Часть 9. «Почему» и «как» социокультурного измерения. искусственными продуктами нашего разума, навязанными при­роде или тому, что мы называем «природой» (никто уже не знает

искусственными продуктами нашего разума, навязанными при­роде или тому, что мы называем «природой» (никто уже не знает, что это такое и существует она или нет). В результате такой по­становки вопроса, мы не знаем и что такое «разум», и еще мень­ше — что и чему он навязывает, каким образом и почему. Вся наука и истина превращаются в сплошной вопросительный знак. Это еще более верно по отношению к неопозитивистскому дви­жению типа «Венского кружка»²⁴ и ему подобных, которые иден­тифицируют мысль с языком, логику — с синтаксисом, истину — с тавтологией («аналитическое суждение» Канта²⁵) и объявляют любое нетавтологическое суждение, в том числе и все научные за­коны, ненадежным субъективным верованием. Представляя эм­пиризм и скептицизм в их наиболее стерильной, бесплодной и дрях­лой форме, эти течения разрушают к тому же и границы между знанием и заблуждением, реальностью и вымыслом и ничего не оставляют нам, кроме безжизненного, обездушенного, лишенно­го мысли, засушенного и пустого мира мумифицированной ре­альности, низведенной до уровня талмудистского толкования сим­волов, представляющих неизвестно что. Эпигоны былого полнокровного эмпиризма, они, потеряв, как и все эпигоны, твор­ческую искру, стремятся компенсировать эту потерю тщатель­нейшим исследованием символических знаков с помощью самых точных методов, разработанных учеными, о которых Лао Цзы сказал: «Мудрецы никогда не бывают учеными, а ученые никогда не бывают мудрецами» ^к. Старинное изречение несколько пре­увеличивает ситуацию в целом, но удачно подходит именно к та­ким ученым.

Двигаясь в столь опасном направлении, эмпиризм сужает сферу реальности до ее эмпирических аспектов. Более того — сужая и эти аспекты, он стремится «знать все больше о все мень­шем». Теряя свой творческий потенциал, заменяя его «механи­стичностью», эмпиризм открывает все меньше и меньше, пото­му что создает все меньше и меньше, так как любое подлинное творчество есть открытие, а настоящее открытие — творчество.

Несмотря на чрезвычайное накопление так называемых «фак­тов», ни наше понимание социокультурных феноменов, ни наша способность предвидеть их развитие не увеличились. Посреди без­брежного океана «фактов» мы, как никогда прежде, бродим по­терянные. Эмпирические социальные теории возникают, пережи­вают расцвет, но через несколько месяцев или лет «уносятся ветром». Что же касается точности эмпирических предсказаний

41. Суперритм идеационаяьной, идеалистической и чувственной фаз 875

относительно тенденций в развитии социокультурных феноме­нов, то почти все эмпирические теории XIX—XX вв., от экономи­ческих прогнозов до теорий «прогресса», «социокультурной эво­люции», «закона трех стадий», «социальных и культурных тенденций», — все они сметены историей.

Изолировав эмпирический аспект реальности от других ее ас­пектов, господствующий ныне эмпиризм в то же время сузил мир смысловых ценностей и тем самым чрезвычайно снизил все бесконечное богатство социокультурной и вселенской реально­сти. В силу этого он превратился в фактор, обедняющий нашу жизнь, снижающий наш творческий потенциал, уменьшающий полноту жизни, ее бесконечную ценность и даже земное счастье.

Благодаря созданной им изоляции, он отъединил истину от добра и красоты и сделал эмпирическую науку безразличной к этим ценностям. Он породил аморальную и даже циничную на­уку. В результате эмпирическая наука превратилась в инстру­мент, готовый служить любому господину — и маммоне, и Богу²⁷, — любой цели, независимо от того, несет ли она соци­альное благо или бедствие, направлена ли на созидание или на разрушение. Создав мир, наполненный чрезвычайно полезны­ми вещами, эмпиризм в то же время создал поистине сатанинс­кие орудия для уничтожения людей, культуры и общества. От­равляющие газы, бомбы, взрывчатые вещества — в такой же мере дети эмпирической науки, как и полезные изобретения вро­де холодильника, лекарств, трактора и т. п. Выпустив этих раз­рушительных монстров, эмпирическая наука произвела на свет детей, которые вскоре начали пожирать ее самое.

На одной половине нашей планеты уже надели на- юрдник на свободу исследований и научной мысли те, кто занимается кон­тролем за разрушительными силами, созданными эмпиричес­кой наукой. Разрешено исследовать только то, что им угодно, а что неугодно — запрещено. Таким образом, сама наука опус­тилась до роли «служанки» современных «варваров», которые хорошо усвоили motto эмпиризма: истина — это то, что удоб­но и полезно; а та из нескольких возможностей, которая для меня наиболее удобна, та и наиболее истинна. Таким образом, крайне эмпирическая наука подготовила свой собственный крах и вырождение.

Банкротство крайнего эмпиризма нашей культуры проявля­ется практически в том, что мы оказываемся все меньше способ­ными управлять человечеством и ходом социокультурных про-

876 Часть 9. «Почему» и «как» социокультурного измерения

цессов. В противоположность обнадеживающему эмпирическо-

• " 7Л

му девизу «savoir pour prevoir, prevoir pour pouvoir», мы управ­ляем этими процессами так же слабо, как много столетий тому назад. Подобно бревну, попавшему в Ниагарский водопад, мы зависим от непредсказуемых и неуправляемых социокультурных потоков и беспомощно плывем от одного кризиса к другому, от одной катастрофы к другой. Ни счастье, ни безопасность, ни уве­ренность, обещанные современным эмпиризмом, не осуществи­лись. Не много было в истории человечества периодов, когда мил­лионы людей были бы так же несчастны, лишены надежды, унижены, голодны и разорены, как в наше время — от Китая до Западной Европы. Это «затмение» (blackout) культуры — при­знак нашего времени. Лучшего доказательства ее практической несостоятельности и не надо.

Более того. Именно доминирующий эмпиризм несет в значи­тельной степени ответственность за эти катастрофы и за сегод­няшнюю деградацию человека и социокультурных ценностей. Лишив человека и эти ценности всего абсолютного, сверхэмпи­рического, божественного и сакрального, низведя их до просто­го «комплекса из протонов и электронов», «комплекса атомов», «рефлекторного механизма», до «психоаналитического либидо» или «сексуально-телесного механизма», до простой связи по типу «стимул-реакция», — односторонний эмпиризм тем самым тра­гически сузил мир подлинной реальности, а человека низвел до уровня этих «комплексов», «атомов» и «механизмов». Практи­ческими результатами такого Weltanschauung'a явились сегод­ня жестокое обращение человека с человеком, непрекращаю­щиеся катастрофы и непрерывный триумф грубой силы во внутригосударственных и международных отношениях. Если человек — всего лишь комплекс из протонов-электронов или ато­мов, то чего же с ним церемониться? Если истина, справедливость, красота и другие ценности являются лишь относительными ус­ловностями, то стоит ли сомневаться, устраняя те из них, кото­рые не подходят для данного индивида или группы? И почему бы по-диктаторски не ввести те ценности, которые им подходят? Та­ким образом, деградация человека и культурных ценностей на­чалась и росла до тех пор, пока сегодня они не оказались реляти-визированными до такой степени, что не осталось ничего абсолютного и сакрального, а все превратилось в прах. Отсюда — нынешний триумф жестокого насилия; кризис нашего общества и культуры; войны и революции; интеллектуальная, моральная и

41. Суперритм идеациональной, идеалистической и чувственной фаз 877

социальная анархия нашего времени. Все это — дети, порожден­ные односторонним эмпиризмом нашей культуры. Теперь они начали пожирать своего родителя, подготавливая падение такой культурной ментальности.

Таковы последствия и таково возмездие за все усиливающу­юся односторонность системы истины, реальности и ценности. И таков самоубийственный путь, где эта односторонняя систе­ма задушит себя и уступит дорогу другим системам истины-ре­альности-ценности, которые ее исправят. Такая перемена ста­новится совершенно необходимым условием, без которого существование творческой культуры будет невозможным. Как таковую ее можно только приветствовать.

Это — самая важная причина, определяющая последова­тельность фаз суперсистемы истины-реальности-ценности-куль-туры. Ее одной достаточно для того, чтобы объяснить изучае­мый нами суперритм. Вместе с уже сформулированными принципами имманентного изменения и ограниченных возмож­ностей она делает суперритм вполне понятным. Она также объяс­няет, почему деградировали те общества и культуры, которые оказались неспособными на такой переход к другой системе ис­тины-реальности-ценности, когда это было необходимо. За из­брание узкой тропы, ведущей к частичной и становящейся все более догматичной истине, они и были осуждены на деградацию и застой.

V. ПОЧЕМУ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ФАЗ ТАКОВА: ИДЕАЦИОНАЛЬНАЯ, ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ, ЧУВСТВЕННАЯ? <

После того как дан ответ на это «почему», остается другая подчиненная проблема, а именно: почему эти основные формы повторялись в одном и том же порядке: чувственная-идеацио-нальная-идеалистическая, или, что одно и то же, идеациональ-ная-идеалистическая-чувственная? Означает ли это, что я утвер­ждаю, будто такая последовательность является универсальной закономерностью (uniformity), которую следует ожидать urbi et orbi²⁹, где бы и когда бы ни наблюдался такого рода ритм? Если это так, то каковы же причины, делающие такой порядок уни­версальным, особенно причины того, почему идеалистическая фаза наступает после упадка идеациональной, а не после упадка фазы чувственной?

878 Часть 9. «Почему» и «как» социокультурного измерения

Прежде всего, позволю напомнить читателю, что в преды­дущих разделах я нигде не утверждал, что такой порядок сле­дования является универсальной закономерностью. Наобо­рот, я неоднократно заявлял, что «последовательный порядок этих чередований в большинстве случаев, вероятно, такой, как описан, но не следует допускать, что в некоторых случаях он не может быть другим». Или: «Не думаю, что последова­тельность, наблюдаемая в истории западного общества, яв­ляется универсальной для всех обществ и во все времена». Эти и другие замечания в нескольких местах проясняют мою по­зицию. У меня нет достаточного логического основания, что­бы утверждать, будто наблюдаемый порядок неизменен. Тео­ретически это возможно, и если другие культуры исследовать под этим углом зрения более подробно, то, вероятно, можно будет обнаружить какой-то другой порядок повторения ос­новных форм. Тем более что некоторые культуры никогда не достигали интегрированного уровня, тогда как другие — на­пример, культура Индии эпохи брахманизма³⁰ — оставались в идеациональной фазе намного дольше, чем греко-римская или западная культуры. Наконец, наблюдения показывают, что темпы переходов от одного типа к другому в разных куль­турах различны; некоторые трансформируются быстрее, чем другие, в силу чего нельзя говорить о безусловном господстве той или иной формы.

Единственной причиной, почему смена господства этих форм в западной и греко-римской культурах сохранилась такой, что идеалистическая стадия обычно наступала после идеациональ­ной, а не после чувственной, — является соображение эмпири­ческого характера, а именно: на перезрелой стадии чувственной культуры человек становится таким «диким», что не может и не хочет «усмирить себя» и как «безумный шофер»³¹ может быть приведен в чувство только в результате дорожной катастрофы или административного наказания. Ему нужен «полицейский истории», который в первую очередь подвергнет его тяжкому и чисто физическому насилию, как это делает в нынешнем тота­литарном государстве «полицейский истории»; а затем посте­пенно, после того как его скрутят, на него наденут смиритель­ную рубашку идеациональной культуры для конструктивного и подлинного «переучивания» и «переориентации» — как в отно­шении себя, так и в отношении мира ценностей и действитель­ности в целом. Другими словами, чересчур дикий, чувственный

41. Суперритм идеациональной, идеалистической и чувственной фаз 879

человек вряд ли способен самостоятельно превратиться в идеа­листа и после разрушения чрезмерно чувственной культуры по­строить культуру идеалистическую. Другое дело — человек иде-ациональный — скажем, монах, который, покинув внезапно свою келью и сверхчувственный мир, начинает различать благо­родную красоту реального, великолепного мира чувств, начи­нает осознавать, понимать и ценить ее утонченные аспекты. Го­раздо легче спускаться с идеациональных снежных вершин на прекрасное плато идеалистической реальности, чем поднимать­ся на него с равнины перезрелой чувственной культуры. Здесь мы сталкиваемся с чем-то, напоминающим принцип «наимень­шего сопротивления» Э. Маха³². Спускаться вниз легче, чем ка­рабкаться вверх, если рассматривать спуск и подъем как дей­ствия добровольные, а не принудительные, что свойственно переходу от чувственного к идеациональному, происходящему в результате каких-то бедствий или грубого насилия со стороны «полицейского истории».

Это соображение, наверное, поможет нам отчасти понять, почему последовательность изучаемых культур была именно такой, какова она есть, и почему такая последовательность бу­дет скорее всего обнаружена — хотя едва ли повсеместно — в ходе исторического развития и других культур. Тем не менее это соображение чисто эмпирическое и не предполагает, что такая последовательность должна быть универсальной во времени и пространстве.

Все вышесказанное отвечает на вопрос: почему повторяется наш суперритм и бесчисленные подчиненные ему ритмы и поче­му был и всегда будет ритм: идеациональная, идеалист гческая и чувственная формы культуры.

С глубоким умиротворением приближаемся мы к концу дол­гого и трудного странствия, посвященного анализу формиро­вания и изменения культуры. Единственное, что нам остается теперь, — это бросить с достигнутого наблюдательного пункта последний взгляд на трагический сумеречный ландшафт чув­ственной фазы нашей культуры. Давайте сделаем это с сострада­нием ко всем действующим лицам этой трагедии и возложим надежды на тех, кои видят то, что скрыто за горизонтом.