Глава 9 Чужак

Я открыл глаза, но ничего не увидел: обступившая меня тьма нисколько не отличалась от той, что царила под закрытыми веками. Виски пульсируют страшной болью. В ушах стоит звон, не дающий собраться с мыслями. Воспаленное горло пересохло. Мне ужасно хочется пить. Я с трудом приподнялся и сел на холодном полу. Зрение постепенно возвращается ко мне: я разглядел свет костра, тусклые блики на неровных каменистых стенах и три человеческие фигуры. Что со мной произошло? Где я оказался? Шум в голове стихает, и я услышал разговор, однако не могу понять ни единого слова.

— Мэ, красмиста, ат сир, — сказал первый голос, глухой и хриплый, явно принадлежащий очень старому человеку.

— Крэнчи, сир гла криуси, трос ат сум шил наумиста красми? — отозвался второй голос, судя по всему принадлежащий маленькой девочке. — Атэ кум шилстрисмуни…

— Криусиста, ат сум шил наумиста красми, — ответил старик. — Наумиста стра затнист тиэтум ксистрикиус.

Не знаю, кто эти люди, прячущиеся в пещере, и понятия не имею, что они замышляют, но сомневаюсь, что у них благие намерения по отношению ко мне. Осмотревшись вокруг, я определил, что нахожусь в тупике, и единственный возможный путь к выходу идет через костер и греющихся подле него подозрительных людей. Не хочу попадаться им на глаза. Мне необходимо незаметно пробраться мимо и улизнуть из их логова. Стараясь не издать ни звука, я поднялся на ноги и, опасаясь того, что может меня ждать в полумраке, сделал несколько осторожных шагов. Внезапно голова закружилась — готовый потерять равновесие и рухнуть на каменный пол, я схватился за сталактит, поцарапав ладонь, и удержался на ногах, но задел разбросанную посуду с вязкой субстанцией, облепившей измятые брюки. Грохот, гулко отдавшийся эхом по пещере, оповестил ее обитателей о моем недостаточно осторожном присутствии. Реагируя на шум, ко мне приблизились две невысокие фигуры. Мне удалось их разглядеть. Это были дети лет десяти, мальчик и девочка, в нелепой слегка изодранной одежде, которую мне никогда не доводилось видеть. Они остановились и долго, неподвижно смотрят на меня, не знающего, как поступить в подобной ситуации.

— Фос сир нарситиурси васт? — донесся до нас старческий голос.

Не получив никакого ответа, третья фигура, виднеющаяся у костра, поднялась, и вскоре передо мной предстал высокий худощавый старик с вьющейся неопрятной бородой, в ветхой изодранной одежде, по которой трудно определить, как она выглядела до того, как превратилась в лохмотья.

— О, Арсиун, красиум гла? — спросил он, обращаясь ко мне. — Фан сир суристиурси гла?

— Извините, — только и мог вымолвить я, — но я вас не понимаю.

Услышав речь, видимо, на незнакомом им языке, дети переглянулись, старец забормотал что-то в грязную седую бороду, отвернулся и направился к деревянной бочке, сально блестящей в свете костра. Сняв со стены вместительный ковш, он опустил его в бочку и вернулся ко мне, предлагая испить неизвестной жидкости, которую он успел изрядно расплескать по пути. Нестерпимая жажда и усилившееся чувство сухости во рту подавили сомнения и определили решимость сделать пару глотков из резного ковша с подозрительным питьем. Но мои колебания не остались незамеченными: старик с неожиданной от него силой и прытью разжал мне челюсть и насилу влил жидкость мне в глотку. Никаких вкусовых ощущений напиток не вызвал, но наполнил все тело приятной прохладой, сменившейся успокаивающим теплом. Боль в горле бесследно исчезла. Царапина на ладони легко защипала. Я поднес ее к лицу, заметив, что от нее остался легкий, едва заметный след, но не успел я присмотреться, как неожиданно левую часть головы охватила резкая острая боль. Проклятье! Глаза вспыхнули яростным пламенем! Казалось, они вот-вот расплавятся, вытекут из раскаленных глазниц и прожгут каменный пол пещеры! Но вскоре все потемнело, и жжение в глазах прекратилось. Однако левое полушарие продолжает раздираться адскими болями, порождая желание разбить вдребезги голову о ближайший сталагмит. Но неожиданно болезненные ощущения утихли и быстро пропали, оставив лишь неясную тяжесть.

Пока я страдал головной болью, старик непрестанно бормотал, будто говоря с самим собой. И вскоре к собственному удивлению я обнаружил, что понимаю некоторые слова его иноязычной речи. Постепенно воспринимая все больше и больше, я пришел к пугающему осознанию того, что в считанные секунды овладел новым языком.

— Как ты сир суристиурси? — вновь обратился ко мне старец. — Слантирниа асо, стало тебе лучше! Понимаешь, что я говорю? Так, значит, ты впервые пьешь стунийскую воду?

Я понял большую часть слов, воспринял все грамматические структуры и осознаю собственную способность говорить на этом языке. Невероятно! Как такое возможно? Как можно приобрести столько знаний за такой короткий промежуток времени, всего лишь выпив непонятной водицы. Как она может создавать синаптические связи в мозге…

— Ты что оглох? — рявкнул старик. — О чем задумался?

— Нет, я… — забормотал я, привыкая к новому языку. — Кто вы такие и где я нахожусь?

— А, ну, конечно, Арсиун, ты же не знаешь, как попал в мое скромное жилище и едва ли видел сны обо мне, — сказал он. — Можешь звать меня… Крэнчи. Да, кажется, это мое имя. Хотя я не уверен, ведь очень редко слышу сие имя даже из уст вымышленных существ. А ты мой гость, Арсиун, однако ненадолго, ибо в скором времени тебя я выгоню. Но дотоле присаживайся, — он указал на каменный пол у костра, — возможно, я даже угощу тебя какой-нибудь снедью. Но не смей полагаться на мое гостеприимство, ибо редко я имею честь принимать гостей в своей обители и посему плохо представляю, как это делается.

Крэнчи с кряхтением уселся у костра рядом с крупным деревянным тазом, до краев заполненным освежеванными тушами, напоминающими крыс, каждая из которых размером с кошку. Я послушался безумного старика и разместился напротив него, полагая, что он не желает мне зла, но в силу непредсказуемости его неадекватного поведения приготовился к активным действиям в случае, если он начнет буйствовать. Дети, не сказав ни слова, устроились с нами у костра на небольших валунах и изучающе глядят на меня. Их беззастенчивые взгляды внушают мне чувство растерянности и мысли о том, что мне здесь не место. Я посмотрел на Крэнчи: достав четыре палки, он стал их затачивать явно тупым ножом. Буркнув нечто невнятное, старик на секунду отложил свое занятие и подбросил несколько сухих веток в костер, безысходно закоптивший каменный потолок. Хворост моментально вспыхнул ярким пламенем, позволив лучше рассмотреть хозяина пещеры. Его смуглое или грязное лицо, покрытое морщинами и помеченное множеством затянувшихся шрамов, неравномерно окаймляется неаккуратной бахромой вьющихся волос, седина которых прячется в грязи и копоти. Вся растительность его головы не может похвастаться благотворным знакомством не только с водой, но и с расческой, о чем свидетельствуют комки намертво спутанных волос в некоторых особо запущенных местах. Словно жуки в консервных банках, беспокойные карие глаза быстро бегают под густыми подвижными бровями, часто меняющими выражение лица Крэнчи. Его ветхая серая одежда с несколькими заплатками и грубо заштопанными дырами напоминает старый мешок с давно выцветшими незамысловатыми узорами. Отвращение внушает не только внешний вид старца, но и его запах.

Крэнчи поднял на меня любопытный взгляд и заговорил:

— Ну, что, Арсиун? Рассказывай.

Строя догадки, что может значить слово, которым он меня называет, и недоумевая, почему я должен что-то рассказывать, я растерялся:

— Что рассказывать? Может быть, лучше вы расскажете мне, что здесь…

— Что рассказывать?! — воскликнул Крэнчи. — Ничего себе! Арсиун, ты в своем уме? На тебе очень странная одежда, ты говоришь на непонятном языке. Это не фролкетский, не энайский и точно не ирнский, я бы узнал… а сэтрумийский ты только что выучил… Да еще у тебя нет даже крупицы от стуниклы…

— Эй, эй, помедленнее, что еще за стуникла и что это еще за языки такие?..

— Ха! Погляди на себя! Ты не ведаешь, что такое стуникла, и впервые слышишь об улганских языках! И я должен тебе что-то рассказывать?! Нет, Арсиун, это ты мне поведай, откуда ты такой странный появился в Тирисфартском лесу около моей пещеры. Твои дети почти ничего не рассказывают о тебе…

— Мои дети?

— Да, твои дети, Кэрриэн, — старик указал на миловидную короткостриженую девочку, — и Лэргон, — он направил руку на мальчишку, точившего палку ножом, который явно острее, чем у старика. — Неужели Аниглан совсем испарил твою память?

— Аниглан? Что это?

— Ох, похоже, боги совсем лишили тебя памяти или отняли у тебя рассудок, — сказал Крэнчи, схватившись за лохматую голову, и посмотрел на детей, ошибочно присвоенных мне.

Они дружно закивали, одобряя идею о моем сумасшествии, в котором я все меньше сомневаюсь, анализируя несуразную неприятность, возможную скорее в несдержанном воображении пациента психиатрической лечебницы, нежели в реальности.

— Да, похоже на правду, — сказал старик и спросил меня: — Что последнее ты помнишь, до того как оказался здесь?

Я напряг память, не давая улизнуть воспоминаниям, скользкими червями бороздящим мыслящую субстанцию несчастной головы. Помню, я сидел у себя в кабинете, слушал рыжеволосую даму и попал в неловкую ситуацию, упав перед ней в странном припадке. В моем воспаленном воображении со мной говорила Анкора, а затем, вернувшись в более или менее реальный мир, я нажал на эмблему ее медальона, стал прозрачным и испарился в воздухе. Мое исчезновение ознаменовало начало бессознательной пропасти, куда я так неосмотрительно провалился. Неизвестно, как долго я пребывал без чувств, но сейчас, когда сознание вернулось ко мне, оно решило сыграть со мной шутку. Похоже, что окружающий меня цирк не что иное, как сон сумасшедшего, ибо невозможно поверить в то, что творится в этой пещере.

Буравя меня разными по величине глазами, Крэнчи ждал ответа на вопрос, что последним сохранилось в моей памяти.

— Ничего, — ответил я, решив не сообщать безумцу информацию о себе. — Совсем ничего не помню.

— Так я и думал, — протянул он и задумался, поглаживая спутанную бороду и извлекая из ее густых зарослей застрявшие сухие листья. — Что же с тобой делать, Арсиун…

— Почему ты называешь меня Арсиуном? Меня зовут Том.

— Правда? — подивился Крэнчи. — Какое странное имя… А я почему-то думал, что ты Арсиун. Тебе так подходило это имя, пока ты не назвал другое…

— Хватит чушь молоть, — вспылил я. — Скажи лучше, как я здесь оказался?

— Конечно, Том, конечно, — улыбнулся старик. — Ты лежал в кустах в Тирисфартском лесу, и не было в тебе и капли сознания. Плоть твоя могла стать добычей диких зверей, но тебе повезло, что дети твои наткнулись на меня, когда я совершал вечернюю прогулку…

— Они не мои дети! — вскричал я.

— Но ты же ничего не помнишь, — заметил противоречие Крэнчи.

— Папа! Как ты можешь такое говорить? — воскликнула Кэрриэн. — Ты отказываешься от нас?

— Я не твой отец, девочка, — строго сказал я и заметил, как ее большие невинные глаза, влажно блестящие в свете костра, заполняются слезами, заставляя поверить в искренность ее безумной лжи.

— Как ты можешь быть таким бессердечным, Том?! Этим детям нужен отец, а ты отрекаешься от них?! Даже если их стуниклы преисполнены нутсом, нельзя так поступать! Я не позволю такому безответственному проходимцу находиться в моем доме! — заливаясь гневом, старец приподнялся и взглядом стал что-то искать. — Где моя шипастая дубина?

— Полегче, Крэнчи! Я ни от кого не отказываюсь.

— Вот и славно, — быстро успокоился старик, словно не он секунду назад хотел найти опасное орудие и с позором отправить меня восвояси.

Закончив заточку палок, он раздал всем по одной, а также вручил каждому по одной тушке непонятных существ из деревянного таза. Не понимая, что с этим делать, я повертел в руках голое тельце бедного зверька с распоротым брюхом и вопросительно поглядел на Крэнчи, который с неприятным звуком беспощадно насадил на палку мерзкую тушку и стал держать ее над костром. То же самое сделали и дети.

— Смелей, — сказал Крэнчи, глядя, как неумело я пытаюсь последовать их примеру. — Нирки в этих краях самые вкусные и питательные. В свое время я обошел многие земли, чтобы отведать нирков со всех краев Улгана, но здешние нирки оказались самыми сытными и вкусными. Во всем Улгане нет нирков лучше! Потому я и поселился здесь. Или это был не я, а мне только рассказывал об этом друг? Постой! У меня же нет друзей. Ах, это все не важно, главное, что от здешних нирков тебе ничего не будет. Видишь, я питаюсь ими долгие годы, и рассудок мой в полном порядке, в отличие от твоего.

Наконец и я опустил палку с нирком над костром. Странный зверь не выглядит аппетитным, однако чувство голода дает о себе знать, заставляя пренебречь внешним видом предлагаемой пищи. Интересно, как долго я здесь нахожусь? Спросив об этом у Крэнчи, я получил ответ:

— Несколько дней и ночей ты был моим спящим гостем. Я даже решил, что притворяться ты задумал, чтобы жить безнаказанно в моей пещере. Но вот проснулся ты, и выяснилось, что ничего ты не ведаешь не только о своем прошлом, но и о мире, в котором живешь. Печален твой недуг, и, чем помочь тебе, я сам не знаю. Учить тебя, как малое дитя, я ни за что не стану. Я спас тебя, когда из леса приволок домой, но дальше сам спасайся. И забирай своих детей. Я завтра утром вам помогу собраться и выпровожу за порог. Можешь долго сокрушаться, но вечным гостем ты не будешь.

Больше половины услышанного за все это время представляется мне сущим бредом. Единственное, что я хорошо понял, — это намерение хозяина пещеры выгнать меня завтра утром. Замечательно! Я больше не могу находиться в его омерзительной компании!

— Ого! — вдруг воскликнул Крэнчи, глядя на руку. — Моя стуникла немного заполнилась стуном, ибо я помогаю тебе.

Я ничего не ответил, решив оставить без внимания лишенные смысла высказывания обезумевшего отшельника, хотя любопытно, что он называет странными словами «стуникла» и «стун».

— Ах, да! Ты же понятия не имеешь, что это такое, не так ли? — поинтересовался старец и, не дождавшись ответа, вытянул руку. — Вот, смотри.

Я пригляделся: на внутренней стороне предплечья несколько выше запястья выделяется маленькая черная точка, окруженная тоненьким бледным едва различимым ореолом голубоватого цвета. Похоже на татуировку.

— Видишь? Это дар, оставленный великим Ксинистром — тремя богами Трифом, Ансэдом и Анигланом. На всех языках этот дар зовется стуниклой. Достаточно одного глотка стунийской воды, дабы стуникла навеки отпечаталась на теле. У тебя, кстати, она тоже должна была появиться, ведь я позволил тебе глоток стунийской воды. Можешь посмотреть ее у себя. Она отражает твою добропорядочность. Чем больше на ней синего, тем лучше. Ежели она красная — жди беды. Никогда не думал, что придется разъяснять такие простые вещи взрослому человеку! Об этом даже дети знают!

Я завернул рукав и обнаружил на предплечье у запястья темную точку, опоясанную парой лазурных кругов. Попытка стереть так называемую стуниклу провалилась и вызвала насмешки пещерного старика.

— Каждого человека, — говорил Крэнчи, переворачивая нирка над огнем, — в самом начале жизненного пути, на седьмой день после появления на свет купают в стунийской воде. Такой обряд навсегда оставляет на теле стуниклу. Прежде она лишь маленькая черная точка с голубоватым обводом, но уже первые поступки меняют ее. Добро увенчивает стуниклу синеватыми кругами: это стун пополняет ее. А зло заставляет стуниклу разрастаться красными кругами: это нутс растекается по ней. Стуном награждается человек, который ведет жизнь согласно Законам Улгана, бескорыстно помогает другим и добропорядочно выполняет свою работу. Ежели сей человек начнет вершить зло и пренебрегать работой, стун начнет убывать: это нутс выжигает стун. Когда он закончится, будет появляться нутс, пока не заполонит стуниклу.

— Значит, стуникла — показатель добродетельности?

— Не только, Том, не только. Стуникла — верный помощник порядочного человека. Она вмещает стун, а стун расходуется в помощь его обладателю, принося ему удачу в делах его. А наполненная нутсом стуникла несет неудачу своему хозяину, причем чем больше в ней нутса, тем чаще и страшнее несчастья будут с ним происходить. Поэтому плохих поступков надо избегать, а то нутс погубит тебя. Как говорится, коли нутса семь колец, дням твоим пришел конец.

— Я совсем ничего не понимаю, — воскликнул я, изрядно запутавшись в причудливых сказках старика.

— Да чего ж тут непонятного! Ну, гляди. У тебя есть стуникла. Ты живешь-поживаешь себе в каком-нибудь захудалом городке, усердно работаешь во благо себя и других, зла причинить никому и помыслить не смеешь. Покуда жизнь такую ты ведешь, верно стуном стуникла твоя обзаводится.

— Так и зачем мне этот стун нужен?

— Как зачем?! Вот ты сходил в одну из городских столовых подкрепить силы, потратил часть стуна, чтобы хорошо покушать. Как бы ты без стуна это сделал? Тебе бы и не дали ничего. Ну, или сидишь ты дома в компании друзей, толкуя о делах насущных, и тут — хлоп! — стул под тобой от старости ломается. Просто в щепки разлетается! Да, да, такой он был старый, мой стул, доставшийся мне от моего прадеда. Вот и что ты будешь делать? Если у тебя есть стун, ты идешь и приобретаешь новый стул. А нет стуна, так и сиди на полу! Не работал и пакостями развлекался — стун потерялся, а новый не набрался. Поделом тебе! А коли ты украдешь стул у соседа, так стун убавится, если был, а если не было, то в стуникле и вовсе нутс появится. И чтобы избавиться от него, ты должен прекратить негодяйство и вернуться к нормальной жизни, иначе нутс принесет тебе такую беду, от которой спасения не будет. А если ты заболеешь или поранишься, а в стуникле нутс, то стунийская вода не излечит тебя.

Крэнчи замолчал, позволяя мне осмыслить его разъяснения, похожие на выдумки человека, незнающего, какова жизнь за пределами его пещеры. Он убрал от костра палку с нирком и внимательно рассмотрел, как хорошо тот прожарился. Удовлетворенно хмыкнув, старик спустил замусоленный распускающийся рукав на костлявые пальцы, чтобы не обжечься, и осторожно снял зверя с палки.

— Но стуниклы так работают в городах, где близость стунийских колодцев подпитывает их, — продолжил Крэнчи, разглядывая жареного нирка. — Вдали от городов приходится полагаться на себя и работать на самого себя. В городе в стуниклу приходит стун за работу и за добрые деяния, но здесь в пещере у подножия Тирискорта отшельнику, окруженному широким лесом, не придет стун за работу, несогласованную с пронктиром. Здесь работа не та, что в городах: за нее и стун, и нутс не прибавляется и не отнимается. А получать стун за хорошие поступки, будучи одному, весьма и весьма трудно. Не знаю, как остальным, но подобная жизнь, пусть и нелегкая, мне нравится и вполне устраивает.

Старец умолк и впился немногочисленными зубами в жареную тушку нирка, разрывая ее на части, выплевывая кости и роняя кусочки на бороду, где они безнадежно застревают. Крэнчи ел, как дикий зверь, которого несколько недель морили голодом. Вскоре дети тоже убрали нирков от костра, а старик сердито посмотрел на меня из-под густых бровей.

— Ты хочешь его сжечь?! — заплевав меня кусочками нирка, просипел Крэнчи. — Я ловил, потрошил и разделывал еду весь день, а ты ее жжешь просто так! Вынимай его из костра и ешь! Иначе его съем я, а ты будешь сидеть голодным и побитым.

Я убрал зверька от огня и попытался снять его с палки, но обжег палец и решил подождать немного, когда нирк остынет.

— А ты случаем не обманываешь меня, Том? — вдруг спросил быстро расправившийся с нирком Крэнчи, отряхивая с бороды остатки пищи. — Не обманываешь, что ничего не помнишь и не знаешь?

— Не обманываю, — сказал я, подозревая, что безумный отшельник о чем-то догадался. — Я действительно все забыл.

— Но ты же пил стунийскую воду!

— Это что-то меняет?

— Конечно! Скажешь тоже! Конечно, меняет. Ты вообще меня слушаешь? Стунийская вода лечит людей от разных недугов, если, конечно, у них достаточно стуна или если боги сочтут их достойными. Разве ты ничего не вспомнил, испив стунийской воды?

— Нет. Наверное, у меня недостаточно стуна.

— Нет, нет, нет. У тебя же стуниклы вообще не было, а тем, кто испил воду в первый раз, в любом случае даруются благословения богов: стуникла с небольшим запасом стуна, исцеление и сэтрумийский язык.

— Сэтрумийский язык? — переспросил я, желая больше узнать о языке, который чудеснейшим образом оказался подвластен мне.

— Да, сэтрумийский. Мы сейчас на нем говорим, потому что ты других не знаешь.

— И что это за язык такой?

— Даже не представляю, как можно не знать этого. Это же язык, который три бога даровали трем народам, дабы они могли легче общаться друг с другом. Неужели ты и о богах ничего не знаешь?

— Не знаю.

— О, тяжела твоя доля! — вымолвил Крэнчи. — Какое проклятье пало на твою голову?! Я не могу учить тебя, как учат несмышленое дитя. Завтра ты уйдешь, и об остальном от других ты сам узнай, если по пути не найдешь погибель из-за глупости своей, — старик замолчал и вдруг спросил: — Ты будешь есть нирка или напрасно я на тебя еду перевожу?

— Наверное, буду, — сказал я и снял несколько остывшего зверька с палки.

Специфический запах жаренного ниркового мяса показался мне довольно резким и даже отталкивающим. И в жареном виде нирк не выглядит очень аппетитным. Образовавшиеся небольшие волдыри и красноватые пятна на потемневшей тушке с торчащими косточками вызывали незначительные сомнения, но голодные стоны, спорадически исходящие со дна желудка, заставляют забыть об излишней избирательности. Я откусил кусочек. Мягкое, нежное, немного терпкое мясо с легкой горчинкой в привкусе достаточно быстро поменяло мое отношение к ниркам, и я мгновенно освободил тушку от съедобной плоти, ощутив, как чувство голода заметно ослабло, несмотря на не самый большой размер выданной мне порции.

Дети, давно разделавшиеся со своими нирками, устало сидят на валунах и едва слышно что-то обсуждают между собой. Крэнчи посмотрел на них и сказал:

— Ребята, вы, наверное, устали. Идите спать. Завтра, как только свет Аниглана проникнет в жилище мое, вы с вашим папой пойдете в Стиустрон. Так что ложитесь.

Не сказав ни слова, дети, как послушные солдатики, удалились в темные недра пещеры. Крэнчи проводил их серьезным взглядом и через некоторое время сообщил мне:

— Что ж, когда они ушли, должен что-то я сказать тебе. При тебе я нашел некоторые вещи. Их высокая ценность прежде склонила меня оставить их себе, но я готов вернуть их, поелику стремлюсь сохранить при себе толику стуна, которую обрел благодаря тому, что помогаю тебе.

Он отошел от костра и взял что-то с прогнившего деревянного ящика, служившего тумбой, и вернулся с красным свертком, в котором я узнал собственный шарф. Крэнчи развернул его и извлек часы моего отца и медальон Анкоры.

— У тебя были эти два амулета и этот красный пояс, — он вручил мне мое имущество. — Тебе я возвращаю их. И хотелось бы мне знать, откуда они и какой силой обладают, но боюсь, ответом ты меня не удостоишь.

Приняв вещи, я открыл отцовские часы. Они остановились и мне не с чем свериться, чтобы вновь завести их. Удрученный, я убрал их в карман пиджака и, как только взял в руки медальон, в голове мгновенно ожили мысли об Анкоре, появились странные идеи, граничащие с безумием, близость которого ощущается явственно и болезненно, как никогда раньше. Я припомнил, что медальон обладает большой силой, как говорила Анкора под гипнозом; что эмблема в центре медальона по ее словам символизирует свободу; что свобода отмыкает пути. Неужели медальон перенес меня сюда… в мир Анкоры? Дикая идея ужасает, но в то же время она словно освобождает хилое тело моего рассудка от ржавых цепей рационального мышления, мешающих свободному пониманию. Осознавая насколько несуразна, абсурдна и бредова моя догадка, она представляется мне все же самым правдоподобным объяснением происходящего. Но склонный к скепсису и рационализации, я отверг ее и начал думать, что все, происходящее со мной, — онейроидный синдром, что я испытываю грезоподобные, фантастические галлюцинаторные переживания, контролировать которые можно с таким же успехом, с каким выброшенный за борт человек с грузом на ногах способен сопротивляться всепоглощающим водам сурового океана.

Я поднял за цепочку медальон Анкоры, показывая его старику, и обратился к нему:

— Крэнчи, ты не знаешь, что это за медальон такой?

— А, — протянул старец, — вознамерился вернуть память? Думаешь, узнав о своих вещах, ты все вспомнишь? Да, я знаю кое-что о нем, но совсем немного.

Я бы несказанно обрадовался даже незначительно маленькому клочку сведений об Анкоре, прямо или косвенно связанных с ней. И неважно, от чего я оторву этот клочок — от потрепанной, старой канвы сознания полоумного старика или от запачканного платка моей воспаленной фантазии.

— И что же это? — спросил я, сгорая от нетерпения узнать хоть что-то.

— Я знаю, что на медальоне твоем Знак Трифа изображен. Им пользуются в храмах доброго и освободительного Трифа. В одном из таких, вестимо, и был изготовлен твой медальон. Сии храмы есть во всех городах. И одному Ксинистру ведомо, в каком могла появиться твоя вещица.

— Постой. Что за Ксинистр и что за Знак Трифа?

— О, боги! О, Ксинистр! — возопил Крэнчи, воздев руки к темному потолку пещеры. — Я не могу тебе все рассказывать и объяснять! Ксинистр — это три бога Аниглан, Ансэд и Триф. А Триф — это Бог Свободы и Хаоса. Его почитатели используют Знак Трифа. Что тут непонятного?

— Все ясно. А где мне их найти?

— Живым тебе их не найти: давным-давно боги покинули Улган, только Аниглан…

— Да, не богов, а этих почитателей Трифа.

— А я уж думал, у тебя совсем опустела голова, Том! Когда-то мой друг тоже хотел отыскать Ксинистр, но затем он стал мной… Ах, да. Почитатели Трифа… Я могу и ошибаться, ибо я живу в пещере и знать не знаю, что там, в мире творится. Но знаю, что в былые времена в каждом городе были храмы Трифа, но мне помнится только один храм, величайший во всем Улгане, что обретается в сердце Улгана, где на заре времен сам Триф посадил Первое Древо. Оно служило многим его служителям священным храмом и гостеприимным домом. Но так было в дни моей юности, а что творится во времена, застигнутые тобой, сказать я не в силах.

— Что ж, ладно. И на этом спасибо.

Я повесил медальон на шею и хотел спрятать его за пазуху, но, заметив это, старик промолвил:

— Ты в этой непонятной одежде все время ходить удумал? И откуда ты только ее откопал?! Неужели сам изготовил? — возмущенно воскликнул Крэнчи и, указав на бесформенную кучу неизвестно чего у стены пещеры, повелел: — Поищи там что-нибудь получше, да переоденься. В таком виде я даже один в собственной пещере не стал бы ходить!

Я поглядел на различные вещи, безобразно сваленные в кучу, и не почувствовал никакого желания копаться в этом мусоре.

— Вот еще что, — сказал старик. — Я иду спать, но прежде должен я предупредить тебя. Не доверяй своим детям!

— Почему?

— Ты разве не заметил? — Крэнчи сделал удивленные глаза. — Их стуниклы красные, как кровь невинного мурниса! Они полны нутса! Даже не представляю, какое зло эти милые создания могли сотворить? Может, убили кого-то или многие года занимались воровством. Не знаю, но тебе как отцу должно быть лучше известно.

— Сколько можно! Я не… — возмутился я, но, вспомнив про шипастую дубину, поправился: — Я не помню ничего.

— Очень жаль. В любом случае не своди настороженных глаз с детей. Неудача не заставит себя долго ждать, когда нутса так много. Я до сих пор удивляюсь, почему они еще живы и здоровы. И ты будь осторожен, когда уйдешь с ними из моего дома. А дотоле, спи крепко, если соберешься. Вон там тебе постелено.

Уходя Крэнчи, указал на место, где я впервые обнаружил себя в этой пещере. Когда он скрылся во мраке, я посидел у костра еще какое-то время в тягостных раздумьях, глядя, как танцуют языки пламени. От всех фантасмагорических знаний, просочившихся в мой многострадальный мозг, голова налилась свинцовой тяжестью. Похоже, мне действительно не помешает отдохнуть. Покинув костер, я отправился к указанному месту и прилег на кучу пожухлой листвы, сухой травы и нескольких веток, накрытых грубой тканью. Удобным такое спальное место может назвать только тот, кому прежде приходилось спать на мокром асфальте. Проклиная жесткое, грязное, пахучее и колющее ветками подобие импровизированного матраца, я подложил под голову шарф. Я долго ворочаюсь в ментальном бегстве от тревожных мыслей и страха перед завтрашним днем, но незаметно сумрачное, неспокойное состояние перешло в зыбкий сон, словно меня утянуло вязкое холодное болото.