого окаменевшего веспе, словно собранные со всех концов света, перемежались встроенными отделениями с крышками, сдвижными и откидными. Все они подогнаны были друг к другу так точно, что не оставалось и малейшего зазора - и все же при желании легко могли быть извлечены и без малейшего усилия водворены на место. Разглядывая их, Мичи раздумывал о множестве способов, которыми можно было составить внутри сундука его содержимое - с которым, впрочем, теперь было самое время уже знакомиться.

В продолговатой медной шкатулке покоилась бритва, которой старик пользовался изредка, от случая к случаю, в основном позволяя бороде свободно расти, достигая некоторой длины; изящные ножнички для стрижки ногтей; помазок из густой щетины; пара - одна в другой - плошек, служивших для мыла и теплой воды. Посеребренную их поверхность покрывал тонкий узор, сплетенный из букв древнего алфавита - того самого, на котором написано было представленное в сборнике Онди стихотворение. Мичи залюбовался ими, и задумался снова об Онди. Он словно узнавал старика с неведомой еще стороны: принадлежавшие тому вещи - стоило присмотреться - поражали сдержанной, но отчетливой красотой: продуманной, весомой, неброской. Наглядевшись вволю на бритвенные приборы, время пользоваться которыми для него еще не пришло - хотя было, пожалуй, не за горами - Мичи продолжил свои изыскания. Под крышкой следующей коробки, довольно вместительной, хранился запас иголок и ниток. Онди, похоже, во всем старался придерживаться самодостаточности: предпочитал, где только было можно, обойтись собственными своими силами. Во всяком случае, содержимое коробки позволяло и приставить латку к прохудившейся ганте, и заштопать рваный мешок - а то, пожалуй, даже и парус; можно было бы починить кожаную обувь, и даже, худо-бедно, переплести книгу. Мичи молча кивнул, одобряя жизненный уклад старика, который открывался ему понемногу, наполняя все большим пониманием и уважением. Набор увеличительных стекол разных размеров, так же оправленные в латунь; смотанный отрезок крепкого шнура длиной точно в гакку - четыре локтя - заканчивавшийся заостренным медным наконечником, что позволяло использовать его не только для измерения расстояний, но и в качестве отвеса; песочные часы на одну вонту - тридцать вторую часть суток; маленькие разборные весы с деревянными чашками и медными гирьками; набор циркулей, угольников и сложных измерительных инструментов, применявшихся при составлении строительных планов, а также морских и небесных карт; несколько превосходных складных ножей разной длины и формы; пара ложек - видимо, про запас - в одном с ножами отсеке. Пустая коробка; и еще одна. Мичи открывал их друг за дружкой, вынимал из сундука и расставлял на полу. Сняв крышку со следующей, Мичи тут же закрыл ее обратно: плоская шкатулка была заполнена ровными стопками серебряных кошти. Наверное, нельзя было назвать это целым состоянием - но, по меркам Мичи, неожиданно свалившееся на него богатство было просто невероятным. Открыл снова, пересчитал. Восемь на восемь столбиков, по восьми монет в каждом. Даже не получая никакого больше дохода - ровно на год спокойной жизни, если не позволять себе лишнего. Безмятежность и умиротворение, всегда свойственные Онди, покоились на крепком, довольно-таки, основании.