Комплектование и координирование профессиональной аудитории

Иногда терапевт находится в идеальной позиции для распространения возникающей истории среди людей, принадлежащих другим профессиям, институтам или организациям. Такие люди могут играть роль слушателей лишь в том случае, если кто-то создает доступную для их понимания историю. В случае Миши, к примеру, похоже, огромную роль сыграло то, что я (Дж. К) пошел на разговор с администрацией его школы на их поле.

У Миши были прекрасные глаза — огромные, темные, сияющие всем интересующиеся глаза с длинными, черными ресницами. На протяжении всей нашей первой встречи он проявлял себя интеллигентным, уравновешенным и разговорчивым мальчиком. Это меня озадачило. По словам его родителей, люди в школе считали его застенчивым, грубым и медлительным. Они считали, что его следует перевести в специальный класс для детей с расстройствами развития и поведения. Почему мне виделся в нем совершенно другой человек?

От Миши и его родителей я узнал, что они вместе с двумя младшими сестрами Миши за два года до этого эмигрировали из России. Они приехали вместе с сестрой мишиной мамы, и Миша начал посещать местную чикагскую общеобразовательную школу. Большинство учеников в этой школе были испаноязычными, и Миша, которому в то время было десять лет, быстро освоил как испанский, так и английский. Его тамошний учитель любил его и считал, что он поразительно прогрессирует, учитывая, что помимо обычной программы пятого класса ему приходится осваивать совершенно новую культуру.

Однако мишиных родителей школа весьма беспокоила. Там происходили случаи криминального характера, включая стрельбу по проезжающим автомобилям, в которой был уличен шестиклассник. Оба родителя через своих родственников и знакомых нашли хорошую работу и на второе лето решили переехать в пригород, где, как говорили им все их друзья, Миша и его сестры могли бы ходить в более безопасную, достойную школу.

На второй встрече, на которой присутствовал один Миша, он рассказал мне, как с первого дня в новой школе все для него пошло наперекосяк. Он никого не знал, и никто, похоже, не был заинтересован в том, чтобы узнать его поближе. Дети в этой новой школе одевались совсем не так, как в его старой школе. Для каждого предмета у него был отдельный учитель, и ему приходилось идти в другой класс каждый раз, когда начинался новый урок. Все это смущало и немного пугало.

В течение всего учебного года все мишины учителя обращались с ним как с тупицей; то есть, все, кроме его учительницы английского языка. Она заметила, что он любит читать, и стала предлагать ему книги, которые он мог взять в библиотеке. Когда они в классе вслух читали пьесу, она похвалила его за то, что он очень хорошо читает.

У него совсем не было друзей. На уроках физкультуры ребята смеялись над ним, поскольку он не знал баскетбольных правил. Все больше и больше времени он проводил в одиночестве. Он ненавидел эту новую школу.

К концу учебного года Миша заваливал математику и еле-еле успевал по другим предметам, за исключением английского. Но даже здесь у него возникали трудности, когда нужно было писать сочинения. Именно тогда его предложили перевести в класс для детей с расстройствами развития и поведения. Школьный психолог предположил, что, возможно, мишина проблема заключалась в депрессии. Мишины родители были весьма встревожены этим предположением и сразу же предприняли действия. Вот так они оказались в моем кабинете, поскольку мишин дядя консультировался со мной несколько лет назад и рекомендовал меня им.

Расспрашивая их далее, я узнал, что дома, за исключением приступов печали и разочарования, связанных с темой школы, Миша оставался тем интеллигентным, веселым, очаровательным ребенком, каким его всегда знала его семья. У него все еще было двое хороших друзей из старой школы, которых он навещал по выходным. Мне казалось, что если проблемой была депрессия, то это была в высшей степени контекстуализированная форма депрессии. То же самое верно для любого серьезного проявления неспособности к обучению или расстройства поведения. Эти вещи просто не получали подтверждения, когда Миша находился вне школы.

В ходе моей третьей встречи с Мишей, на которой также присутствовали его родители и сестры, мы сформировали историю обо всем том, чего достиг Миша после переезда в США. Он выучил два новых языка. (Он все еще довольно часто говорил по-испански с одним из своих друзей из старой школы.) Теперь он знал, как обращаться с видеоаппаратурой, кабельным телевидением, Нинтендо и с персональным компьютером своего папы. Кроме европейского футбола, с которым он был уже знаком, он стал преуспевать в бейсболе и, с помощью его городских друзей, в баскетболе. Все согласились с тем, что дома дела у Миши шли просто замечательно. Проблема состояла в том, как запустить эту историю в обращение в его школе.

С разрешения Миши и его родителей я позвонила школьному психологу. Она была слегка удивлена и весьма заинтересована, услышав, как замечательно успевал Миша в старой школе, и что дома он ведет себя по-другому. Она сказала, что у нее сложилось впечатление, что Миша иммигрировал, когда был еще совсем маленьким. Она на самом деле не знала, что он выучил английский за последние два года. Она была рада услышать мое мнение о том, что он не страдает от сильной депрессии, однако она не знала наверняка, как школа могла бы помочь ему вернуться на свой путь.

Некоторые из учителей, похоже уже поставили на нем крест. Его учительница математики находил его “неисправимым”. Его, безусловно, просто не могли перевести в обычный седьмой класс. Приближался конец учебного года и заседание педагогического совета, и она не была уверена, что может дать ему положительную рекомендацию для перевода в следующий класс. Я тоже в этом не был уверен. Я спросил ее, не могут ли сторонние консультанты, вроде меня, присутствовать на педсовете. Она ответила, что такое случается не часто, но она была убеждена, что это будет только приветствоваться.

Я осведомился у Миши и его семьи, было бы, по их мнению, для меня полезным посещение педсовета. Я объяснил, что моя роль там, как я ее вижу, состояла бы в том, чтобы донести до всех вести о том Мише, который существовал в его прежней школе и который все еще существует дома — рассказать им о его достижениях за последние два года. Я сказал, что надеюсь на то, что это заставит людей задуматься над тем, как они могли бы превратить школу в то место, где Миша может расцвести. Они полагали, что это может здорово помочь, и воодушевили меня на то, чтобы пойти туда.

На заседании педагогического совета, на котором присутствовали директор и все учителя Миши, а также я и психолог, разговор начался с того, что Миша очень плохо успевает. Учительница математики, похоже, видела в нем городского головореза, который случайно забрел не в ту школу. Другие учителя скорее были склонны видеть в нем застенчивого, неуверенного в себе и запутавшегося мальчика. Учительница английского полагала, что он мог бы подавать надежды, если бы его можно было уговорить вылезти из своей скорлупы. К моему удивлению, начала очень подробно описывать, насколько подавленным, негативно настроенным и асоциальным выглядел Миша в свете тех тестов, которые она к нему применила — все шло так, как если бы у нас не было с ней беседы по телефону.

Когда мне предложили выступить, я рассказал историю Миши, как я ее понимал, прося их поставить себя на его место, насколько это было возможно. Я понял, что эти люди были свидетелями другой истории Миши, отличной от той, в которую верил я. Но я надеялся, что, если они смогут поместить его опыт в более широкий контекст, они бы увидели другие возможности. Если бы они превратились в слушателей для мишиной предпочтительной истории, то их исполнение этой истории вдохнуло бы в нее жизнь.

Я вслух размышлял о том, каково это — попасть из маленького русского городка на улицы Чикаго. Я просил их представить себе, как их отдают в огромную школу, где большинство учеников говорят по-испански, тогда как учителя на уроке говорят по-английски. Я рассказал, как быстро Миша выучил оба языка настолько, чтобы достаточно хорошо ориентироваться. Я рассказал о том, как он завел друзей, обучился новым играм, новым социальным обычаям, новым стилям одежды — целой новой культуре. Вероятно, точнее было бы сказать — целым новым культурам.

Я просил их представить себе, каково это — как раз тогда, когда ты действительно начинаешь добиваться успехов в этой новой, странной окружающей среде, тебя перебрасывают в еще одну новую среду, где к отличиям относятся с меньшим терпением, чем в прежней школе. В этой новой школе все вещи были меньше, более индивидуальными, более однородными. Что вышло для Миши на первый план, это то, что он не вписывается сюда. Могли они понять, что он чувствовал, когда ученики издевались над ним? Когда учителя, казалось, рассматривали его под микроскопом? Если они признали бы его достижения в старой школе и дома, смогли бы они поверить, что он действительно был интеллигентной и способной личностью, сражающейся с одиночеством и смятением?

“Да, — сказала учительница математики, — но он все еще не успевает, и неважно, в чем здесь причина. Все пойдет только хуже, если мы переведем его в седьмой класс”.

Учительница английского сказала, что осуществляет специальный драматический проект в летней школе, и ей хотелось бы, чтобы Миша сыграл в нем значительную роль. Ей казалось, что она могла бы все устроить так, чтобы у Миши было больше возможностей завести друзей, если бы он участвовал в этом проекте. Психолог, которая, похоже, снова вернулась в мир предпочтительной истории Миши, спросила, нельзя ли ему брать дополнительные уроки по математике. Учительница математики, которая, казалось, потеплела в своем отношении к проекту, сказала, что она может это устроить. Другой учитель вызвался за лето подтянуть Мишу по другим предметам. К концу собрания люди говорили о мишиных проблемах, как если бы они представляли вызов их творческим способностям, а не пустое расходование их времени и энергии.

Когда совет закончился, я спросила психолога, не могла бы она поговорить со мной еще несколько минут. Она пригласила меня в свой кабинет, и я сделал все, чтобы оживить в ее голове историю Миши как способного и скорее удачливого навигатора среди новых культур. Мы договорились поддерживать связь по телефону в течение лета, чтобы она могла рассказывать мне, как продвигается новый план для Миши.

Я еще раз встретился с Мишей и его семьей через три недели после начала летней сессии. Они были удовлетворены тем, как идут его дела в школе. Они были убеждены, что люди в школе тоже этим удовлетворены. Миша сказал, что в новой школе ему начали нравиться некоторые вещи. Ему особо понравилось то, что некоторые люди, похоже, хотели завести с ним дружбу.

Психолог позвонила мне дважды в течение лета и последний раз — осенью. Каждый раз она давала мне понять, что учительский коллектив гордится тем планом, который они вместе разработали для Миши. Все, даже учительница математики, полагали, что дела у него идут просто прекрасно.

Как только коллектив учителей превратился в аудиторию для предпочтительной истории, характер их участия в судьбе Миши изменился коренным образом. Они создали план, который я не мог предвидеть или осуществить своими силами, план, который хорошо срабатывал для Миши и продолжал его историю.

Я убежден, что для Миши все могло бы пойти по-другому, если бы у меня не было возможности посетить педагогический совет в его школе. Мое личное пребывание там позволило мне поделиться с ними его предпочтительной историей в такой неотразимой манере, которая была бы недоступна ни по телефону, ни в письменной форме. Поскольку весь коллектив присутствовал в одном месте, они, как группа, могли втянуться в историю Миши и обнаружить свою заинтересованность в участии в команде Миши.

Сколько бы пользы не приносила встреча с членами потенциальной аудитории на их поле, она не всегда осуществима. Иногда имеющие отношение к делу профессионалы, могущие помочь, находятся так далеко или разбросаны по стольким разным местам, что встреча с глазу на глаз просто нереальна. В этом случае могут быть использованы телефонные звонки, письма, факсы и прочее. История Хейли иллюстрирует одну из форм того, как это может происходить.

Хейли была поражена очень редкой болезнью, которая заставляла ее кровь очень легко сворачиваться. Эта болезнь проявилась в жизни Хейли, вызвав сгусток крови, который отрезал поток крови к печени, что вызвало ее отмирание. Вскоре после своего шестнадцатого дня рождения Хейли перенесла пересадку печени, которая не прижилась. Она полностью отторгалась в течение двух месяцев. Затем ей вживили новый трансплантант, который ее тело приняло, и он все еще работал достаточно хорошо, когда я (Дж. К) впервые увидел ее два года спустя.

Хейли стали давать экспериментальный препарат, который выполнял огромную работу по контролю над расстройством свертывания крови. Теперь проблемой стала боль. В ходе двух пересадок печени хирурги вскрывали и зашивали брюшную полость Хейли по крайней мере десять раз — дважды для самой трансплантации, и восемь других раз для того, чтобы предотвратить абсцессы, образование мелких сгустков крови и закупорку кишечника. Она страдала от хронической, тупой, пульсирующей боли в одной области брюшной полости и от перемежающейся, неимоверно сильной, острой боли в другой точке.

Поначалу хирурги с удовольствием подавляли боль опиоидами, но по прошествии некоторого времени они все с большей и большей неохотой склонялись к применению этих препаратов, несмотря на то, что ничего больше не могло облегчить боль Хейли. По словам Хейли и ее матери, врачи боялись, что она приобретет зависимость от обезболивающих средств. Пока боль продолжала мучит Хейли, разнообразные профессионалы, проводящие ее лечение (гастроэнтеролог, гепатолог, гематолог, социальный работник, заведующий хирургическим отделением и анастезиолог, специализирующийся на хронических болях — вот лишь несколько из них), разошлись в своих мнениях по поводу ее происхождения и правильного лечения. Все больше и больше из них стали сомневаться в том, что боль “настоящая”. Эти люди усматривали в ней проявления слабоволия или симуляции. Они стали говорить об ищущих внимания, ищущих лекарств и сверх-зависимых аспектах поведения Хейли.

Когда люди начали рассматривать действия Хейли сквозь линзы, окрашенные идеями о сверх-зависимости от лекарств, ее действия стали претворятся в истории, поддерживающие эти ярлыки. Когда эти истории стали распространяться в кругу людей, ответственных за лечение Хейли, они создали ей известную репутацию, которая опережала ее во время посещения клиники. Когда мама Хейли, Симон, встала на защиту дочери и попыталась добиться того, чтобы к жалобам ее дочери относились серьезно, о ней сложили историю, в которой она представлялась настырной и капризной персоной. Хейли и Симон стали все больше и больше ощущать свою отчужденность и атмосферу непонимания. Депрессия стала чаще наведываться в жизнь Хейли, а Симону часто глодала злоба. Злоба и депрессия виделись членами лечащей команды как дальнейшее подтверждение того, что Хейли и Симон были неприятными людьми, и вокруг стало циркулировать еще больше историй о том, какие они неблагодарные, неспособные сотрудничать и капризные.

Слушая их историю, я был тронут тем мужеством и решительностью, которую проявили Хейли и Симон. Хейли, как минимум, дважды за предыдущие два года отвоевала свое возвращение от порога смерти. Хотя за это время большую часть времени она провела в больнице, и будущее ее было неясным, она строила планы по поводу своего поступления в колледж осенью. Симон проявляла страстную решимость в своем желании видеть, что ее дочери оказывают квалифицированную помощь. Она была намерена задавать трудные вопросы, читать специальные медицинские журналы и выслушивать мнения вторых и третьих лиц, если это могло придать осмысленность жизни ее дочери. Несмотря на то, что они ощущали дистанцию, отделяющую их от людей, призванных помогать им, они были убеждены, что к Хейли следует относиться как к достойному человеку с реальными проблемами, а не как к “сачку” или наркозависимой личности.

Сразу же после нашей первой встречи я позвонил заведующему отделением, который был своеобразным “привратником” лечащей команды. Именно он был более других озабочен “ищущими внимания и лекарств аспектами поведения”. Я сказал, что только то встречался с Хейли и ее матерью, и (подавляя импульс сказать ему, что он пользуется неверной историей) и поинтересовался, каким образом, по его мнению, это могло бы быть полезным. Он заговорил о своем нарастающем неудовольствии, вызванном непомерными требованиями Хейли и Симон. Он перечислил несколько случаев, когда попытки кого-то из членов команды помочь Хейли в ее борьбе с болью и/или упадком духа заканчивались лишь провалом. Казалось, что, что бы они ни делали, это не было достаточно хорошо для Хейли и ее матери. На одном из самых последних многопрофильных совещаний, посвященных Хейли, кто-то обратил внимание на высокие дозы опиоидов, которые она принимает в течение столь долгого времени. Заведующий ощущал личную ответственность за “превращение Хейли в наркозависимого человека”.

Снова подавляя импульс “исправить” эту историю, я задал несколько вопросов, которые, как я надеялся, могли бы вызвать к жизни другую реальность. Я спросил о прогнозе, касающемся Хейли. Он сказал, что, возможно, еще долго проживет — некоторые люди с трансплантантами печени замечательно себя чувствуют через пятнадцать лет после операции — или же она может пострадать от любого из возможных осложнений и умереть очень скоро. Я попросил заведующего рассказать мне (и, как я надеялся, себе) о тех типах хирургии, которые прошла Хейли. Я спросил, не думает ли он, что боль Хейли могла быть вызвана старыми швами, адгезией (склеиванием?) или повреждением нервной системы в ходе множества операций. Он сказал, что, очевидно, может быть и так. Я спросил о его мнении по поводу применения мощных и предположительно вызывающих зависимость болеутоляющих средств сразу после операции. Он сказал, что приветствует их применение в дозах, достаточно высоких для того, чтобы полностью устранить боль. Я поинтересовался его философией в части применения опиоидов для облегчения боли на терминальной стадии болезни. Он и здесь одобрял их применение. Мои надежды в связи с этими последними вопросами зиждились на том, что они породят другие контексты, в которых он сможет переиначить историю о применении болеутоляющих средств в случае Хейли.

Я спросил, что он думает по поводу направления Хейли на консультацию к другому специалисту по хроническим болям. Он признал это хорошей идеей. Я спросил, будет ли он спокойно чувствовать себя в тот промежуток времени, пока такая консультация недоступна, относясь к жалобам Хейли на боли так, как если бы они были реальными, и сообщая о них как таковых хирургу, который прописывает обезболивающую медикаментацию. Он сказал, что это не доставит ему никаких неудобств. Второй звонок, на этот раз хирургу, принял во многом тот же оборот. В течение нескольких последующих дней я поговорил с гепатологом и гематологом Хейли. В каждом из этих случаев мое основное намерение заключалось в том, чтобы предложить человеку поддержать историю о Хейли как о бесстрашной и решительной личности, которая борется за выживание, как представлял ее я. Когда Хейли записалась на прием к специалисту по болям, я позвонил ему, чтобы рассказать ему историю Хейли, как я ее знал. Я упомянул о беспокойстве по поводу наркотической зависимости и подтвердил свою приверженность к работе с Хейли и Симон и намерение помочь им в установлении контроля над беспокойством, страхом и упадком духа, взращенными ее медицинскими проблемами. Я поинтересовался, не могли он поработать вместе со мной с тем, чтобы найти лучшую стратегию, которая освободила бы Хейли от ее страшных болей и позволила бы ей обрести ответственность за свою жизнь. Он сказал, что согласен. Это изменение в установках помогло расцвести предпочтительной истории Хейли, тогда как предыдущие идеи специалистов по боли подкосили ее.

Теперь прошло уже два года с тех пор, когда я впервые встретился с Хейли. Она все еще большую часть времени сидит на опиоидах. Она до сих пор сражается с болью, и, благодаря усилиям лечащей команды, мы теперь знаем, что одной из причин боли служит хронический панкреатит — еще одно осложнение в результате множества хирургических вмешательств. Большая часть моего участия в заботе о ней сводится к роли глашатая и фасилитатора коммуникаций. Беря на себя эту роль, я пытался поддерживать жизнь ее истории о бесстрашной борьбе перед лицом почти непереносимой болезни, и чаще — по большей части, благодаря неиссякаемому бесстрашию и силе Хейли и Симон — я преуспевал в этом. В настоящее время Хейли и Симон гораздо лучше рассказывают эту историю сами, и только в самые напряженные моменты подавленности и перегруженности работой члены лечащей команды обращаются к старой истории о симуляции и зависимости от наркотиков. Большую часть времени они составляют аудиторию участников для новой, предпочтительной истории о том, как все работают вместе, чтобы помочь Хейли прожить наилучшую из возможных жизней в течении самого долгого из возможных периодов времени. Я счастлив сообщить, что теперь эта история зажила собственной жизнью.