POV Gerard. - You’re not in this alone – начал вдруг петь этот паренек с вьющимися волосами, чью гитару я несколько мгновений назад взял в руки

- You’re not in this alone… – начал вдруг петь этот паренек с вьющимися волосами, чью гитару я несколько мгновений назад взял в руки, чтобы вспомнить, каково это – чувствовать музыку. Но столкнувшись с его напряженным взором, поспешил отдать то, что принадлежало ему, и принялся изображать мини-супергероев в своем любимом альбоме.

Я в изумлении обернулся на него. Я не слышал нормальной музыки уже, казалось, целую вечность. Под “нормальной” я подразумеваю музыку, исходящую из самого эпицентра души, а не из больного разума, напичканного психотропными веществами.

Я смотрю в упор на него, он в свою очередь не сводит темно-ореховых глаз с меня. Надо же, какие яркие глаза. За все время пребывания в этом забытом богом месте я никому не позволял иметь такой тесный зрительный контакт со мной. Даже Пеппер. Я всегда “играл в гляделки” с пустотой, но никак не с живым человеком. Да, именно, с живым. От темноволосого парня веяло теплом, чуждым для столь гиблого места.

Как странно это выглядит, наверное. Хотя, слово “странный” в психлечебнице неуместно. Два сумасшедших, коими для внешнего мира они и являются, изучающе всматриваются друг в друга, и ни один из них не решается сказать хоть что-то, боясь спугнуть нахлынувшее мгновение понимания.

Что я вижу в его глазах? Просвет. Тот самый просвет, который есть в здравомыслящем человеке. Он, как и я, осознает свою инородность. Он не принадлежит этому миру, миру плацебных безумцев. А еще я вижу трезвость – он не опьянен медикаментозной эйфорией. Чего не скажешь обо мне. Получается, в моих расширенных зрачках он сможет прочесть сейчас страх. Страх перед тем, что он сочтет меня за больного, за одного из тех, кто собирает по полу невидимые ягоды. Он легко разгадает, что я стал зависимым.

Взмах пышными ресницами – и наши веки непроизвольно смыкаются. В одно и то же время, как по свистку. Ноты, выскальзывающие из-под его тонких пальцев, ласкают слух, но внезапно замедляются, оставляя за собой лишь дорожку блаженной истомы. Губы мои сжимаются в тонкую полоску – подобие улыбки новокаинового робота.

Не слезая с подоконника, он заглядывает в мой альбом, который до этого момента был только моим, сокровенным. Но я негласно позволяю ему потревожить мою изнанку. Сакральный жест.

Звенящая тишина по-прежнему сопровождает наше немое общение, хотя вокруг, в игровой комнате, творится хаос. Он протягивает руку, указывая взором на листки бумаги, которые покоятся в моих руках. Я протягиваю ему альбом и черный фломастер. Почему-то я предположил, что это может быть его любимым цветом. Вот так, внутреннее ощущение, что человеку приятны темные тона, как и мне.

Он прячет за ухо непослушную прядь волос и самозабвенно вырисовывает что-то в моем “тайнике”. Ожидание томительно, но я терплю, постукивая пальцами по жесткому ковру.

И вот, наконец, он возвращает мне альбом и, вскочив со своего излюбленного места, удаляется в сторону двери.

Открыв тот лист, на котором оставил свой след таинственный музыкант, я начинаю кусать губы, то ли от волнения, то ли от того, что действие утренней порции “наркоза” подходит к концу. Крылья. Он нарисовал крылья, а под ними – маленького черноволосого человечка с колбой цианистого калия в руке. И подпись «Don’t trust in placebo effect». Это был я. Он смазано изобразил уменьшенную версию меня, давящуюся ядом. А крылья означали ключ к спасению – они заберут меня в Рай.

Слеза скатилась по щеке, попав на листок, размазав его надпись в черноту.