Хитрость, хватка, хищение (23.2.1993)

43 Как нам из-вестна наша ситуация, кто извещает? Как-то всё. Человек идет в лес, бежит на природу от, скажем, городской суе­ты, от ее «душевредительства» (Хоружий), и природа говорит ему больше, глубже, чем городская многоголосица. У литературоведов есть выражение «быть на слуху», которое должно обозначать летучую неуловимость способа, каким всем всё известно. Один писатель хорошо заметил (Владимир Кормер, «Крот истории»), что формула «есть мнение» в партийных кругах означала не то, что кто-то из авторитетного круга высказал мнение, и надо при­слушаться, а просто некое веяние в воздухе, которое все, начиная от самого высокого начальства, должны были как-то уметь улав­ливать. — Всё говорит. Поэтому нельзя думать, что существует «психика», воспринимающая через «органы чувств»; но так же односторонне думать, что, например, цепче и прочнее духа тело, и история пишется не столько в сочинениях интеллектуалов, сколько на живом теле народа. Верно, конечно, и то и другое от­части, но еще вернее то, что ситуацию мы улавливаем как-то так, из воздуха, схватывая атмосферу, настроение. Разговор о «теле» нас поэтому ограничит, стеснит; удобство, будто бы предостав­ляемое телом, казалось бы всегда фиксируемым, определенным в отличие от таких вещей, как настроение, присутствие, интенция, мобилизация, только кажущееся. — Тем с большим спокойствием, едва задев тему тела, мы имеем право ее не поднимать, что есть кому подробно ею заняться, как занимались Сартр, Мерло-Понти, Бахтин, Глюксман, другие. Чтобы быть честными, мы тех, кто за­нят телом, должны всё-таки, как пешеходов предупреждают, что на дороге лед, предупредить, что им будет трудно. Тело из числа тех вещей, которые Аристотель называет (тиуке^ицёуа, смешанными, путаными, свалкой; они первичны для нас, но не по сути дела.

В. В. БИБИХИН

Лосев, похоже, прав, когда в 3-м томе своей Истории античной эстетики¹⁵ с эпическим спокойствием бросает между прочим: «Обычно говорится о душе и теле. Но никто как следует не знает, что такое душа, и не умеет точно определить, что такое тело». И Лосев там же просит особенно «обратить внимание» на эти термины, душа и тело, «ввиду того, что терминология эта больше всего понятна для обывательского сознания». Я боюсь, что мни­мая определенность тела экстраполируется из поведения трупа. Лосев кстати предупреждает, что тело как труп совсем другое, чем живое тело. — И вот мы оставляем тело и душу. Будем говорить о человеке не как о теле, не как о душе, не как о соединении двух этих иксов в уравнение, заведомо не решаемое. Будем говорить о человеке как о месте захваченности. Как о месте по-нятия, по-ятия, con-cepio, Be-griff, о человеке как понимании. Не будем совершать ошибку сознания, не станем воображать, будто есть некий источник спонтанного постижения, субъект, откуда исходят понятия как результат его мыслительной деятельности. Никакого понятия — con-cepio, Be-griff— никакой субъект никогда бы не схватил, если бы сначала сам не был захвачен. Чтобы заметить это, субъект должен был бы обратить внимание, но всё его вни­мание растрачено у него на удивительно умелые и умные операции с предметами, которые у него всегда в запасе, потому что на худой конец предметы ему начинает поставлять самопознание.

Слово захват в истории русского языка не зря указывает на. хи­трость, хищение, восхищение. Все четыре слова — одного корня. В самом деле, механическим захватом, «бесхитростным», мало что достигается, как недавний пример Грозного вот уж действительно лишний раз показал. Настоящий захват в своей сути — всегда хи­трость, ловкость, София и прежде всего хищение как умная кража, например в вое-хищении, особенной и острой захваченности.

Что оказывается захватывающим? На этот вопрос мешает ответить сама захваченность. Она не только не спешит себя про­яснить, а наоборот, ее суть, неуловимость хитрости и хищения, выкрадывает захват и захваченность из явности, очевидности. Главная захваченность бывает всегда украдкой. С хитростью, хищением, восхищением, украдкой, тайной мы сталкиваемся, точнее сказать, вязнем в них во всякой и нашей и не нашей за­хваченности. Самое захватывающее имеет свойство того, что называют условно такими именами, как род, пол, секс. Пример: совсем не случайно самое заветное, скрытное, хранимое и храня-

3. ХИТРОСТЬ, ХВАТКА, ХИЩЕНИЕ

45

¹⁵ М.: Искусство, 1992, кн. 1, с. 356.

щее в нашем государстве называлось или называется «органами». Прояснение, разбор по-настоящему захватывающего воспрещен запретом заветного. Заветное оберегается, и ничто так свирепо не оберегается, как заветное. Первое открытие, которое мы делаем при разборе захваченности, — мы помним, что уже не говорим и не будем говорить о теле, душе, человеке, не надеясь их прояс­нить мимо захваченности, а надеясь, наоборот, после прояснения захвата с его хитростью и хищением подготовить основание для разговора о теле, душе, человеке, этих исторических именах того же, о чем идет речь и у нас, но с именованием чего мы не будем спешить, — это открытие тайны.

(Сейчас, на этих занятиях мы заняты открытием тайны, но вовсе не таким способом, что будем по Фрейду редуцировать всё к либидо или по Федорову к роду, а так, что постараемся вовремя заметить непрояснимость и фрейдовского секса, и федоровского рода и не провалимся в видимость объяснения, а ограничим себя вот этим, открытием тайны в том смысле, что тайна есть и что она нуждается в открытии (quia est), потому что она такая тайна, что даже и не заметно, что она есть, — кажется, наоборот, что ее нет в том смысле, что ее можно разгадать (quid est) и всё сводится, скажем, к сексу, к роду, к биологии или просто к творцу, и не надо мудрить, как нам объявят, расскажут и докажут).

О хитрости захватывающего, о татьбе тайны мы заговорили по сути, не в образах, и позволительно сравнение: как лучший шпион, разведчик, секретный агент тот, кто не просто не выдает свою тай­ну, но и ведет — умеет себя вести — так, словно никакой тайны вообще нет, так и захватывающее мира умеет таиться. Я упоминал о шпиономании 1933-1953 годов, загадочного двадцатилетия. Как понять шпиономанию целой страны, сплошное прочесывание всех всеми в поисках затаившихся вредителей? Искали те, кто видел, что все тайны церкви и религии, царской семьи и охранки, миро­вой дипломатии и политики, жизни и природы, секса и семьи рас­крыты. Ведь в самом деле, все замки были отперты, все кладовые выпотрошены, все бумаги перерыты, вот когда всё тайное стало таким образом явным, шпион, тайный агент стал мерещиться в каждом человеке. Буквально каждый человек в нашей стране был многократно, перекрестно просвечен, проверен на затаивание тайны, и каждый человек вывернул себя наизнанку, весь опро­стившись и образом жизни, речью, одеждой показывая, насколько он весь на виду и до какой степени лишен всякой тайны. Как раз эта всеобщая взаимная демонстрация того, что тайны ни в ком никакой нет, сделала тайну совершенно неприступной.

В. В. БИБИХИН

Будем перед этим ускользанием тайны осторожными и ска­жем: разговор о том, что тайна есть или тайны нет, не достает до тайны. Тайна свела с ума целую страну именно тем, что ее нигде не было. Разговор о есть и нет не достает до тайны. Скажем: тай­ны нет. Она захватывает всё равно, и если ее нет. Лицо нигилизма двойственно: это лицо без тайны, без указания на нее — и потому хранящее тайну так, как ее не сохранит никакой символизм.

Перед этим ускользанием захватывающей тайны привычная тысячелетняя философская лексика сущности, субстанции, ис­тины, единого, бытия, ничто по справедливости кажется в своем рутинном академическом применении иррелевантной. Эта лексика явно не успевает за тем, что происходит всегда и повсюду раньше, чем она выносится на публичную сцену для манипуляций с ней. Раньше субстанции и бытия — захваченность таящейся тайной. Раньше — хитрость этого захвата, не воспрещающая себе хит­рость, кражу, шпионаж. Надо еще разобрать, чьей и какой хит­ростью сотканы для зависимого большинства гуманные идеалы и художественные образы, заслоняющие действительность, в кото­рой всё действует явно злее, коварнее, и зло и коварство идут не от человека вовсе только, а еще раньше, от божественных воров и мстителей, от богов-шпионов, как у Варуны тысяча шпионов по­всюду. На экране сначала говорят, потом стреляют, в жизни — на­оборот. Пацифизм — сказка для массы.

Я не ввожу альтернативную онтологию, а устанавливаю един­ственную действующую, работающую.

Надо услышать эту жесткость в ранних словах мысли, кото­рые ведь не сразу стерлись в инфляции, стали лексикой. Логос: от A.eyeiv, собирать. Схватывать: akyoc,. Begriff: от greifen, схватить. Понимание: схватывание. Концепция: от capio, схватываю; по-видимому, то же слово, что наше хапать. Все эти главные имено­вания мысли указывают в одну сторону, начиная с логоса, такого, казалось, далекого от хищения и воровства. Только от самоуверен­ности и самомнительности сознание слышит в этих словах «по-ятие» субъектом объекта. Мы уже заметили, что никакой субъект ничего никогда не схватит, если раньше того не захвачен, не занят чем-то, чему не он велел захватить и занять его. Об этом сознание не успевает или не хочет думать. Больше того, от хитрости, хи­щения, воровства, софии как ловкости сознание, просвещенное, почему-то отворачивается. Почему бы это? Считает это нечест­ным? недолжным? не любит, когда могут нарушиться введенные им для себя удобные правила игры? Игры в лексику, перелопа-чиванис безбрежного словесного сора — малотрудное и очень

3. ХИТРОСТЬ, ХВАТКА, ХИЩЕНИЕ

распространенное занятие, но мы, даже едва задетые настоящим, пусть нам будет трудно, пусть у нас ничего не получится, уже не перестанем вглядываться в то, что Гегель назвал хитростью миро­вого духа. Это у него не образ и не метафора. Всё создано хваткой Софии. Гераклитовская война в начале всего.

Не зная, что именно нас захватывает, теряя из виду тайну, мы не забудем, что захваченностью всё определяется в нас и вне нас, в теле и вне тела. Захватывает тайное. Логос — взятие, а не деятельность обобщения, в которую скатывается сознание, вы­шедшее, как ему кажется, из войны в мир, на тихий простор. Из схватки человек выйти не может, он в силах только выбирать между трусостью и решимостью. В плоскости сознания, например на экране, проекции сознания, где оно играет само в себя, сознание правит. То же — на плоскости бумажного листа, где сознание уме­ет складно сложить свою лексику, гордясь своей гладкописью. Оно думает, что выполнит свою задачу, если и другое сознание тоже научится от него писать гладко. Наверное на плоскости сознания может быть достигнута большая самоотчетность. Но смешно, когда эта плоскость размахивается до того, чтобы объявлять себя единственным пространством мысли.

Мы не можем — и кроме того совершенно незачем — ограни­чивать себя плоскостью сознания. Ах тогда вы будете заниматься бессознательным? как интересно! —Нет, бессознательное тоже конструкция сознания, а опять же с какой стати мы будем увязать в его конструкциях. Как без лексики сознания, так мы можем обой­тись и без бессознательного. Заодно и без других пар, которые для нашего удобства легко опознаются по безвкусной искусственности языка, пары вроде, говорю наугад, экстраверт-интроверт, тради­ция-модерн, индивид-коллектив, оптимизм-пессимизм, нетрудно продолжить. Совсем неясно, что нам даст еще одно перелопачи-вание лексики, уже многократно до полной стертости тасованной и перетасованной. В настоящей захваченности, через нее и с ней приходят слова, и если уж всё-таки иметь дело с лексикой, то толь­ко для того, чтобы суметь постараться услышать через нее слова. Для этого лексика, конечно, должна быть разобрана.

Ни перераспределять лексику, ни составлять ее новый словарь нам не обязательно. Мы не должны даже радоваться точности это­го именования, захват и захваченность, которое подарено улицей и вдруг вернуло размах главным словам философии, софия, логос, понятие, концепция. Нам важнее позаботиться, чтобы и новое име­нование не пошло путем лексики, было принято за обозначение вещи. Я возразил бы тем, кто считает, что слова это всегда знаки

В. В. БИБИХИН

вещей. Надпись «кефир» на пакете действительно знак вещи, как надпись «Декан» на кабинете, хотя и без нее чувствовалась бы важность места. Но другое дело с именами тайны, которая задева­ет нас настолько украдкой, что всего больше, как в шпиономании уже упоминавшегося двадцатилетия, во всяком случае не меньше делает с людьми, которые не только ее не видят, но и уверены, что ее нет; когда тайна таится в своем отсутствии. Когда тайна выметена из жизни, когда сама тайна иначе как в превращенных формах, во вскрытии черепов выстрелом в затылок для ее достава-ния, явиться уже не может, то слово перестает быть только знаком ее как независимо существующей в себе. Слово, если умеет, ста­новится тогда единственным местом, где тайна еще существует в своей истине? Не знаю. Но ясно, что больше нигде она уже не существует таким образом, и никакое ее именование уже не может рассчитывать на поддержку такого же рода, как надпись «кефир» подкреплена содержимым, а надпись «Декан» — человеком в ка­бинете. Слово не всегда знак самостоятельной вещи.

Или я не прав? Есть другая версия, вот какая: слово, так ска­зать, всегда достойно вещи, стоит не больше, чем она, и если вещь перешла в свои превращенные формы, отсутствует в своей истине, то и слово о ней уже не будет, не сможет ее хранить. Один совре­менный публицист глядит на то, что произошло с нашей страной в XX в., видит адскую фантасмагорию и обращает внимание: да ведь это та самая страна, которая создала свою великую классику XIX в. И ему становится подозрительно: да что же такое они там в XIX веке понаписали, что XX в. превратился в фантастическую жуть? Значит, написанное тогда не содержало в себе надежной истины. В таком рассуждении есть ошибка.

Слово, как мы сейчас сказали, не всегда знак и не сразу стано­вится лексикой. Но оно само по себе не защищено от превращения его в знак и в лексику сознанием, забывшим жест вставания на колени и склонения перед тайной. Когда человек забывает встать на колени перед тайной, дурная таинственность внедряется, впи­вается в его поступки. Революционер, убивая своего единомыш­ленника и спасителя, на последний вопрос умирающего: «За что?», говорит искренно: «Кто знает?» Поэт и художник встал на колени перед тайной, публицист и политик не встал. Поэтому XIX в. не виноват: XX в. стал таким, потому что не расслышал слово XIX в., подобрал только его лексику. Философия не виновата, если мы слышим в ней только лексику.

Тайна не выносима из самой себя никак, никаким словом, никаким образом. Никакая лексика не знак ее. Никакой цепочкой

3. ХИТРОСТЬ, ХВАТКА, ХИЩЕНИЕ

знаков или образов ее не вытянешь в выражение. Но в каждом на­шем слове мы захвачены по-настоящему только тайной. Слово это жест, берущий от нее энергию. В символизме (А.Ф. Лосев) имя это энергия вещи. Энергия это действующее, делающее.

Прежде чем идти дальше, я должен признать, что поддержка языка давно уже кажется мне лучшей и более надежной опорой, чем философские и другие авторитеты. В самом деле, глупо было бы сидеть на отстоявшемся, отстоявшем себя за десятки тысяч или сотни тысяч лет смысле и не слышать его. С другой стороны, полагаться во всём только на себя и ни к кому и к ни к чему не при­слушиваться безусловно лучше, чем надеяться, что то, что — нам мерещится — мы слышим в словах и в их сходствах, поведет нашу мысль. Нашу мысль тогда поведет, и язык вместо поддержки начнет врать. Недавний пример: троица-tree. Примеров такой бес­смысленной ворожбы на языке слишком много. Ясно сознавая эту опасность и видя, как люди на каждом шагу проваливаются в нее, мы всё-таки рискнем ходить по краю, вернее, по самой трудной и тесной дороге, по аристотелевской середине, в данном случае между подстригиванием языка по нашему плану («я применяю это слово вот в каком смысле», или велю другим не слышать слово как оно слышится, слывет; или выстраиваю целую искусственную терминологию из «семантических множителей», наверное, самого нелепого изобретения заблудившегося лингвистического созна­ния) — и гаданием на слове, когда человек прячется за смыслами языка, которые становятся тогда беспризорными.

Мы думаем о том, что давно захватило человека и каждый раз снова захватывает без того, чтобы он успевал заметить, когда и как, — хитро похищая его, — и нам хорошо, что захват, схва­тывание, захваченность, хитрость, хищение в истории нашего языка связаны многозначительными переходами смысла. Мы одновременно замечаем это и то, что греческая софия имеет сво­им исходным смыслом ловкость, хитрость, хватку. Теперь, на­звав захватывающее из-за его неуловимости (идущей хотя бы от того, что для всякого уловления уже нужно быть захваченным погоней, охотой) тайной, замечаем, что русский язык опять же давно связал тайну с воровством, грабежом, хищением (тать от таить). Нам открывается неожиданный пейзаж. Не нам только, но и мудрости языка тоже не кажется обязательным нравствен­ное негодование перед воровством. Не обязательно относиться к поведению олимпийских богов с позиций позднего античного просвещенчества и христианского благочестия. Не обязательно считать аморализм Ветхого завета недоразумением; нет ли в том,

4 В. В. Бибихин

В. В. БИБИХИН

что нас шокирует, напоминания, что мы, может быть, не всё до конца понимаем.

Мы рады, что встретились с языком или вернулись к нашему языку, когда услышали в тайне украдку, хитрый захват; тайна умеет задеть нас — скажем теперь смелее — воровским образом, украсть нас. Один гениальный рано умерший московский линг­вист нашел историческую связь между таить и за-тевать^. Мы редко успеваем заметить, как тайное украдкой затевает с нами свое, задействует нас и без того, чтобы мы этого хотели; не на­чинаем ли мы, наоборот, хотеть в той мере, в какой захвачены захватывающей тайной. Снова далеким намеком на то, что мы, может быть, не совсем на неверном пути, оказывается неожидан­но то, что загадочное этимологически наше слово хотеть то же самое («не исключено», предполагают некоторые историки языка), что хватать, хитить. Опять же нет ничего отвратительнее, чем скрывать оговорки типа этого научного «не исключено» и подавать догадку как удобную нам достоверность — ах этим полно всё в публицистике, беллетристике, и о том, какой непереходимой сте­ной отделено в науке достоверное от догадок, люди к сожалению теперь уже плохо знают. Но и знать подробности научного искания тоже нужно, наука идет путем проб и ошибок и нащупывает еще одну связь: кроме хотеть и хватать — еще связь хотеть и греч. ктаоцси, Ktfjau; «приобретение». Такая поддержка (и научное «не исключено» тоже поддержка, хотя не доказательство) от языка показывает, что мы, наверное, не так заблудились в теме захвачен­ное™, как я боялся сначала.

Тайне отвечает в человеке только тайное же согласие. Всё остальное — только приемы, установки, подходы (методы) со­знания, позиции, которые все бессильны против тайного захвата, хотя бы потому, что сами незаметно им продиктованы.

Теперь будет кстати заметить еще одну протянутую историей языка ниточку, которая по крайней мере не запрещает нам идти дальше. Еще раз предупреждаю: такая ниточка — никогда не доказательство, а то, о чем я говорил: когда идешь правильно, то задним числом, обернувшись, а не в виде путевых указателей, видишь глядящие тебе в спину перевернутые знаки, в лучшем слу­чае не велящие вернуться назад. Сейчас я имею в виду вот какую совсем тоненькую, чуть не рвущуюся ниточку. Что захватываю­щее — это в конечном счете мир, я уже говорил. В нашем языке мир — милый, исторически эти слова сцеплены. Не исключено,

¹⁶ В.М. Иллич-Свитыч. Вопросы языкознания 1959, № 2, с. 7 слл.

что наше милый — то же слово, что греч. (piA,oq, филия. Если за <р в (риод стоит *bh, переход губно-губных тот же, что в блин-млин. К тому же, к желанному как милому, ведет ниточка и от захвата, который, я уже упоминал, не исключено, что исторически связан с хотением, ср. др.-рус. хоть и «желание», и «любимое, желан­ное, супруг, жена». Когда Розанов говорит: «Бог милое из милого, центр мирового умиления», то мировое умиление здесь — из тех услышанных связей, которые только на первый взгляд могут по­казаться прихотливыми, на деле же основательнее и прочнее самой основательной из терминологических конструкций.

(Теперь мы, кажется, достаточно успокоили тех, кто, может быть, заботясь о том, чтобы на философском факультете была только настоящая философия, тревожился, что это за первую философию мы здесь излагаем. Теперь он расставит всё по своим местам и отнесет наши занятия к лингвистике).

Захват мира. Никогда мы не избавимся от двусмысленности этого выражения; редко когда современное сознание яснее по­казывает свои претензии, чем в понимании здесь мира только как объекта, не субъекта агрессии, экспансии, которую сознание, пусть хоть и с отрицательным знаком, но обязательно хочет приписать только себе. Никогда не прояснится, где здесь захватывающее, где захваченное. Конечно, человек ведет захват мира, жадно, страшно; это его главное дело на земле. Но другой, встречный, неожидан­ный смысл этого «человек захвачен, занят миром» отбрасывает нас назад в раннюю загадку безысходного отношения к миру, когда человек как будто бы свободен выбирать, но до всякого выбора уже относится к миру в нераспутываемом, тревожном, сбивающем с толку смысле. Вырабатывая свои приемы захвата мира, человек по-честному никогда не сможет сказать, что всё тут сводится к его свободному решению, что мир — милый — никак не присутствовал в принятии решения. Без захваченности миром нет его захвата. Разобраться здесь трудно. Исследователь окажется следователем при татьбе слишком хитрого и хваткого рода, при татьбе тайны. Будем лучше пока просто помнить об этой кри­минальной и криминалистической стороне отношения человека к миру.

Снова сейчас через следователя и расследование, как раньше через хотение, в котором слышатся и «захват», и греч. ктаорш «приобретать», мы как к горячему прикасаемся к собственности. Это слишком громадная тема, рука не ухватывает. Спросим сразу наугад: мир чья собственность? На этот неожиданный пока еще в данном месте нашего искания вопрос напрашивается неожи-

В. В. БИБИХИН

данный ответ: моя, конечно. Мир, конечно, мой. Неподъемные трудности подвертываются сразу же при таком ответе. Поэтому отступимся сейчас и еще немного походим вокруг да около.

Мы уверены в совершающемся захвате, не умея определить, где захватчик. Человек ли занят захватом мира или, по Розанову, «мир живет великими заворожениями» (конец «Опавших ли­стьев») и «каждая вещь, и каждый день», и Розанов тоже, который был сначала и через которого стало всё. Но, может быть, вопрос о том, что из двух раньше, не очень существенный, потому что всё равно, не занявшись им, мы его не разберем, так что опять занятие (захват) окажется определяющим.

Чем может быть занят (в обоих смыслах) человек? Да Боже мой, чем угодно, всем на свете. Wo man's packt, so ist's interessant (Гёте). Человек где схватится, там и интересно. Бери любую вещь на свете и всегда найдется занятый ею. А тем, чего нет на свете, человек может быть занят? Не только может, но, похоже, больше всего, если не почти всегда захвачен тем, чего нет на свете. Занят ничем? Ничто его захватывает? Ничто, как извест­но, Парменид еще сказал, не есть, небытия нет, это мы в курсе о Пармениде подробно разбирали¹⁷*. Может захватывать и то, что не существует?

Я не делаю пока различия между занят и захвачен, хотя че­ловек часто занят тем, что его не захватывает. Человек — толпа. Сам человек, конечно, никто его за руку не тянул, делает всё, что делает, сам берет на себя за это ответственность, но сам может быть не захвачен тем, чем занят, — дело не в характере занятия, а в расслоении того, кто там и здесь именует себя сам. Я сам вино­ват, занявшись нехорошим делом, но сам бы я так не сделал. На всех уровнях каждого из этих самих идет свой захват, везде своя занятость. Занятия отнимают всё время — кто это говорит, о ком, что? Всё тем загадочнее, чем обыденнее и привычнее. Нас у нас крадут, как-то очень хитро, хищно, раньше, чем мы успеваем разо­браться. Что делать? — раздается крик, и человек хочет принимать меры. Какая новая захваченность кричит это «Что делать?»? Какой новой стороной повернулся тут к нам захватывающий мир? Есть ли у мира безусловная сторона? Имеем ли мы шанс, расслаиваясь на разные я, найти себя в мире? Мы находим себя в мире или можем найти себя только в мире и нигде, кроме как в целом мире, себя не найдем? Голые вопросы. И мы обжигаемся на слове себя. Оно намекает на собственность, нашу главную тему. Я сам себе

¹⁷* См., в частности, лекции 6-10 курса «Чтение философии».

3. ХИТРОСТЬ, ХВАТКА, ХИЩЕНИЕ

своя собственность? Или мы себе не принадлежим? Тогда кому, или чему? Миру? Но мир — мой, и разве каждый человек это не мир?

Вопросов уже достаточно на целый семестр или на целую жизнь. Их неостановимое нарастание снимает с нас задачу их ре­шения. Попробуем среди их кружения сделать хотя бы несколько шагов, но надежных.

Мы не можем сказать, что то, чем мы заняты, всегда есть. Нашу занятость мы всегда можем продемонстрировать, занима­ющее нас — нет. Тогда надо ли сказать вместе с Бодрийяром, что мы заняты симулякрами? несуществующими мнимостями? Опять не можем: невозможно проверить и убедиться, что то, чем мы заняты, действительно никак не существует, это всегда окажется нашей гипотезой. А главное — невелика сенсация объявить, что современное «массовое индустриальное общество» гоняется за симулякрами, что его вкусы и занятия формируются рекламой вокруг пустого ничего. Мы только что сами говорили: человек мо­жет быть занят и, похоже, большей частью занят тем, чего нет. Ну и что? Есть вещи, которые могут «и так», без того, чтобы им для этого быть или не быть. Самая известная из таких вещей — Бог. О Боге христианское богословие давно и со знанием дела говорит: нельзя утверждать, что он существует; нельзя утверждать, что он не существует; он раньше и существования, и несуществования; он умеет и так. Кроме Бога такие вещи, умеющие и без существо­вания, есть? Не знаем. Почему бы им не быть.

Всё это пока чисто негативные приобретения нашего только недавно начавшегося разбора. Ничего позитивного отсюда из­влечь, похоже, нельзя. Сделаем еще один шаг расставания: то, чем мы сейчас заняты, — не онтология, не «учение о бытии».