Непостижимая собственность. Мировой автомат

(12.4.1994)

321 Еще раз Хайдеггер о Канте в 1936-м, письмо к Ясперсу 16-го мая: «В семинарских упражнениях кантовская критика способ­ности эстетического суждения — постепенно я подхожу ближе к делу и поражаюсь и поражаюсь. Швабы, к которым я всё-таки должен себя причислять, как известно, набираются ума только после сорокового года жизни — так что остается времени только на то, чтобы понять, что собственно происходило по-настоящему в философии. И тогда собственное барахтанье становится очень безразличным и служит только как подпорка — что-то вроде веревочной лестницы, чтобы карабкаться в пропастях и по отвес­ным скалам. Иногда хочется иметь несколько голов и много рук» (Переписка..., 161).

Точнее последний вопрос прошлого раза: можно ли в свете Канта, обеспеченности универсального времени и пространства безусловной неприступностью вещи в себе, <думать> что ис­кание своего, в искании своего, в освоении как хватке, по-нятии, интел-лекте, софии и в присвоении как хватании, захвате (мы го­ворили о современном захвате в нашей стране), этом первом, фун­даментальном, определяющем отношении человека к миру — на­зовем оба эти ряда, «интеллектуальный» и «вещественный», одним словом, захват мира, в обе стороны, захват мира как захват прием в борьбе, человек жестко схвачен миром (запомните: сегодня эта скованность человека миром к нам вернется с неожиданной сто­роны) и захват мира, который ведет человек, — можно ли в свете Канта это освоение-присвоение мира понимать как обязательную обратную сторону недоступности своего?

Наверное да. Как у Канта время и пространство развернуты только потому, что мы можем знать только несобственную сторону вещей, но зато можем знать, надежно и заранее, что вещи всегда

21 В. В.Бибихин

В. В. БИБИХИН

повернутся к нам несобственной стороной, — так, в сущности я говорю то же самое, мы знаем свое только по нашей способ­ности присвоения. — Может ли то и другое совпасть, т. е. в удаче и полноте бытия мы сможем, угадаем усваивать, осваивать, при­сваивать именно свое? Вещи в себе — собственность вещей?

То, что мы можем ставить вопрос о таком счастливом совпа­дении, показывает, что мы еще не усвоили статус вещей в себе. Было бы бессмысленно, не то что неинтересно, о них говорить, если бы от нашего умения, хватки, опыта, приобщенности к какой-то инициации, мы подошли к ним ближе. Тогда подойди к ним ближе, и дело с концом, приникни к истине вещей, или обожись, словом выйди из состояния падения, грехопадения, разлуки, прор­вись к реальному миру и так далее, добейся всё-таки истины как-нибудь, много разных способов обещают. Если мы читали Канта, если приняли всерьез, да просто если мы не зря тут гово­рили так долго, то лучше будет сегодня сказать, я это объявляю как свою позицию, полагание, кладу это как камень в основание и скрепляю раствором или бетоном: вещи в себе, собственность, свое собственное просто (simpliciter, абсолютно) неприступны, они — примеры правое-левое, мужское-женское, сегодня в связи с пифагорейцами будут и другие примеры, — устроены другой мудростью (софией), чем какая доступна нам.

Хорошо будет, если мы представим себя дикарями, которые как-то оказались окружены немыслимо изящной автоматикой, японской скажем, но даже не теперешней, а какого-то будущего или через-будущее поколения, — я говорю об этом мире, он весь от софии тела до софии мельчайших частиц или космоса немысли­мо сложен, изысканно интеллектуален и красив. Все усилия науки только подчеркивают, что софия мироустройства неприступна, как я говорил, не какой-то еще когда там будет высокой божественной мудростью, а чисто технически, инженерно неприступна, неясно, как запрограммированы муравьи, строящие муравейник, или человеческий младенец, или поведение элементарных частиц, или почему мы тут сидим и о чем и к чему говорим и думаем и что из этого получится или не получится, из такого проведения времени, — мы сплошь среди прекрасных неприступных вещей «в себе», таких технически неприступных, непостижимо изо­бретенных. И вот дикари лучше пусть не будут копаться в этой электронике, у них нет шансов ее понять, не они ее сделали, самым глупым будет тот глубокомысленный дикарь, который бу­дет ходить вокруг да около коробок, пытаться палкой отвинтить винты, усилием сознания и колдовством угадать что там внутри.

26. НЕПОСТИЖИМАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. МИРОВОЙ АВТОМАТ

Самым мудрым будет тот, кто не от лени или равнодушия, а от ума поймет, что если ты не часовщик, то не копайся в сложных часах. Часы еще можно разобрать, а современная электроника прибли­жается к статусу живого тела, когда лучше не вскрывать кожу, под ней запаковано такое, что понятно только вложившему. —

И вот, гораздо умнее не копаться в том, что непонятно как и не нами сделано. Но на электронике есть кнопки, которые мы нажимаем, и она чудесным образом работает. Вот это наше, это мы. Нас это завораживает, как детей завораживает вождение ма­шины. Кнопки это, скажем, язык? Язык как клавиши. Ведь давно известно, лингвистика это выставляет как свое открытие, что слова вовсе не хотят проникнуть в субстанцию, или что еще, вещей, они операциональны, функциональны, они о том и для того, чтобы обходиться с вещами, нажимать кнопки. Мы так давно к этому привыкли, что забываем, что в вещах есть еще что-то кроме на­шего употребления, нам это уже не надо. Нет нам всё-таки надо помнить, что кнопки нажимать мы умеем, но как всё устроено не знаем, я об этом напоминаю. — Язык именует вещи, но демон­стративно, почти злостно безразличен ко всему в них, кроме сло­жившейся, правильной или неправильной, практики применения.

Человек применяющий. Но для какой цели? Как устройства вещей запакованы, так и цели и вещей и самого же применяющего человека.

Мир, жизнь, материя. Не то что мир, не то что жизнь, но просто материя, hardware этой электроники, не найдена, не из­учена. — Сравнения хромают. Как ни далеко идет это сравнение с дикарями, которые нашли огромный видео-аудиоцентр, массу запакованной электроники и не знают ни откуда, ни куда, ни как с ней с целой быть (всякая кнопка пускает в действие только часть), но вообразите себе таких дикарей, которые сами встроены в эту систему, ее часть, как в фантастике Виктора Пелевина. Они же и часть встроенная, и часть которой даны кнопки управления. Аппаратура и они тоже, часть аппаратуры, всё звучит, играет, тан­цует, работает, движется и может взаимно пересекаясь управлять собой, да в целом и вообще всем вплоть до того, что может даже замахнуться на другие планеты или даже на звезды, и или образить и хранить всё, или наоборот, погубить взорвать всё и себя тоже. При этом, повторяю, неизвестно ни откуда всё взялось, ни как устроено управление, ни кто собственно и зачем сам управляю­щий — просто поездить? но езда не имеет цели. — И вот еще, вне всяких сравнений, в этой аппаратуре, электронике есть — мы это чувствуем, и другие имеют сходный опыт и в этом отношении

В. В. БИБИХИН

достигали больше чем мы, — что последняя цель, безусловная полнота, во всяком случае несомненная возможность полного сча­стья пользователей во всей этой системе возможна, это система не приготовительная условная или служебная, она достаточна сама себе, она в себе окончательна. Счастье некоторым мерещится во взрыве и разгроме всей этой аппаратуры, а другим — в согласии с ней, в хранении ее, еще другим в смиренном молчании перед этой тайной.

Всё связано в одну машину, и мы тоже, человек. Человек, человечество, включенное в систему мира, возможно, оно суще­ствовало, оно может существовать, оно, может быть, невидимо и существует совсем рядом с нами не афишируя себя, или может быть прямо в нас, представим себе в сложной машине еще и ав­топилота, который знает и суть дела и цель, <т. е. ему присуща> та природная добродетель детей, о которой говорит например Аристотель. — Но примерно шесть тысяч лет ведет не автопилот, т. е. собственно сама система, а параллельный водитель, двойник или дублер.

Теперь, почему дублер, разве не работало бы всё и так? Зачем удвоение? — «Чтобы пользоваться свободой», говорят. Ах мы не знаем, наверное чтобы пользоваться свободой, еще одна степень даров свободы. Дублер создан необратимостью софии, тем, что раз она всё так создала, обратно уже распутать не удастся? Не знаю, спросите что полегче. Дублер своенравен, он стоит на сво­ем. Свое он знает своим по праву. «Он знай свое», он знает свое. Присвоение, освоение, захват — его образ действий. Ему дела как будто нет до того, что он не знает происхождения и устройства своей системы.

Всё, что у нас говорилось о стремлении к своему, к имуществу, хватке, обладанию, говорилось уже о дублере. Вещь в себе — всег­да уже в себе; дублер не в себе, сам не свой, он должен сначала еще только освоиться. Сравнение опять хромает. Он не тот дублер, который умеет вместо автопилота, он совсем новый хозяин, на автопилота не надеющийся, о нем забывающий.

Два, всё равно два. Антонен Арто, «Театр [театр для него мир] и его дубль». Мы дублеры и имеем дело с дублерами. Другое человечество, разумное, мудрое, которое было будет и возможно уже есть, тоже как вещь в себе, неприступно, оно не отвлечется от софии и увидено поэтому не будет.

Для чего нужен дублер? Потому что машины все вдруг могут выйти из строя и тогда придется всё-таки разобраться? Будут поте­ряны ориентиры, и дублер пригодится со своим умением начинать

26. НЕПОСТИЖИМАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. МИРОВОЙ АВТОМАТ

от абсолютного нуля? Почему машина может — аппаратура — от­казать? Возможно ли, что она не вечна? Сумеет ли дублер восста­новить? — Но начать от нуля и всё построить, конечно в опоре на аппаратуру, дублер вроде бы теперь каким-то образом и умеет, а начинал чужим и нищим с абсолютного ума, и так способен к фан­тастическим созданиям, инженерным и художественным. — Тогда он имеет право на свое? Наверное. Почему же тогда его свое не совпадет с собственным! А ведь не совпадет. Не знаю на всё это ответа. Но позволю выставить такое не положение, а догадку: го­спода, дублер включен в систему, она какая-то такая: она софия: она не только отдельна, но она и постоянно включает в себя и для себя отдельность внутри самой же себя. Паузу. Отстояние. Пустоту. Ничто. Это один из ее шагов.

Я, собственно, слово уже произнес, теперь более обстоятель­но. Спросим, какой способ существования вещей в себе, или как у Соловьева, вещей самих по себе. «Сам» по-гречески аг>то<;, авто­мат. Мёиаа, цаоцси — стремиться, порываться. Вещи в себе, сами по себе — автоматы. Услышим это теперь по-новому: вещи сами по себе. И так, без нашего участия. И мы тоже, люди, рождаемся сами, автоматически, и не участвуем в собственной софии, уже с правой и левой рукой и с правым и левым полушарием, уже с мужским и женским, как-то само собой так получилось.

Вы помните, что правое-левое, мужское-женское входит в пи­фагорейские пары. Эти пары не поняты, как будто бы древний структуралист любил располагать вещи по парам противополож­ностей. Суть пифагоровской аритмологии, ритмологии, музыки не в попарном распределении, а в указании на непостижимый ум той основы, на которой возникают пары. Когда мы приходим в мир, то видим сразу правое-левое и другие пары, увидеть то единое, ev, которым они выброшены, мы никогда не успеваем, принципиально. Для него нет имени, оно «четно-нечетное» (Дильс 58, Пифагорейская школа В 4¹⁶⁰*). Аристотель в «Метафизике» I (его история философии, неверная) перечисляет 10 парных начал, право-лево, мужское-женское на четвертом и пятом месте, свет-тьма (гераклитовские ночь-день) на восьмом, намекающим обра­зом на девятом добро-зло¹⁶¹*. Несоизмеримость с ними среднего (его асимметрия, вернее, досимметрия). Пифагорейцев Аристотель склонен критиковать, не то — сам Пифагор, от которого ничего на­писанного не осталось, но Аристотель верит, что Алкмеон Кротон-

^|6°* См.: Фрагменты ранних греческих философов..., с. 469. ¹⁶¹* См.: Аристотель. Сочинения..., т.1, с. 76 ел.

В. В. БИБИХИН

ский (Кротонец), который учился у Пифагора, ближе к Пифагору, когда говорит, что человеческое (т. е. не божественное, непостижи­мое) «два» («двоично», пер. <А. В.> Лебедева¹⁶²*). То, что тут же Аристотель заговаривает в этой связи о «старинных» (они для него лучше) мыслителях, что в их первоначалах «больше двух» эле­ментов, показывает, что по Алкмеону, соответственно Пифагору, эта двоица не редуцируема, она не следствие отпадения, ложного взгляда или как второй шаг, за которым надо искать первый. Так в нашем веке искал математик и физик Вольфганг Паули и отчасти Вернер Гейзенберг, вокруг «нарушения симметрии», так называ­емого в современной математической физике. Насколько я по­нимаю, в теперешней этой науке более или менее общепризнано, что переход от симметрии — она прослеживается в теоретической физике очень глубоко, до элементарных частиц — <к несимме­тричному^ которое просвечивает так сказать «на дне» элементар­ных частиц, не поддается формуле. Паули и Гейзенберг думали, искали, я цитирую Гейзенберга «Часть и целое» <гл.> XIX: «если у этих частиц», простейших частиц с нулевой массой, нейтрино, «отсутствует симметрия правого и левого, то следует учитывать возможность того, что и в фундаментальных [!] законах природы симметрия правого и левого тоже принципиально отсутствует и привходит в природные законы лишь вторично»¹⁶³, в результате удвоения, двуделения. Если бы пробиться через эту преграду, найти способ, алгоритм пересчета от раздвоенного, симметрич­ного (пространство для математической физики организовано уже преобразованиями симметрии, смещениями или поворотами), то можно было бы упростить законы природы, прийти к единой тео­рии поля элементарных частиц. Вольфгангу Паули стало казаться, что «раздвоение и уменьшение [раздробление] симметрии, вот где зарыт фаустов пудель [какой-то фокус с возникновением раз­двоенного, двоичного, симметриеобразного мира]»¹⁶⁴. Ни Паули, ни Гейзенбергу не удалось пробиться через грань, отделяющую раздвоенное от единого. Паули скоро умер. Поразительно, до какой степени язык этих поздних попыток математических фи­зиков, — философский, о математическом я не говорю, — воз­вращается к пифагорейскому. 58 В 14 а, добавление Лебедева из Прокла, комм, к «Пармениду»: «Считая, что если полагать Одно, мыслимое исключительно само по себе, без других [начал], как

^|62* См.: Фрагменты ранних греческих философов..., с. 268 (3), 470 ел. (5).

¹⁶³ В. Гейзенберг. Физика и философия. Часть и целое..., с. 341.

¹⁶⁴ Там же, с. 344.

26. НЕПОСТИЖИМАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. МИРОВОЙ АВТОМАТ 327

таковое, не сополагая ему никакой другой элемент, то ничто иное не возникнет, они ввели в качестве начала сущих неопределенную двоицу»¹⁶⁵, aopioioq 5uaq. Т. е. сказать «сущее» и сказать «двоица» одно, никакого дня без ночи, никакого мужского без женского, никакого верха без низа и т. д. Неопределенная эта двоица потому, что нет ни имени ни формулы ни понимания ни представления ни воображения того, что единое в этой двоице, т. е. двоица явно не первична и не проста, как был уверен Вольфганг Паули, но — чего Паули не мог понять — она всё равно не редуцируется, она остает­ся неопределимой, она не-определенная двоица. Пробиться от этой двоицы к тому одному-общему-среднему, которое явно раньше нее, не удастся.

Почти — до терминологии — как у Канта, у Пифагора еди­ница абсолютно и прочно ускользает от наблюдения, понимания, вообще всякой хватки, как кантовская вещь в себе, оставляя после себя всегда уже «соотнесенное», со-размеренное, сим-метрическое (кантовский пример с симметрией зеркала). 59 В 15: «...Он по­лагает началами единицу [монаду] и неопределенную двоицу [диаду]. Из этих начал у него первое соответствует творящей и формальной причине, т. е. уму — богу, второе — страдательно­му и материальному, т. е. видимому космосу»¹⁶⁶, точнее было бы перевести — «находящемуся в таком-то состоянии и веществен­ному», «зримому» космосу, т. е. кантовским «феноменам». Ум того единого, которое стоит за правым-левым и т. д., у Канта тоже божественный, не человеку открытый.

Иными словами, софия авто-матики собственного, того, что «в себе», как-то очень надежно, лучше чем любым патентом, за­щищена, нашему разуму каким-то хитрым фокусом недоступна. Можно высказать догадку, почему. Вольфгангу Паули чудилась в вещах, в которые он прорывался, демоническая сила, «раздвое­ние» свойство Мефистофеля и дьявола, думал он. Интересно, что для пифагорейцев их «симметрия» прямо была связана с добром и злом; в парах, перечисляемых Аристотелем, за девятой «добро и зло» стоит «квадрат и разносторонний прямоугольник», я не буду сейчас вдаваться в толкование «разностороннего прямоугольника», он был шагом к многоугольникам, через многоугольники вычис­лялось движение небесных тел. Уже Аристотелю темно это сбли­жение симметрии с добром и злом, у него в «Никомаховой этике» (Дильс 58 В 7) 1106 b 29 пифагорейцы «образно выражались»

165 фрагменты..., с. 473.

¹⁶⁶ Там же.

В. В. БИБИХИН

что «зло — свойство безграничного, добро — ограниченного»¹⁶⁷. Я тоже не буду, пока не способен, здесь разбираться. Скажу толь­ко, что мне всё чаще и яснее кажется, что онтология не то что связана, а в принципе то же, что вопрос («тема», как я говорил), добра-зла. С этой стороны или с другой, мировая автоматика, я го­ворю, страшно надежно защищена (!), до полной неприступности, в своей софии. Пифагор ввел слово «философия», потому именно, что говорил о филии, верности такой софии, которая другого при­общения к себе, никакой причастности себе не допускает, недо­ступная это софия, и можно только догадаться об этом и любить ее. Всё-таки древние были не такие дикари как мы и не такие глупые, чтобы ломать себе голову над тем, как всё на самом деле устроено. Другое дело — они ценили и хранили знание того, как пользоваться всей этой автоматикой (!). Т. е. то, что называется их онтологией, была на самом деле по замыслу и назначению этика, и Аристотель не бредил, когда говорил, что политика архитекто­ническая наука. И онтология была теологией не из-за архаической религиозности, а чтобы помнить, какого рода перепад между тем, с чем мы имеем дело («явления»), и устройством. Человеку досту­пен «логос», расчет, но не софия. Например открытие несоизмери­мости: оно начинается с хорошей арифметики, геометрии и при­водит в тупик. Эти слова, «логос», «софия», «филос», в «Жизни Пифагора» Порфирия 3 (Дильс 14 Пифагор А 6 — кстати, почему мало фрагментов Пифагора: потому что пифагорейское рассеяно сплошь по всей греческой мысли), пер. Лебедева¹⁶⁸:

Меня посвятил [речь о медной «анафеме» в храме Геры] любимый сын Пифагоров Арймнест, Открывший много мудреных пропорций.

И Лебедев имеет право переводить иронически, потому что и исто­рик Геродот, например, называет его <Аримнеста> оофютгц;. Как еще для острого житейского ума, «пронырливого», понять работу выявления дыр в ткани логоса как слова, разума, человеческого умения. Буквально Арймнест нашел «многие софии», места непо­стижимого божественного ума, «в логосах», и это можно понимать и «где», в структуре, сетке разумных понятий (как иррациональ­ные в математике), и «при помощи», ведя отчетливую чистую числовую работу, приблизить к той софии. Дильс 14, II: Ипполит,

¹⁶⁷ Там же, с. 471.

¹⁶⁸ Там же, с. 140.

26. НЕПОСТИЖИМАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. МИРОВОЙ АВТОМАТ 329

Опровержение всех ересей 12, 12: «Пифагор посетил Халдея Зарату [Зороастра], а тот изложил ему учение, согласно которому есть две изначальные причины вещей: отец и мать, отец — свет, мать — тьма... из них, из женского и мужского начала, состоит весь космос»¹⁶⁹. Вот почему не принципиально перечислять пары, парность идет с самого начала, пройдет через всё, и во всём будет присутствовать неименуемое досимметричное.

Лебедев, добавляя Дильса-Кранца, выписывает из фрагментов Гераклида Понтийского (21 а): «Пифагор впервые назвал филосо­фию (любомудрие) этим именем и себя — философом,... по его словам, никто не мудр кроме бога». И из Диодора Сицилийского: «Он говорил, что никто не мудр»¹⁷⁰. Мудра автоматика мира, не­доступной мудростью.

Тогда человеческая, или пользователя, зачем? — Ответ в во­просе: чтобы уметь пользоваться, удерживаясь от бесполезного разбора (разбор собственных построек нужен, чтобы удержаться от разбора неприступной софии). То, что называется обобщением, отвлечением, абстрагированием философии — от чего отвлечение господа? от вещей? ничего подобного: от грязной (Гераклита здесь можно вспомнить, его мертвецов и его насмешек над разговорами людей с тем, кого они считают богами¹⁷¹*) возни с непознаваемым как познаваемым и с собственными постройками как якобы реали­ями. Философское от-влечение — от пачкотни с вещами. Добавим к нашим противоположностям абстрагирование и абстрагирова­ние, или прямо философия <и> философия. Нет ничего дальше философии и противнее ей, чем философия.

Вы видите, что я только вскользь касаюсь пифагореизма, пи­фагорейства, дела здесь — начать и кончить, я сказал, начиная с того, чтобы заметить, что пифагорейские пары не ранний струк­турализм, вполне бессмысленное накладывание схем на бытие, а указание на нередуцируемую двойственность начал, нередуци­руемую не потому, что не к чему больше сводить, а потому, что основа пар не наша софия. Мы не знаем и никогда не будем знать, какой Софией созданы, и почему именно эти а не другие, морские звезды, которые можно видеть в зоологическом музее МГУ.

¹⁶⁹ Там же, с. 144.

¹⁷⁰ Там же, с. 147 ел.

¹⁷¹ * Возможно, имеются в виду фрагменты 96(DK) и 5(DK): «Трупы на вы­брос пуще дерьма»; «Вотще очищаются кровью кровью оскверненные, как если бы кто, в грязь войдя, грязью отмывался... И изваяниям этим вот они молятся, как если бы кто беседовал с домами, ни о богах не имя понятия, ни о героях». См.: Фрагменты ранних греческих философов..., с. 236, 240.

В. В. БИБИХИН

26. НЕПОСТИЖИМАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. МИРОВОЙ АВТОМАТ

Еще раз: «потусторонние начала», к которым по Проклу («Теология Платона» 14 = Дильс Филолай А 14, добавление Лебедева) «трансцендировали» пифагорейцы при помощи мате­матических фигур как образов, для «анамнезиса» о божествен­ном¹⁷², не в потустороннем мире, а здесь на каждом шагу в софии тела и мира. Мы говорили в начале курса, что софия ловкость, хитрость, хватка; она умеет уловить свое и захватить так, что и за­хваченный ею начинает свой захват; в нашем захвате отражается, припоминается — пифагоровым словом — всегда уже случивший­ся захват софии.

Грустно сидеть дикарями на автоматике да еще и знать, что мы сами чужие автоматы? Но и так дела достаточно. По Филолаю (А 16): «в упорядоченности метеоров [приподнятых в воздух, взвешенных, небесных, духовных, звездных вещей] — софия, в беспорядочности становящегося — добродетель, арете; первая закончена (совершенна), вторая» нет¹⁷³*.

Нельзя сказать, что софия только отталкивает познание, она и настраивает — пифагорейцев — на число симметрию согласие и гармонию. В этой стороне надо искать, здесь открывается хоро­шая беспредельность, конца числу и математике нет, как музыке и красоте. Филолай В 6: «С природой и гармонией дело обстоит так: существо вещей (а ёатю), которое вечно, и сама природа тре­буют/предполагают божественное, а не человеческое знание»¹⁷⁴*.

Разница софии и наших средств (но и в нас софия и ничего кроме софии нет! и в то же время не то что софии, но и фило-со-фии в нас нет, полупустые бледные слова и совсем пустые схемы, с которыми мы что-то «обобщаем», упорядочиваем, судим, за­ключаем, приговариваем!) такая, что можно всерьез спросить, а живые ли мы, такие разлученные с Софией? может быть, мы уже умерли, живем мертвые, живые трупы (посмотрите Филолай фр. В 14)¹⁷⁵*. Или не так. Самостоятельность автоматики, в кото­рую мы включены, такая сильная, что мы давно встроены в нее с намного меньшей свободой, чем только сейчас человек начинает быть вписан в компьютеризованное государство, мы вставлены, вклеены, инкрустированы в софию мира. С воображением свобо­ды мы делаем якобы поступки, тем временем с неотвратимостью рока те мы сами, собственно, вещи в себе, нам неведомые, на ко-

¹⁷² Фрагменты..., с. 437. ^пз* Ср. там же. ¹⁷⁴* Ср. там же, с. 442. ^|75* См. там же, с. 443.

торые мы с удивлением смотрим во сне, движутся своим путем. «Филолай говорит, что бог заточил/запер всё словно в тюрьме, и доказывает, что он один и выше материи» (44 В 15¹⁷⁶*). Платон продолжает эту мысль: (Федон 62 В) о «тайном учении», что мы под стражей: «Существующее на этот счет тайное учение, по которому мы, люди, находимся как бы под стражей и что не сле­дует освобождать самого себя (eouHov) или убегать, мне кажется большим (цёуш;) и трудным для понимания, большим и нелегким для рассмотрения [та же мысль «Законы» X 902 В]. Нет, а вот что только, Кебет, мне кажется тут хорошо сказано: что боги наши опекуны, боги за нами смотрят и мы их собственность»¹⁷⁷*. Мы, так сказать, обставлены — во всех смыслах — со всех сторон, мы не можем буквально шевельнуться, чтобы наша так называемая свободная воля не пресеклась и через нас не стало говорить что-то властное, очень сильное и нашему контролю не поддающееся, как род например.

Платон говорит уже как богослов или так же делали пифаго­рейцы тоже, но до введения богов и демонов гармония того, что пифагорейцы называют симметрией, и так открыта и с человече­ской стороны наблюдается; а с другой стороны уходит туда, где на­блюдать не удается, и человек тут как рядом с океаном Станислава Лема или опять же как встроен в компьютер по Виктору Пелевину.

176* Там же, с. 444. ^|77* Ср. там же.