Фрагмент курсивом. Страна галлюцинировала. Воздух свободы отдавал угарным газом

Страна галлюцинировала. Воздух свободы отдавал угарным газом. У Пампушки на Твербуле самозабвен­но откручивал друг другу пуговицы демос:

· Горбачев — голова. Ему палец в рот не клади. И Рейган — голова. Ему тоже не клади.

· Что за странное сексуальное извращение — со­вать пальцы в рот политическим лидерам?

· И что? По-вашему, Мандельштам погубил рус­скую культуру? Или Шагал таки погубил русскую культуру?

· Тага-анка, зачем сгубила ты меня...

Поэты, цепенея от собственной дерзости, тормо­шили мертвых тиранов. Шампанское стоило шесть с полтиной, кооперативные туалеты посещали экскурсионно, как Лувр,— там пел Джо Дасен и пахло новой жизнью.

А здесь, на дальнем конце переделкинского клад­бища, царили осень, вечность и Эммануил Ефимович. Он напоминал солярисного младенца. Наверное, из космоса так оно и выглядело: голубоватый шар, в ок­таве от центра скамейка, а на левом ее краю нелепая фигура с большой голой головой, справкой из псих­диспансера и совком в ведре. Медицинское заключе­ние — шизофрения. Народный диагноз — блаженный.

Блаженный — от слова “благо”, которое, согласно Далю, имеет два значения “добро, польза” и “неуступ­чивость, своенравие”. На Руси блаженных узнавали по рубищу на теле и пророчествам на устах. Ясновиде­ние — как содержание, и асоциальность — как форма. Пролетарская диктатура соскребла старорежимных юродивых с папертей и куда-то дела.

Но в коммунальных ячейках пускали слюни но­ворожденные, уготованные принять эстафету. Не ла­дили с физкультурой и шнурками, энциклопедически болели коклюшем, корью, свинкой. А судьба уже шаркала из коридорной тьмы, посверкивая не конфис­кованной брошью:

· Вот, деточка, почитайте...

· Что это?

· Это, деточка, стихи. Настоящие.

Шаровая молния пробивала крышу, и в черной дыре дышала вселенная: звезды, метеориты, таин­ственный свет и все такое прочее. Смысл бытия прори­совывался со скрижальной четкостью: расширить лун­ки чердачной обсерватории до размеров неба над оте­чеством. В эфире божественной миссии бесследно таяли мелкие земные проблемы типа экономии элек­троэнергии в общественной уборной, сезонной обуви и статьи о тунеядстве. Но у соседей, правоохранитель­ных органов и государства были свои собственные соображения насчет правильного использования элек­троэнергии, трудовых ресурсов и воздушных про­странств. Не альтернативные, а прямо-таки абсолютно' противоположные.

Несовпадение расстраивало и удивляло:

· О чем вы? Куда вы? Вот же она, истина, boт же она, красота! Я знаю, я видел, пойдемте со мной. Я и вам покажу.

· Нет уж, гражданин, это вы— пройдемте, это вам покажут.

Смотрины заканчивались пенсией по инвалидно­сти в размере тридцати шести рублей. Да нет, никто никого специально не калечил. Как-то так, само собой...

К моменту нашего знакомства (6 октября 198(года) Эммануил Ефимович уже имел означенную пен сию и четвертьвековой стаж служения мертвому Мастеру. Обычно он приезжал на кладбище после полудня. Распределял по банкам и фамильным могилам свежие цветы, возложенные бесконечными паломниками:

эти — Борису Леонидовичу, эти — Евгении, первой жене, эти — Зинаиде, второй жене, эти — сыну. Схема раздачи была подвижной и непредсказуемой. Неизмен­ным оставался лишь первый букет. Пышность и сорт­ность остальных варьировались и, видимо, зависели от сложных внутренних поворотов симпатий и отноше­ний Эммануила Ефимовича с домочадцами поэта.

Убирал с дорожки листву. Потом садился и ждал. Зрителей и поклонников в свой камерный театр имени Пастернака. Они появлялись: фаянсовые интуристы, бледные юноши, парниковые барышни, сиплые поэтес­сы, уездные диссиденты, коллекционеры знаменитых захоронений (“...а кроме Пастернака поблизости кто-нибудь интересный закопан?”), мятая совковая интел­лигенция.

Замирали в вежливой скорби напротив арабского профиля. Потом кто-то не выдерживал напора соб­ственной эрудиции и многозначительно изрекал:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Заминка, пауза и громкий суфлерский шепот за спиной:

Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку.

Взвивался занавес. Начиналось действо. Манера чтения Эммануила Ефимовича наверняка восхитила бы античных театралов — от фальцета к басу, от форте к пианиссимо, с замираниями и внезапными бросками. Галактики сжимались до точки и тут же взрывались. Но неподготовленный посетитель, настро­енный на мирный, меланхолический лад, вздрагивал от ударной волны подозрения: уж не псих ли? Вокруг кресты. Под крестами — покойники. В случае чего защитить некому.

Но вот заключительное крещендо, качнув кроны, пропадало в вышине, а Эммануил Ефимович замирал в финальной позе: корпус вперед, локти на коленях, глаза прикрыты ладонями. Антракт.

Если напуганные зрители не сбегали, начиналась долгая беседа. Иногда, расщедрившись, Эммануил Ефимович награждал терпеливого слушателя одной из своих многочисленных кладбищенских новелл:

·...В тот день никого не было, я убрал могилу и уже собирался уезжать, когда услышал пение. От церкви к погосту двигалась необычная процессия. То есть процессия была нормальная — похоронная, а вот люди в ней... явно не здешние, не переделкинские, с лицами словно со старинных портретов.— “Кого везете?”— спрашиваю.— “Тарковского...” Его голова на подушке была чуть повернута набок, точно у спяще­го, и речи звучали без экзальтации, надрыва и фальши. Слушаю, запоминаю. Вдруг кто-то сжал мой локоть. Обернулся. Высокий и весь в белом — кто? Правиль­но — Евгений Александрович. Наклонился и гулким шепотом: — “Это я все устроил!”

· Что,— пугаюсь я,— смерть Арсения Александ­ровича?

Оказалось, место на кладбище... Однажды мне удалось заманить Эммануила Ефимовича в свою дворницкую на Кропоткинской. С дву­мя утилитарными целями: накормить и записать кас­сету его устного творчества. Обе задачи были выпол­нены. Кассету потом кто-то заиграл. Жаль.

Месяц спустя я появилась на переделкинском клад­бище. Эммануил Ефимович был на посту. Увидев ме­ня, он просиял, смутился, полез в карман утильного пальто. Выудил оттуда, вероятно, платок, сухой сте­бель, допотопный ключ, напоминавший о тайных дверцах, замковых лабиринтах, кованых сундуках, и матовый аптечный пузырек. Опять просиял, сму­тился и протянул пузырек мне:

· По моим наблюдениям, у вас отсутствует дома телефонный аппарат. Вот...

Флакон был доверху наполнен двухкопеечными мо­нетами.

Через три года 6 октября (мистическая рифмовка дат) Эммануил Ефимович умер. Судьба наградила нищего безумца: он умер, как великий актер,— на своей сцене, великолепным осенним днем, во время чтения стихов, от разрыва сердца.

Тот аптечный пузырек с двухкопеечными монета­ми остался навсегда самым драгоценным из да­ров, поднесенных мне на этой не слишком щедрой земле.

Но вернемся к обыденности. Обучать наших кава­леров искусству устроительства праздников — заня­тие, обреченное на провал. Попытки лишь будут мно­жить досаду и обиды. Оптимальное, на что можно рассчитывать, это сухое спонсорство. Но и для формирования его в качестве черты характера требуются серьезнейшие усилия. Тяга к межполовой халяве у на­ших мэнов на ментальном уровне. До рыночной эко­номики это как-то растушевывалось и скрадывалось скудностью социального контекста: ну что с него взять? Похмеляется на свои и ладно. Нынче что взять есть. Но попробуй отними. Не приучены: они давать, мы — брать. Он на меня тратится! Неловко как-то.— Ой, что ты, милый, не надо, я сама.— Сама так сама,— охотно соглашается милый, молниеносно пряча бумажник. В другой раз он вообще не торопится его достать, терпеливо наблюдая, как ты судорожно роешься в сумочке. А в третий небрежно занимает у тебя на мотор, сигареты, финансовую операцию с авантюрным душком, на которую свои или чужие средства тратить слишком рискованно. Извини, все было так классно задумано, но меня кинули.— И смотрит преданным собачьим взглядом. Хотя на самом деле кинули вовсе не его, а тебя.

Такое надо выжигать каленым железом. Однажды мою подругу жених пригласил в дорогой кабак. То ли в качестве свадебного подарка, то ли авансом вместо медового месяца. Заказал заранее столик, надел гал­стук — все как положено. Пришли. Сели. Он открыл меню, начал читать. По-арабски справа налево. Ув­лекся так, что про все позабыл. Шевелит губами, при­щуривается, что-то прикидывает, только что не выта­щил калькулятор. Официант переминается за плечом, приготовил блокнотик — ждет. Тогда барышня нена­вязчиво так потянула папку на себя.

· Давай,— говорит,— родной, я тебе помогу. И начала диктовать заказ. Сверху вниз, без пропусков, как стихотворение. Официант стенографирует. Жених ослабил галстук (видимо, упрел и давит на ее ногу под столом как на тормоз). Никакой реакции. Дошла до даты и директорской визы, улыбнулась официанту — приступайте! когда остались одни, ка­валер зашипел:

· Ты что — рехнулась?

Но она успокоила его, объяснив, что получила крупную сумму и за последствия пира он может не беспокоиться. Поверил, повеселел — они долго встре­чались, и он отлично знал, что она легко тратит свои деньги, любит шикануть и сделать дорогой подарок. Ел с аппетитом, за троих. Перед десертом она уда­лилась припудрить носик. С тех пор они не встре­чались.

Еще один замеченный мною характерный пара­докс: начало интимных отношений воспринимается многими как сигнал к прекращению любых трат на подругу. “Не заставляй меня думать, что спишь со мной из-за денег”,— заявляет бой-френд, переселив­шись в твою съемную квартиру с неколебимой уве­ренностью, что холодильник по ночам заполняет про­дуктами хозяйственный домовой. Лишить его этой детской уверенности невозможно. А надо бы. Для чего:

прекрати немедленно финансировать любые хозяй­ственные расходы. Обедай и завтракай вне дома. Ужин отдай врагу. Если это не даст нужного эффекта — расстанься. Это все равно случится, но позднее и в бо­лее обидной для тебя форме. Мужчина никогда не будет ни ценить, ни хотеть женщину, которая ему ничего не стоит. Разница в том, что мы — одариваем, они — вкладывают. То, во что ничего не вложено, не жалко терять;

на рандеву никогда не имей при себе наличности, превышающей стоимость сабвейного жетона. Как раз­влекаться всухую — его, а не твоя проблема;

не руководствуйся соображениями экономии, когда в припадке щедрости он предлагает выбрать себе по­дарок;

не позволяй жаловаться на финансовые затрудне­ния;

не давай в долг.