Эффективность внушения, точно так же как и убеждения, связана с проблемой повторения. […]
Конкретные условия, в которых реципиент воспринимает информацию, — напряженное внимание окружающих и аплодисменты, ясно ощущаемый дефицит сообщений по обсуждаемому вопросу — оказывают далеко идущие последствия на субъективную готовность людей некритически воспринимать информацию и изменять ранее созданные социальные установки.
Внушаемость достигает максимума в условиях «критической ситуации», когда индивид сталкивается с внешним окружением, не упорядоченным в какую-либо привычную систему и потому не поддающимся пониманию и объяснению, хотя они необходимы. При этом ситуация воспринимается как более критическая или менее критическая в зависимости от того, в какой степени она касается личности субъекта. Невозможность интерпретации неупорядоченного внешнего окружения в условиях, когда сильно затронуты личностные «Я» субъектов, образующих какую-либо общность, ведет обычно к возникновению паники, т. е. к ситуации, в которой внушаемость достигает максимума. Несколько меньшая внушаемость, хотя также достаточно значительная, характерна для людей в условиях толпы. Наблюдения над поведением людей в обстановке панического бегства от реальной или мнимой опасности, в возбужденной или агрессивно настроенной толпе показывают тщетность любых попыток убеждения, хотя бы оно исходило от коммуникаторов, обладающих бесспорным престижем, или убеждение ассоциировалось с бесспорными ценностями.
Информационное воздействие на аудиторию может считаться осуществленным, когда коммуникатор добился того, что называется «позитивными коммуникационными эффектами». Степень вероятности выполнения этой задачи повышается вместе с оптимизацией всех звеньев процесса. Действуя совокупно, факторы внушения приводят к изменениям социальной установки, которая, как известно, является важнейшим конституирующим фактором и восприятия, и аффектов, и мнения, и поведения. Изменения установки влекут за собой изменения: во-первых, в восприятии информации, делая его более благожелательным или менее неблагожелательным; во-вторых, в эмоциональном состоянии людей, вызывая проявление аффектов соответствующей направленности, например гнева или радости, и определенной интенсивности — в диапазоне от бурной до едва заметной; в-третьих, во мнениях по вопросам, имеющим социальную значимость. Изменения установки побуждают к разделению предлагаемого мнения вместо имевшегося ранее или отличающегося от него либо целиком, либо в деталях; наконец, они приводят к изменениям в процессах деятельности и поведении в связи с объектами этих установок.
Достижение искомых информационных эффектов значительно облегчается правильным учетом предиспозициональных факторов. Определение готовности аудиторий к убеждению или внушению должно давать основание для решения, какому из этих двух способов доведения информации коммуникатор отдает предпочтение. Общая закономерность, которая здесь действует, заключается в том, что удельный вес убеждения повышается при воздействии на аудитории, обладающие достаточно большими познавательными способностями и находящиеся в условиях привычных ситуаций.
Удельный вес внушения возрастает по мере уменьшения познавательных возможностей реципиентов и возникновения условий, которые имеют четко выраженную тенденцию к превращению ситуации в кризисную и трудно поддающуюся контролю. Именно потому интерес к проблеме внушения и внушаемости в информационном воздействии правомерен и актуален. Эти вопросы важны не только в теоретическом отношении, но и для практики пропаганды, тем более что технику пропагандистского внушения (заметим, доведенную до значительного совершенства) буржуазные средства массовой информации и пропаганды взяли на вооружение достаточно давно и пользуются ею весьма эффективно.
Э.Ноэль-Нойман. Общественное мнение. Открытие спирали молчания.*
ПРЕДИСЛОВИЕ
…Все вышесказанное составляет как бы предпосылки теории «спирали молчания». Конкретно суть ее заключается в следующем.
В свое время в ФРГ дискутировался вопрос о «восточной политике» канцлера Аденауэра. Тот, кто был убежден в правильности новой восточной политики, чувствовал, что его мнение разделяется всеми. И он выражал его громко, с чувством уверенности и с искренним убеждением в своей правоте не стеснялся высказывать собственные взгляды. Те же, кто отвергали новую восточную политику, чувствовали себя в одиночестве, замыкались и сохраняли молчание. И такое их поведение, по мнению Э. Ноэль-Нойман, приводило к тому, что первые казались сильнее, а вторые — слабее, чем это было на самом деле. Наблюдая за окружающими, одни получали поддержку и начинали еще громче высказывать свое мнение, а другие все больше замыкались и не подавали голоса. И спираль эта все больше закручивалась. Такое положение точнее можно назвать «спиралью молчания». Основанием для молчания являлась боязнь оказаться в изоляции, и эта боязнь выступает как та движущая сила, которая запускает спираль молчания.
С точки зрения спирали молчания Э. Ноэль-Нойман объясняет многие явления общественной жизни. Так, например, общезначимость, гласность, по ее мнению, — это такие состояния, когда индивиды не хотят себя изолировать и терять свое лицо. Если же кто-то выражает иное мнение, чем провозглашенное во всеуслышание и ставшее общезначимым, то гласность, общезначимость выступают в виде позорного столба и служат весьма действенным способом наказания. Отсюда вытекает один очень важный момент в определении общественного мнения: оно не просто морально значимо, не просто определяет поведение, не только объединяет людей в сообщество; оно имеет социальное измерение — его можно безбоязненно высказать гласно перед общественностью, не испытывая страха быть изолированным от сообщества, выглядеть смешным.
Группы или лица, желающие завоевать общественное мнение, должны позаботиться о том, чтобы их позиции, их взгляды были приемлемыми для других людей и не приводили к изоляции. Естественно, что борьба мнений — это борьба нового со старым, но при этом важно знать, на что нужно ориентироваться, чтобы выиграть в ней, с одной стороны, и не порождать «молчаливого большинства» — с другой. Нельзя заблуждаться в оценке отношения людей к тому или иному мнению на основании слуховых и зрительных впечатлений. Когда какое-то мнение распространится и будет принято большинством, тогда можно ожидать, что оно получит и законодательное закрепление.
Э. Ноэль-Нойман отмечает, что общественное мнение поддерживается правом, но оно может использовать последнее как свой инструмент. Поэтому общественное мнение определяет применение права через тех лиц, которые могут принять решение, поскольку они считаются с ним. Эти лица, как и все, тоже находятся под страхом изоляции и в рамках права выбирают такой способ поведения, который не привел бы их к этой изоляции.
…
В 1943 г., после поражения под Сталинградом, министр пропаганды Йозеф Геббельс устроил в берлинском Дворце спорта грандиозное представление, чтобы продемонстрировать, что дух нации не сломлен. На это мероприятие были приглашены самые верные, самые надежные члены партии. В своей речи Геббельс произнес знаменитые слова: «Вы хотите тотальной войны?» — и толпа взревела в ответ: «Да, мы хотим тотальной войны!»
Во всем мире и сейчас этот митинг считается знаком признания и безоговорочной поддержки населением Германии гитлеровского режима. Но это не так. В то время в Германии был популярен анекдот: «Какое здание самое большое в мире?» Ответ: «Дворец спорта в Берлине, так как он вмещает весь немецкий народ». Политический анекдот обнажает влияние общественного мнения, скрытое диктатурой. Речь Геббельса во Дворце спорта была искусно организованным представлением. Неудивительно, что она до сих пор вводит в заблуждение мировую общественность. Однако в 1943 г. немцев уже нельзя было обмануть: несмотря ни на что, они воспринимали действительное общественное мнение, но не через управляемые средства массовой информации, а — наряду с прочим — через анекдоты, рассказываемые шепотом.
…
Глава 1. ГИПОТЕЗА СПИРАЛИ МОЛЧАНИЯ
Для воскресного вечера 1965 г., когда проводились выборы в бундестаг, Второй канал немецкого телевидения придумал нечто новое — вечеринку в честь выборов в Бетховензале в Бонне. Эстрадный концерт со сцены, несколько оркестров танцевальной музыки, гости за длинными столами, зал переполнен до отказа. На переднем плане справа, немного ниже сцены, на некотором возвышении установлена небольшая трибуна — место, где нотариус Даниэльс в шесть часов должен вскрыть конверты с прогнозами выборов, составленными институтами Алленсбах и Эмнид и переданными ему за два дня до этого вечера. Руководители институтов должны были внести результаты в таблицу у трибуны, чтобы всем в зале было хорошо видно. Я писала, ощущая за собой беспокойную публику, разноголосицу, стук стульев: «Первые голоса ХДС/ХДС — 49,5%, СПГ — 38,5%...» В эти секунды за моей спиной раздался крик сотен людей, перешедший в бешеный шум. Оглушенная, я закончила: «СвДП — 8%, другие партии — 4%». Зал кипел от возмущения, издатель «Цайт» Герд Бусериус крикнул мне: «Элизабет, как мне теперь вас защищать?»
Обманул ли Алленсбах общественность, изображая в течение нескольких месяцев гонки противников, шедших почти вровень друг с другом? Всего за два дня до описываемых событий «Цайт» опубликовала интервью со мной под броским заголовком: «Я не удивлюсь, если СПГ выиграет...». Поздним вечером того же воскресного дня, когда официальные результаты выборов приближались к алленсбахским прогнозам, один политик из приверженцев ХДС, довольно улыбаясь с экрана телевизора, дал понять, что он, конечно, знал действительное положение дел, но не афишировал этого — «маленькая тактическая хитрость».
Цитата «Цайт» была точна, я именно так и сказала, но интервью пролежало в редакции более двух недель. В начале сентября все выглядело как гонки с неизвестным финалом. То, что публика увидела в Бетховензале, чему мы, сидя за письменным столом в Алленсбахе, удивлялись за три дня до выборов и что все же не могли опубликовать, поскольку это выглядело бы как попытка массированного воздействия на исход выборов, было феноменом общественного мнения. Мы стали очевидцами явления, имя которому найдено сотни лет назад, хотя его и нельзя пощупать руками. Под давлением общественного мнения сотни тысяч избирателей, пожалуй, даже миллион, совершили нечто, что мы позднее назвали «the last minute swing» (сдвиг последней минуты); это был «эффект попутчиков» в последнюю минуту, позволивший ХДС/ХСС «набирать очки», пока вместо равновесия сил двух крупных партий не сформировался перевес ХДС/ХСС в целых 8%, по официальным данным.
Климат мнений определяют выступления и отмалчивание
Гипотезой я обязана в первую очередь студенческим волнениям в конце 60-х — начале 70-х годов, в частности конкретной студентке. Как-то встретив ее в вестибюле перед аудиторией со значком ХДС на куртке, я сказала: «Не думала, что вы в ХДС». «А я не в партии, — ответила она. — Я просто прикрепила значок, чтобы посмотреть, как это бывает...» После обеда мы столкнулись с ней снова. Значка не было. Я поинтересовалась. «Да, я сняла значок, — ответила она. — Это было слишком ужасно».
Всплеск возбуждения, которым отмечены годы новой восточной политики, стал вдруг понятен: по количеству приверженцев СПГ и ХДС/ХСС могут быть равны, но они далеко не одинаковы по энергии, воодушевлению, с которым демонстрируют свои убеждения. Воочию можно было видеть лишь значки СПГ, и неудивительно, что население неправильно оценило соотношение сил. И вот на глазах у всех разворачивалась необычная динамика. Тот, кто был убежден в правильности новой восточной политики, чувствовал, что все одобряют его мысли. Поэтому он громко и уверенно выражал свою точку зрения. Те, кто отвергал новую восточную политику, чувствовали себя в изоляции, замыкались, отмалчивались. Именно такое поведение людей и способствовало тому, что первые чувствовали себя сильнее, чем были в действительности, а последние — слабее. Эти наблюдения в своем кругу побуждали и других громогласно заявлять о своих взглядах или отмалчиваться, пока — как по спирали — одни в общей картине состояния общества явно набирали мощь, другие же полностью исчезали из поля зрения, становились немы. Такой процесс можно назвать «спиралью молчания».
Сначала это была просто гипотеза. С ее помощью легко поддавались объяснению наблюдения предвыборного лета 1965 г. Тогда упоминание рядом имен Людвига Эрхарда и английской королевы способствовало росту симпатий населения к правительству. Популярный Эрхард готовился к своей первой предвыборной борьбе в качестве канцлера, радовали солнечная погода и визит английской королевы, которая разъезжала по стране, ее то и дело приветствовал Эрхард. При почти равном раскладе голосов за ХДС/ХСС и СПГ было удовольствием причислять себя к сторонникам ХДС, которая со всей очевидностью будет правительственной партией. Резкий рост ожиданий победы ХДС/ХСС на выборах в бундестаг отражал климат мнений.
«Эффект попутчиков в последнюю минуту»
Ни в 1965 г., ни в 1972 г. намерения избирателей с самого начала не были очевидными; в обоих случаях почти до дня выборов они казались не связанными со взлетом и падением уровня мнений. В этом можно видеть хороший знак: по крайней мере намерения голосовать не похожи на флаги на ветру и обнаруживают значительную стабильность. Однажды австро-американский социальный психолог и исследователь выборов Пауль Ф. Лазарсфельд, говоря об иерархии стабильности мнений4, в качестве ее вершины назвал намерения голосовать, как якобы особенно устойчивые, медленно поддающиеся новому опыту, новым наблюдениям, новой информации, новым мнениям. В конце концов влияние климата мнений все же сказывается на намерениях голосовать. Дважды мне приходилось наблюдать «сдвиг последней минуты», давление общественного мнения, что приносило кандидату дополнительные 3-4% голосов. Лазарсфельд, будучи свидетелем подобного явления еще в 1940 г. во время выборов американского президента, назвал его «эффектом оркестрового вагона»5, за которым следуют другие. Согласно же общепринятому объяснению, каждому как бы хочется быть с победителем, считаться тоже победителем.
Быть на стороне победителя? Большинство людей вряд ли так претенциозны. В отличие от руководящего слоя они не ожидают для себя постов и власти. Скорее речь идет о более скромных вещах, о стремлении не чувствовать себя в изоляции, которое, по всей видимости, свойственно всем нам. Никому не хочется быть таким же одиноким, как упомянутая выше студентка со значком ХДС, одиноким настолько, что не видишь глаз соседей по дому, встретившись на лестнице, что коллеги по работе не садятся рядом... Начинаем почти на ощупь собирать сотни признаков того, что человек не пользуется симпатией, что он — в кольце отчуждения.
Демоскопическое интервью выявляет тех, кто чувствует себя изолированно в общении: опрашиваемые отвечают, что у них нет знакомых. Такие люди скорее других участвуют в «сдвиге последней минуты» — в 1972 г. мы смогли доказать это повторным опросом одних и тех же избирателей перед выборами и после. Лица со слабым самосознанием и ограниченной заинтересованностью в политике тянули с участием в выборах до последнего момента. Большинство подобных попутчиков по причине своей слабости, несомненно, далеки от намерения разделить лавры победителя — стоять рядом с музыкантами и играть на трубе. Выражение «С волками выть» точнее всего отражает ситуацию попутчиков. Или лучше: ситуацию людей. Попутчик настолько страдает от мысли, что другие отвернутся от него, что можно легко манипулировать его чувствительностью и вести его, как на веревочке.
Боязнь изоляции представляется движущей силой, раскручивающей спираль молчания. «Выть с волками» не совсем приятное состояние, но если оно не под силу человеку, не желающему разделять распространенное убеждение, то ведь можно и молчать — это вторая возможность смягчить страдания. Английский социальный философ Т. Гоббс писал в 1650 г., что молчание можно истолковать как знак согласия, потому что в случае несогласия так легко сказать «нет»1'. Он определенно ошибался насчет легкости несогласия, но из рассуждений Гоббса ясно видно, что молчание чаще истолковывается как согласие.
В поисках явления
Когда рассматриваешь такой процесс, как спираль молчания в качестве гипотезы, то есть две возможности проверить ее достоверность. Если она действительно существует, если это процесс реализации или гибели убеждений, то он не мог не привлечь исследователей прошлого. Мало вероятно, что такой процесс ускользнул от внимания чутких и вдумчивых наблюдателей, какими были философы, юристы, историки, описывавшие людей и мир вокруг себя. Приступив к поискам, я натолкнулась на обнадеживающий знак в прошлом, обнаружив точное описание динамики спирали молчания в опубликованной в 1856 г. А. де Токвилем истории Французской революции. Говоря о падении французской Церкви в середине XVIII в., он, в частности, отметил, что презрение к религии стало тогда всеобщей и господствующей страстью среди французов. Серьезной причиной для этого, по его мнению, было «онемение» французской Церкви. «Люди, придерживавшиеся прежней веры, боялись оказаться в меньшинстве преданных своей религии. А поскольку изоляция страшила их более, чем ошибки, они присоединялись к большинству, не изменяя своих мыслей. Взгляды одной лишь части нации казались мнением всех и именно поэтому вводили в неодолимое заблуждение как раз тех, кто был виной этого обмана»7.
Продвигаясь в глубь веков, я повсюду обнаруживала впечатляющие наблюдения и замечания на интересующую меня тему: у Ж.-Ж. Руссо и Д. Юма, у Дж. Локка, М. Лютера, Макиавелли, Яна Гуса и, наконец, у античностых авторов. То были скорее заметки на полях, нежели глубокие рассуждения. Но реальность спирали молчания становилась все более ощутимой.
Вторая возможность проверить достоверность гипотезы обеспечивается эмпирическим исследованием. Если феномен спирали молчания существует, его можно измерить. По крайней мере сегодня, когда уже почти полстолетия широко применяется инструментарий репрезентативных опросов, социально-психологические явления не могут ускользнуть от внимания наблюдателя.
…
СТРАХ ПЕРЕД ИЗОЛЯЦИЕЙ КАК МОТИВ
В начале 50-х годов в США был опубликован отчет об эксперименте, более 50 раз проведенном социальным психологом Соломоном Эшем. В этом эксперименте задача испытуемых состояла в том, чтобы оценить длину различных линий по сравнению с образцом (см. рис. 18). Из трех предлагаемых отрезков один по длине соответствовал заданному образцу. На первый взгляд задание казалось легким, потому что сразу было видно, какая линия «правильная». Каждый раз в эксперименте принимали участие 8-9
человек. Организован он был следующим образом: сначала одновременно демонстрировались образец и отрезки для сравнения, затем каждому испытуемому в ряду слева направо предлагалось по очереди указать, какой из трех отрезков соответствует образцу. В каждой серии отрезки предъявлялись 12 раз и 12 раз проводились повторы.
Затем был апробирован следующий ход: когда после первых двух предъявлений все участники эксперимента правильно указали соответствующий отрезок, руководитель изменил условия. Его помощники, знавшие смысл эксперимента, согласованно давали неправильный ответ. Наивный испытуемый, единственный ничего не подозревающий человек, который сидел в конце ряда и отвечал последним, был, собственно, объектом наблюдения: как он поведет себя под давлением преобладающего иного мнения? Будет ли он колебаться? Присоединится ли к мнению большинства вопреки собственному мнению? Будет ли настаивать на своем?
Классический лабораторный эксперимент Соломона Эша подрывает представление о зрелом человеке
Результат эксперимента показал: из 10 испытуемых 2 остались при своем мнении, 2 один или два раза из десяти предъявлений присоединились к мнению большинства, 6 из 10 чаще повторяли явно неправильное мнение большинства. Это означает, что обычно люди на весьма безобидный для них вопрос и в довольно несущественной ситуации, не затрагивающей их интересы, присоединялись к мнению большинства, даже если они не сомневались в его неправильности. Об этом писал Токвиль: «Страшась изоляции больше, чем ошибки, они присоединяются к большинству, думая иначе...»2
Если сравнить исследовательский метод Соломона Эша с «железнодорожным» тестом, встроенным в демоскопическое интервью, то метод Эша приобретает совсем иное звучание, другую убедительность. Эш работал в условиях лабораторного эксперимента, моделируя обстановку, которую мог контролировать до мелочей: расстановка стульев, поведение лиц, посвященных в задачи эксперимента, соответствие или отличие линий в сравнении с образцом. Условия лаборатории позволили Эшу смоделировать абсолютно однозначную ситуацию. По сравнению с этим демоскопическое интервью — более «грязный» метод исследования, допускающий разнообразные искажения. Например, остается неясным, сколько опрошенных совсем не понимают смысла вопроса, сколько интервьюеров некорректно зачитывают вопросы, нарушая заданный порядок и фиксированный текст, изменяя формулировки вопроса, допуская свободные импровизации, прибегая к неконтролируемым пояснениям, если респондент не совсем понимает смысл вопроса. Сколько фантазии ожидается от обыденного человека, когда его просят ответить на вопрос: «Предположим, Вам предстоит пять часов ехать в поезде и кто-то в купе начинает...»! В таком интервью можно дать только очень слабый импульс. Все зависит от прочтения вопроса и записи ответов, любая мелочь, вклинившаяся в «болтовню», вызывает неприятное чувство. А в лаборатории можно «воспроизвести правильную ситуацию», где под впечатлением близких к реальности воздействий участник эксперимента испытывает различные чувства, например, ощущает себя дураком, который видит не то, что другие.
Два мотива подражания: обучение и страх перед изоляцией
«Страшась изоляции больше, чем ошибки...» — объяснил Токвиль. В конце прошлого столетия его соотечественник, социолог Габриэль Тард, говоря о потребности человека не отличаться от общественности, целый раздел своего труда посвятил человеческим наклонностям и способности к имитации. С тех пор проблема имитации стала предметом социальных исследований. В «Международной энциклопедии социальных наук» 1968 г. ей посвящена обширная статья. Но в ней имитация объясняется не как страх перед исключением из сообщества, а как своего рода учеба. Люди наблюдают поведение других, узнают о других, узнают о существующих возможностях и при удобном случае апробируют такое поведение сами.
Реализация наших целей — определить роль страха оказаться в изоляции — осложняется следующим моментом: наблюдаемое подражание или повторение вслед за другими может осуществляться но разным причинам. Это может быть страх перед изоляцией, но может также быть имитация в целях обучения, особенно в условиях демократического общества, в котором мнение большинства отождествляется с наилучшим решением.
Главное достоинство лабораторного эксперимента Эша заключается именно в том, что здесь исключены любые двусмысленности. Испытуемый своими глазами видит, что одинаковые, но оценкам большинства участников эксперимента, линии различаются но длине. Если испытуемый присоединяется к мнению большинства, вывод однозначен: дело не в надежде приобрести какой-то опыт, причина — страх перед изоляцией.
Как можно предположить на основании негативной тональности таких оценок, как «конформист» или «попутчик», склонность людей к подражанию не соответствует гуманистическому идеалу. Это не те качества, с которыми хочется отождествлять себя, хотя их вполне можно отнести к другим.
В эксперименте Эша также ставился вопрос, является ли такой конформизм особенностью американцев. Стэнли Милгрэм повторил исследование в несколько измененной форме в двух европейских странах: во Франции, где население, как считается, ведет себя подчеркнуто индивидуалистски, и в Норвегии, где предполагается чрезвычайно сильная социальная сплоченность6. Хотя в эксперименте Милгрэма испытуемые не видели остальных участников, а только слышали их, впечатление одиночества в своем мнении было достаточно сильным, так что большинство европейцев (80% — в Норвегии и 60% — во Франции) иногда или почти всегда присоединялись к превалирующему мнению. Позднее были апробированы другие варианты эксперимента. Так, например, проверялось, сколько единомышленников в эксперименте Эша необходимо индивиду, чтобы он решился говорить то, что видит, вопреки большинству.
У нас нет необходимости прослеживать все нюансы эксперимента Эша, с нашей точки зрения, он был очень важен в исходном варианте. Мы предполагаем, что страх нормального человека перед изоляцией — основа спирали молчания, и эксперимент Эша указывает на то, что этот страх довольно значим.
Он и должен быть значимым, чтобы объяснить то, что выявляется демоскопическими методами. Только предположив наличие сильного страха перед изоляцией, мы можем объяснить столь заметные достижения человека в коллективе, когда он с высокой точностью и без каких-либо вспомогательных демоскопических средств может ответить, какие мнения ширятся, а какие убывают. Люди экономно расходуют свое внимание. Напряжение, затрачиваемое на наблюдение за поведением других, является, по-видимому, меньшим злом, чем опасность потерять вдруг благоволение окружающих, оказаться в изоляции.
…
Конкретная толпа: индивид ощущает общность и освобожден от наблюдения извне
Участник линчующей толпы, наоборот, не обращает внимания на соблюдение осторожности, ведь он не находится под строгим контролем других, осуждающих или отвергающих его поведение. Он полностью растворился в анонимной массе и, таким образом, освободился от социального контроля, без которого он не может сделать ни шагу в иных условиях — пока находится в поле зрения публики.
В качестве современного примера М. Мид выбирает ситуацию, именуемую спонтанной, явной толпой, или конкретной толпой (Л. фон Визе), т.е. массой людей в условиях физического или по крайней мере зрительного контакта, которая какое-то время выступает как целое. Это, несомненно, не прямая аналогия рассмотренным действиям арапеша. При решении проблемы с чужой свиньей согласие было достигнуто единодушно, хотя каждый участник спора сохранил свое лицо, имел определенную роль. Линчующая толпа как разновидность коллективного человеческого поведения привлекала внимание ученых и интеллектуалов со времен штурма Бастилии в период Французской революции. Огромное количество очерков и книг по психологии толпы в XIX и XX вв. было посвящено этим загадочным проявлением человеческой натуры. Однако это не способствовало лучшему пониманию процессов общественного мнения, а скорее затруднило его. Ощущалось диффузная связь (у М. Мид — идентичность) между всплесками массовой психологии и общественным мнением, но такие представления затушевывали характерные черты социальнопсихологического феномена общественного мнения, который был уже довольно четко разработан авторами XVII-XV1II вв.
В какой связи друг с другом находятся общественное мнение и вспышка психологии толпы? В поисках ответа на этот вопрос полезно вспомнить в качестве примера штурм Бастилии в описании французского историка И. Тэна.
«Каждый район города — центр, а Пале-Рояль — самый большой из них. От одного к другому идет круговорот поручений, обвинений, депутаций, одновременно с этим ноток людей выплескивается вперед, руководимый лишь собственной прихотью и случайностью движения. Толпа собирается то здесь, то там: ее стратегия — толкать и быть подталкиваемой. Ее представители попадают внутрь лишь там, где их впускают. Если они врываются к инвалидам, то лишь благодаря помощи солдат. С Бастилии стреляют с 10 часов утра до 5 часов пополудни, огонь идет со стен высотой 40 и шириной 30 футов, и случайно один из выстрелов попадает в инвалида на костылях... Толпу оберегают, как детей, чтобы ей причинили возможно меньше вреда: по первому требованию пушки отодвинуты с огневого рубежа, первую депутацию начальник гарнизона приглашает на завтрак, уговаривает солдат гарнизона не стрелять, если на них не нападают. Наконец он отдает приказ стрелять — ввиду крайней необходимости, чтобы защитить второй мост, при этом предупреждает, что будет стрелять. Короче, его терпение безгранично — что совершенно соответствует понятию человечности в ту эпоху. Люди фанатично пробиваются в условиях абсолютно неожиданной для них атаки и сопротивления, через пороховой дым, увлекаемые напором атаки; они не знают ничего, кроме броска на этот каменный массив, их подручные средства соответствуют уровню их тактики... Некоторые полагают, что захватили дочь начальника гарнизона, и хотят ее заживо сжечь, чтобы заставить ее отца сдаться. Другие поджигают солому на выступе здания и тем самым преграждают себе дорогу. "Бастилию не взяли силой, — говорит храбрый Эли, один из бойцов, — она сдалась еще раньше, чем ее вообще атаковали".
Это была капитуляция в ответ на обещание, что никому не причинят страданий. У гарнизона не хватило духу стрелять по живым мишеням из неплохого укрытия, к тому же солдаты пребывали в смятении от вида ужасающей толпы. Наступало лишь восемь-десять сотен человек... Но площадь перед Бастилией и прилегающие улицы заполнили толпы зевак, которые хотели видеть спектакль. Среди любопытных, по свидетельству очевидца, можно было видеть элегантных красивых женщин, которые оставили свои коляски в отдалении. С высоты бруствера ста двадцати солдатам гарнизона могло казаться, будто весь Париж против них. Это они опустили подъемный мост и впустили врага: все потеряли голову — осажденные и осаждаемые, последние, опьяненные победой, пожалуй, в большей степени. Ворвавшись в Бастилию, штурмующие начали все крушить, опоздавшие открыли стрельбу по тем, кто пришел первым, просто так. Каждый стреляет, не глядя, куда и в кого. Внезапное ощущение всесилия и свобода убивать — слишком крепкое вино для человеческой природы: от него кружится голова, все видится в красном свете и все заканчивается диким бредом.