Метафизический период

Прежде чем искать человека, надо найти фонарь.

Будет ли это неизбежно фонарь циника?

Ф. Ницше

Из первой работы Ф. Ницше "Рождение трагедии" мы можем узнать, что человек – это блудный сын природы, представляющий собой диссонанс дионисического и аполлонического начал, нарушение гармонии между которыми составляет основную напряжённость человеческого существования, или трагизм бытия. Блудный сын он потому, что утратил своё первоначальное или истинное бытие, своё единство с Первоединым. По сути, речь в данной работе идёт об утрате гармонии человека и природы, попытках её имитации и возвращении человека к этой утраченной целостности посредством искусства. И его метафизика, как подчёркивает сам Ницше, есть эстетическая метафизика на основе Шопенгауэра и Канта.

Если кратко изложить здесь суть всей этой метафизики, то получится следующее. Мировая воля на одной из ступеней своей объективации порождает человеческого индивида, производя тем самым отчуждение его от себя, т.е. природы, или же от Первоединого. Индивид, пребывая теперь на уровне явления, осознаёт и переживает свою конечность, утрату целостности с Первоединым и поэтому уже готов убить себя, чтобы прекратить это трагическое существование. Однако не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Дело в том, что существо природы никоим образом не остаётся в стороне, и на арене жизни появляются дионисическое и аполлоническое начала. Дионис и Аполлон, дионисическое и аполлоничекое начала – это не только символы, но и силы самой природы, имеющие место быть ещё до всякого творца-художника, а вслед за этим это и "инстинкты", присущие человеку. И возникают боги, оправдывающие человеческую жизнь, дабы снять ужас индивидуального существования, дабы дать возможность индивиду жить, так возникает искусство (дионисическая трагедия). Вместе с тем для более или менее сносного существования в качестве индивида человек нуждается в иллюзии или метафизическом утешении, которое и обеспечиваются посредством аполлонического начала. Индивидуация, индивид в рамках данной метафизики, безусловно, (не без влияния Шопенгауэра) рассматривается как нечто постоянно заблуждающееся и страдающее, как причина зла. Зачем всё это? Почему всё это? Да только затем и потому, что "воле" очень хотелось узнать себя, "узреть себя, в преображении гения и в мире искусства".[1] Однако всё течёт, и всё изменяется и на смену дионисической мудрости и искусству возникает deux ex machina, бог машин и плавильных тиглей, т.е. появляется наука, предоставляющая в распоряжение индивида, "высшему эгоизму", как говорит Ницше, силы природы. В связи с этим возникает вера в то, что посредством науки жизнь может быть исправлена и проблемы индивида, таким образом, могут быть разрешены. Но и это только очередная иллюзия, создаваемая, порождаемая вечной и единой волей для принуждения индивида к дальнейшей жизни, дабы воля могла созерцать себя.

Если отвлечься от романтически-метафизических изысканий, то мы можем увидеть и ряд серьёзных проблем, с которыми столкнулся молодой Ницше, и которые станут предметом его творческого поиска в последующих работах. Рассматривая дионисическое (инстинктивное, аффективное, чувственное) как основу всякого существования и человеческого в частности, Ницше подчёркивает, что "дионисическое подполье" должно быть допускаемо лишь в той мере, в какой оно затем может быть преодолено аполлонической силой. Отсюда хорошо видно, что Ницше весьма ясно отдаёт себе отчёт в той опасности для человека и общества, для культуры, которая кроется в этом "дионисическом подполье", т.е. в инстинктивности и чувственности человека и отнюдь не хочет и не призывает вернуть человека к этой чистой инстинктивности и чувственности в его жизнедеятельности. Однако и приоритет аполлонического, который формировался на протяжении тысячелетий и сегодня, по его мнению, доминирует, его не устраивает, т.к. подавление и тем самым как бы упразднение из современной жизни дионисического – это подавление основ жизни, а тем самым и творческих, созидательных сил человека.

Аполлоническое должно лишь освобождать нас от чрезмерного напора дионисического, от чрезмерности дионисического, но не более того. Однако "весь современный мир бьётся в сетях александрийской культуры и признаёт за идеал вооружённого высшими силами познания, работающего на службе у науки теоретического человека, первообразом и родоначальником которого является Сократ".[2] В результате мы имеем дело с современным культурным человеком, ярчайшим образом которого, по мнению Ницше, является Фауст, "этот неудовлетворённый, мечущийся по всем факультетам, из-за стремления к знанию предавшийся магии и чёрту Фауст".[3] Если дионисическая трагедия стирала все пропасти между индивидами, между героем, обществом, государством, если посредством хора в трагедии индивид, герой возвращается в лоно природы, к единству с Первоединым, то перерождённое в логический схематизм аполлоническое (затем наука), начиная с Сократа, по сути, убивает жизнь и упраздняет героя в теории. Ведь Сократ, по сути своей, первый программист-вычислитель. Он исчисляет и вычисляет, что хорошо, что справедливо, что благо, исходя из разума, холодного и отвлечённого. Сама душа исчислена как три составляющие: вожделение, мужество и разум, где разум обязательно должен быть кормчим. После Сократа места для Героя уже не остаётся, и это место учеником Сократа Платоном отводится мудрому Правителю. Герою (индивиду), героическому и трагическому приходит конец. Появляются среднестатистические единицы, вернее даже не единицы, а нули, ибо в качестве единицы в лучшем случае может быть правитель, хотя и он исчисляется. Хор дионисической трагедии превращается в среднестатистическую массу, толпу и выходит на авансцену, выталкивая, а иногда и просто затаптывая, убивая героя. Судьба Сократа – свидетельство тому. Здесь для Ницше уже как бы сам собой напрашивается вывод о том, что разум, предоставленный сам себе, возвысившийся над жизнью, отвергающий или подчиняющий себе жизненные инстинкты, действующий вопреки им, может просто погубить жизнь. Ницше заявит: "Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие которых зверь, человек гибнет раньше времени – "сверх рока", как говорит Гомер. Не будь смирительная рубашка инстинктов гораздо более могущественной, она не служила бы в целом регулятором: человечество должно было бы погибнуть от своих извращённых суждений и бредов наяву, от своей неосновательности и легковерия, короче, от своей сознательности; да, оно погибло бы, или, скорее, его бы давно уже не существовало".[4] Таким образом, можно говорить об утверждаемой Ницше для современности необходимости поиска и установления гармонии между дионисическим и аполлоническим. И такая гармония во благо индивида может быть установлена, как показывает Ницше, только в рамках культуры, базирующейся на искусстве, а не на науке. При этом культура, по его мнению, это лишь яблочная кожура над раскалённым хаосом, а раскалённый хаос, надо полагать, это наши инстинкты, страсти, аффекты.

В работе "Шопенгауэр как воспитатель" Ницше, не мудрствуя лукаво, заявляет, что "каждый человек есть однажды случающееся чудо", но вместе с тем "нет более пустынного и отвратительного создания в природе, чем человек, который сошёл с пути своего гения и косится направо и налево, назад и во все стороны".[5] Здесь же Ницше подчёркивает и всю сложность самопознания и познания того, что есть или кто есть человек, ибо человек "есть существо тёмное и сокровенное; и если у зайца есть семь кож, то человек может семижды семьдесят раз сдирать самого себя, и всё же не сможет сказать: "вот это – подлинно ты, это уже не оболочка".[6]

Характерен для этой работы и тот факт, что сама по себе индивидуальность здесь уже не рассматривается как причина или источник зла и страданий человека. Ницше подчёркивает, что человека могут погубить как его единственность, так и боязнь этой единственности. Для человека одинаково опасны его собственное я и отказ от я, и таким образом, перед нами предстаёт ещё одна напряжённость человеческого существования: Я и не-Я.

Ещё одной особенностью данной работы является то, что, осмысливая человека и его проблемы, Ницше акцентирует своё внимание, прежде всего, на социально-политических и экономических аспектах жизни общества, благодаря которым как никогда прежде человечество находится в опасности. Сохраняет Ницше и негативное отношение к науке в связи с всё более возрастающей её ролью в современной культуре, которая, по его мнению, способствует лишь большей варваризации общества, т.к. "культурный человек выродился в величайшего врага культуры, ибо он облыжно отрицает общую болезнь и препятствует врачам".[7] И Ницше, как представляется мне, с горечью замечает, что уже никто не хочет быть "стражем и рыцарем человечности".

В своих взглядах на человека в данной работе Ницше остаётся, как и в прежней работе добропорядочным, мечтательным романтиком-метафизиком в лучших традициях метафизики. Вместе с тем он здесь активно развивает идеи, ставшие впоследствии базисными для экзистенциальной философии: будь самим собой, найди, определи себя и т.п. Продолжая свои исследования, он по-прежнему опирается на Шопенгауэра, которому распевает дифирамбы, не забывая при этом, Канта. Обоих философов он оценивает пока ещё весьма положительно.

Обращаясь к человеку, Ницше заявляет: "твоя истинная сущность лежит не глубоко скрытой в тебе, а неизмеримо высоко над тобою или, по крайней мере, над тем, что обычно принимаешь ты за своё я ".[8] Здесь присутствует мысль, безусловно, добропорядочного метафизика о том, что разгадку собственного бытия человек может постичь лишь в подлинном бытии и через подлинное бытие, которое существует наряду со становлением, вне становления. Реальный, живущий здесь и сейчас человек предстаёт перед нами как существо двойственное, трагедия которого в том, что он принадлежит и становлению, и бытию. Беда в том, что сегодня становлением он охвачен, захвачен и утрачивает себя, поддавшись и отдавшись становлению. Это просто вещь среди других вещей, игрушка большого дитя – времени. И это состояние человека культивируется сегодня, по мнению Ницше, всей культурой: государством, образованием, философией. Подлинное же бытие человека скрыто от него и к нему ещё должен осуществиться прорыв, чему собственно и должны способствовать подлинный художник и подлинный философ, каким в тот момент для Ницше является Шопенгауэр. Это означает, что для такой цели потребен герой или героический человек Шопенгауэра. Именно идеальный человек Шопенгауэра полагается Ницше как цель, как идеал, который бы "притягивал нас вверх" и одновременно воспитывал. Таким образом, "своего человека" Ницше пока ещё не имеет, но черты этого человека начинают вырисовываться. Чтобы жить по-шопенгауэровски, т.е. реализуя образ человека Шопенгауэра, нам необходимо, полагает Ницше, сделаться злее, так как шопенгауэровский человек берёт на себя "добровольное страдание правдивости". Это "добровольное страдание правдивости" поможет нам, как и учил Шопенгауэр, подавить личную волю, что связано с отрицанием и разрушением, ибо будут разрушены прежние "игрушки" половинчатости и искусственности человека, а это уже больше подходит Мефистофелю, чем Фаусту, подмечает Ницше.

Безусловно, хотелось бы большей ясности и чёткости в том, что понимает сам Ницше под человеком и человечностью, особенно когда нет уже у них "стражей и рыцарей". В своих размышлениях о человеке и его бедственном состоянии в современности, Ницше приходит к выводу, что человек должен быть злее. Таким образом, человек Ницше начинает тяготеть к Мефистофелю. Такая вот правдивость получается. Подчёркивая момент отрицания и разрушения, Ницше, правда, тут же оговаривает, что это такой род отрицания и разрушения, который будет способствовать спасению жизни. Только таковое отрицание и разрушение он и будет допускать во всех своих последующих рассуждениях, утверждая, что отрицать и разрушать могут лишь созидающие и творящие. Но в чём суть правдивости человека по-шопенгауэровски? При ответе на этот вопрос Ницше предстаёт перед нами во всей метафизической красе. "Всякое бытие, – пишет он, – которое можно отрицать, тем самым и заслуживает отрицания; и быть правдивым значит верить лишь в то бытие, которого нельзя отрицать и которое само истинно и правдиво. Поэтому правдивый человек сознаёт, что его деятельность имеет метафизическое, объяснимое из законов иной и высшей жизни и в глубочайшем смысле утверждающее значение…".[9]

Ницше отмечает, что вся деятельность людей, созидание городов и государств, борьба друг с другом, всё это только продолжение животного состояния людей. И во всём этом человек как бы сознательно регрессирует и обманывается, надеясь на свои метафизические задатки. Здесь возникает мысль о том, что природа, создававшая человека, теперь отказывается от него и готова вернуться к бессознательности инстинкта. Но природе необходимо познание, однако одновременно она и страшится этого познания и потому "широчайшие планы нашей жизни создаются лишь для того, чтобы убежать от нашей истинной задачи".[10] Таким образом, человек созидаем природой, которая лишь преследует свою цель – познание самоё себя. Но человек пребывает в постоянной спешке, созидая государства, добывая деньги, занимаясь наукой и т.п. и тем самым бежит от самого себя. Однако бывают и мгновения просветления, и мы чувствуем, что в нашей жизни что-то не так. Вместе с тем эти мгновения нас пугают, и мы снова с головой уходим в нашу повседневную суету, отдаёмся становлению, отвергая бытие. "Но даже вынырнуть и очнуться на мимолетное мгновение мы не можем собственными силами, нас должен поднять кто-нибудь. Кто же именно? Это те подлинные люди, которые уже не звери, – философы, художники и святые; при их появлении и в их появлении природа, которая никогда не делает скачков, делает единственный скачок, и при том скачок радости, ибо она чувствует себя впервые у цели, – т.е. там, где она понимает, что должна разучиться иметь цели и что она делала слишком высокие ставки в игре жизни и становления. … То, что она высказывает теперь с этим преображённым выражением лица, есть великая разгадка бытия; и высшее желание, какое может иметь смертный, это – длительно и с открытыми ушами прислушиваться к этой разгадке".[11] Почему философ, художник, святой? Всё дело в том, что, по мнению Ницше, основная масса людей не является индивидами, да и не считает себя таковыми. Индивид не есть нечто, получаемое в готовом виде от природы, но только некоторое специфическое существование человека делает его индивидом. И таких специфических форм существования, созидающих индивида, Ницше усматривает всего три – это и будут философ, художник, святой. Таким образом, уже начинает формироваться представление о необходимости индивидуальности и её позитивной роли в жизнедеятельности человека.

Такую вот, в целом, романтически-метафизическую песнь распевает Ницше в работе "Шопенгауэр как воспитатель". Но если бы природа была всесильна, и её цели реализовывались без нашего содействия, то не было бы нужды писать подобные трактаты, как нет необходимости писать трактаты в защиту и утверждение солнечного затмения. Однако природа оказывается не всесильной и нуждается в нашем содействии. "Ибо как природа нуждается в философе, так она нуждается и в художнике – для метафизической цели, именно для своего собственного самоуяснения, для того, чтобы иметь, наконец, чистый и законченный образ того, что ей никогда не удаётся отчетливо рассмотреть в беспокойном процессе своего становления, – т.е. для своего самопознания".[12] Но здесь каждый отдельный из нас, по сути, бессилен. И на вопрос о возможности правильной самодеятельности для связи с идеалом шопенгауэровского человека Ницше отвечает, что это возможно только благодаря сообществу, объединённому некоторой основной мыслью. А откуда берётся эта мысль и чья она? По мнению Ницше, это основная мысль культуры, которая ставит перед каждым из нас лишь одну задачу: "содействовать созиданию философа, художника и святого в нас и вне нас и тем трудиться над совершенствованием природы".[13] Ибо "каждый верующий в культуру тем самым утверждает: "я вижу над собой нечто более высокое и человечное, чем я сам; помогите мне все достигнуть этого, как я хочу помочь каждому … чтобы, наконец, возник снова человек, который чувствовал бы себя завершённым и бесконечным в познании и любви, в созерцании и действовании, и всем своим целостным существом был бы связан с природой, как судья всех вещей и мерило их ценности".[14] Но здесь не всё так просто и особенно сегодня, ибо в самом обществе для реализации этой основной и главной цели культуры или задачи человечества имеется целый ряд препятствий, так как культура сегодня просто эксплуатируется и берётся в услужение. Таковыми препятствиями или силами, препятствующими достижению этой цели, по Ницше, являются: эгоизм приобретателей, эгоизм государства, эгоизм всех скрывающихся под внешней формой и эгоизм науки со своеобразной сущностью её служителей, т.е. учёных. Как видим, задача, цель, смысл, назначение человека здесь определяются весьма и весьма традиционно в духе метафизической и телеологической традиций, но вместе с тем имеется и весьма серьёзный критический подход к рассмотрению экономического, политического и культурного состояния современного ему общества. И здесь пока у самого Ницше во многом ещё "человеческое, слишком человеческое", о чём он сам скажет так: "В юности человек ценит метафизические объяснения, потому что они обнаруживают ему в вещах, которые он находил неприятными или презренными, нечто весьма значительное; и если он недоволен собой, то это чувство облегчается, когда он узнает глубочайшую загадку мира или несчастье мира в том, что он не одобряет в себе. Чувствовать себя самого менее ответственным и вместе с тем находить вещи более интересными – есть для него двойное благодеяние, которым он обязан метафизике"[15] и "поначалу я набросился на этот современный мир с некоторыми непроглядными заблуждениями и преувеличенными оценками, во всяком случае, как надеющийся ".[16]

Если этот период деятельности Ницше можно охарактеризовать как метафизический, то несколько особняком стоит работа данного периода "О пользе и вреде истории для жизни". Все метафизические цели и смыслы здесь отходят как бы на второй план или даже просто не существуют. Ницше занят проблемой существования человека здесь и сейчас и как бы это странно не звучало применительно к Ницше, проблемой счастья и смысла человеческого существования. Он напрочь отказывается заниматься такими вопросами как: для чего существует мир или для чего существует человечество, осуждая и высмеивая все попытки постижения "мирового процесса" и растворения личности в этом процессе. Не мир и мировой процесс должны стать предметом нашего рассмотрения, призывает он, а человек. Полагая человека животным, он, тем не менее, отказывается рассматривать историю человечества как "продолжение истории животного и растительного царства". Претензии на разгадку всех смыслов и загадок "мирового процесса" или становления, ведущие к заявлению: "Мы у цели, мы – сама цель, мы венец природы!", он называет "высокоразвитым самомнением. Никаких "мировых процессов" с какими-то целями, задачами и смыслами применительно к человеку в частности и вообще он признавать не желает. Однако очень трудно удержаться от искушения, чтобы самому не раскрыть загадку истории человечества или не указать цель этой истории. И Ницше раскрывает эту загадку, говоря о том, что настанет такое время, "когда люди станут благоразумно воздерживаться от всяких конструктивных предположений насчёт мирового процесса или даже истории человечества, – такое время, когда в центре внимания будут уже не массы, а снова отдельные личности, образующие род моста через необозримый поток становления. И эти личности не представляют собой звеньев какого-нибудь процесса, но живут как бы одновременно и вне времени благодаря истории, которая делает возможным такое сотрудничество; они составляют как бы республику гениальных людей… Задача истории заключается в том, чтобы служить посредницей между ними и этим путём снова и снова способствовать созданию великого и давать ему силы. Нет, цель человечества не может лежать в конце его, а только в его совершеннейших экземплярах ".[17] Ах, как сильно ещё, как притягательно "человеческое, слишком человеческое"!

Призывая отказаться от конструирования ответов на вопросы о целях существования мира и человечества, Ницше настоятельно рекомендует каждому задаться вопросом: "для чего существует отдельный человек?" и найти оправдание своему собственному существованию. Вряд ли ответ на этот вопрос получить проще, чем на предыдущие. Понимая это, Ницше рекомендует уйти от всякого a priori и перейти к a posteriori, "ставя себе самому известные задачи, известные цели, известное "ради", высокое и благородное "ради". Хотя и здесь, после изысканий Ницше по поводу цели человечества, особой сложности нет и нет необходимости изнурять себя ни a priori, ни a posteriori, ибо цель человечества уже указана – это совершеннейшие его экземпляры, т.е. гении. Таким образом, оправданием существования каждого будет его способствование всеми его силами и возможностями, "не щадя своей дорогой жизни", появлению этих "совершеннейших экземпляров" или гениев.

Формулируя все эти идеи, Ницше, по сути, берёт на себя роль спасителя человечества, указывая путь к его спасению от ожидающей его гибели. В чём же он видит угрозу? Да в том, что если, "учения о верховности становления, о текучести всех понятий, типов и родов, об отсутствии серьёзного различия между человеком и животным, – учения, которые я считаю, хотя и истинными, но смертоносными, – будут хотя бы в течение одного человеческого века распространяться среди народных масс с обычным для нашего времени просветительским рвением, то никто не должен удивляться тому, что народ будет гибнуть благодаря эгоистической мелочности и эгоистическому ничтожеству, благодаря закостенению и себялюбию, предварительно расколовшись на части и перестав быть народом…".[18]

Вместе с тем мы узнаем, что человек, будучи животным, отличающим себя от животного, не может быть счастлив подобно животному, т.е. "жить, не зная ни пресыщения, ни боли". Проблема в том, что животное существует только здесь и сейчас, причём как нечто единое, нерасчленённое, целое. Человек же лишён такой возможности, т.к. над человеком довлеет "было", т.е. прошлое. Само существование человека Ницше рассматривает как "непрерывный уход в прошлое" и это прошлое всей своей громадой давит на человека, гнетёт его. Этот груз прошлого может либо совершенно придавить человека (народ), парализуя его, либо постоянно принуждает его лавировать, затрудняя его движение, тем, что извращает его представления о настоящем и будущем. Более того, под давлением исторического угнетается или извращается сама природа и сущность человека, разрушается её целостность.

Таким образом, избыток истории, исторического знания или когда жизнь пресыщается историей, порождает целый ряд негативных моментов для человека. Во-первых, главное и основное здесь, как заметил Ницше, это то, что порождается "удивительное противоречие между внутренней сущностью, которой не соответствует ничто внешнее, и внешностью, которой не соответствует никакая внутренняя сущность, – противоречие, которого, – как полагает Ницше, – не знали древние народы".[19] И это противоречие является теперь существенным свойством современного человека, что с необходимостью ведёт к ослаблению личности. Ссылаясь на пример императорского Рима, Ницше отмечает, что римлянин перестал быть самим собой и выродился и именно такова теперь участь современного человека. Под грузом исторического знания и образования человек уничтожает свой инстинкт и теперь уже "не может по-прежнему, отпустив поводья, ввериться к "божественному зверю" в тех случаях, когда разум ему изменяет, а путь идёт через пустыни. От этого индивид делается робким, нерешительным и не смеет больше рассчитывать на самого себя. Он погружается в самого себя, в свой внутренний мир, т.е. в беспорядочную груду накопленного знания, которое не проявляет себя ничем вовне, и образования, которое не претворяется в жизнь. Если мы обратим внимание на внешнее, то заметим, что подавление инстинктов историей превратило людей почти в сплошные abstractus и тени: никто не осмеливается проявить свою личность, но каждый носит маску или образованного человека, или учёного, или поэта, или политика. … Мы видим одновременное господство исторического образования и универсального буржуазного сюртука. Между тем ещё никогда не говорилось с таким пафосом о "свободной личности", как теперь, мы же не видим не только свободных, но даже просто личностей, а только боязливо закутанных универсальных людей. Индивид притаился в своём внутреннем мире: снаружи его совершенно незаметно…".[20] Это ослабление личности или утрата ею себя ведёт к тому, что и творческий инстинкт утрачивает свою мощь и мужество, столь необходимые для созидания будущего.

Во-вторых, историческое чувство отнимает у жизни столь необходимые иллюзии, оправдывающие существование отдельного человека, лишая его перспектив, тем самым, подрывая будущее. Между тем живое, по мнению Ницше, для своего благого существования всегда нуждается в некой таинственной, благоговейной атмосфере иллюзии, ибо "только в любви, только осенённый иллюзией любви может творить человек, т.е. в безусловной вере в совершенство и правду".[21] Разрушению же иллюзии в немалой степени способствует наука и её развитие. Наука начинает господствовать над жизнью и жизнь теперь всё более управляется знанием, а не инстинктами и иллюзиями. Наше время, подмечает Ницше, уже не стремится к законченной, завершённой, гармонической личности, ибо наше время – это время "общего и наиболее производительного труда" и современность больше занята дрессировкой людей для этой совместной работы на "научной фабрике" или "фабрике общеполезных вещей". Проблема в том, полагает Ницше, что мы являемся "питомцами древнего мира на его склоне, … что мы воспроизвели в себе дух александрийско-римской культуры".[22] Будучи таковыми, мы так и не заложили фундамента культуры для "настоящей жизни". Собственно и жизни-то у нас нет, ибо "под воздействием науки сотрясается почва понятий, отнимая у человека фундамент, на котором покоится его уверенность и спокойствие, а также веру в устойчивое и вечное".[23] И результат незамедлительно сказался: "Мы распались на мелкие кусочки, мы в нашем целом разделены полумеханически на внутреннее и внешнее, мы засыпаны понятиями, … мы страдаем болезнью слов, не доверяя никакому собственному ощущению, если оно не запечатлено в форме слов … я, может быть, ещё имею право сказать о себе самом: cogito, ergo sum, но не vivo, ergo cogito. За мной обеспечено право на пустое "бытие", а не на полную и цветущую "жизнь"; мое первоначальное ощущение служит мне лишь порукой в том, что я являюсь мыслящим, но не в том, что я являюсь живым существом…".[24]

Таким образом, беды, печали и перспективы современного человека и его культуры, ставшей просто декорацией для жизни, выписаны у Ницше весьма красочно. Надо отметить, что эти проблемы в той или иной мере уже были известны. Так, например, П.Я. Чаадаев писал о том, "что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом,…что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что её нельзя выразить числом; наконец, что во всём своём могуществе и блеске человеческое сознание всегда обнаруживается только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы".[25] Но Ницше как никто другой собирает все эти проблемы воедино и концентрирует именно на них своё внимание, делая их предметом специального исследования. Именно исследование этих проблем будет способствовать формированию его идей, которые получат развитие в его последующих работах.

Дабы преодолеть сложившуюся ситуацию, и, скажем так, вернуть человека к себе, после того, как он утратил себя вследствие господства исторического, не позволяющего более пользоваться прошлым как "здоровой пищей", Ницше предлагает воспользоваться неисторическим и надисторическим. "Словом "неисторическое", – пишет он, – я обозначаю искусство и способность забывать и замыкаться внутри известного ограниченного горизонта; "надисторическим" я называю силы, которые отвлекают наше внимание от процесса становления, сосредоточивая его на том, что сообщает бытию характер вечного и неизменного, именно на искусстве и религии ".[26] Если мы и будем пользоваться историей, то "исключительно для целей жизни" и при объяснении прошлого следует исходить только из того, советует Ницше, что составляет высшую силу современности. Предложение искусства в качестве лекарства от исторического может и не вызывать сомнения, так как о роли музыки и трагедии для жизни, о тех иллюзиях, которые они порождают Ницше уже достаточно подробно и много высказался, но привлечение религии в качестве такого лекарства не может не вызвать вопроса. Единственное здесь объяснение, как мне представляется, это то, что жизнь нуждается в иллюзиях и иллюзий поставляемых искусством явно недостаточно. Религия же таких иллюзий предоставляет в избытке: вера в совершенство и истину, вера в устойчивое и вечное, вопреки процессу становления и иллюзия любви, а уж тайн и благоговения в религии всегда хватало.

Другим средством против засилья исторического является поиск новых идеалов, которые Ницше предлагает искать в древнегреческом мире, мире, по его мнению, великого, естественного и человеческого. Но это древнегреческий мир ещё до александрийско-римской эпохи, где " мы видим реальность по существу неисторической культуры и вместе с тем, несмотря на это или скорее благодаря этому, культуры несказанно богатой и жизненной ".[27] Так ли уж не прав Ницше, отправляя нас за идеалами туда? Если мы обратимся к "Истории Рима" Т. Моммзена, то можем найти интересные сравнения, проводимые им между эллинами и италийцами и в частности то, что "эллины всегда приносили общее в жертву частному, нацией жертвовали для общин, а общинами – для отдельных лиц".[28]

Для человека, ненавидящего обывательщину больше, чем грех и усматривающего цель человечества в созидании "совершеннейших экземпляров" или гениев, выбор будет вполне очевиден. Ницше полагает, что, взяв для себя в качестве образца древнегреческие основы культуры, мы вернёмся от человекоподобных агрегатов современности к полноценному человеку. Здесь остаётся непонятным вопрос об истинных потребностях человека. Что это за потребности? Но Ницше призывает вернуться к ним и на их основе организовать, а тем самым и преодолеть хаос, существующий сегодня в каждом из нас. Попросту говоря, нам необходимо вернуться к самим себе, т.е. быть самими собой, заглушив в себе мнимые потребности. Из указания на то, что мы сначала являемся живыми существами, а уж потом мыслящими, что жизнь есть высшая, господствующая сила, ещё нет никакой ясности об истинных и мнимых потребностях человека. Здесь ясно только то, что под грузом воспитания, образования при доминировании разума и господстве исторического, произошло подавление инстинктов, т.е. человек утратил "божественного зверя" и культура превратилась в простую декорацию жизни, в связи с чем, можно предположить, что у человека появилось множество "искусственных", т.е. неестественных потребностей и различных условностей. И такой вариант культуры, по мнению Ницше, присущ именно романскому миру. Противоположным ему является греческий вариант представлений о культуре, "как о новой и улучшенной Physis, без разделения на внешнее и внутреннее, без притворства и условности, о культуре как полной согласованности жизни, мышления, видимости и воли".[29] Таким образом, цели определены, задачи поставлены.

Весьма интересной мне представляется мысль Ницше о том, человек всегда есть только то, что он есть, и это есть, никогда не является чем-то завершённым. Эта незавершённость полностью определяется прошлым, ибо человек здесь и сейчас это то, что было. Человек – это результат деятельности прошлых поколений, но он живёт, всегда ориентируясь на будущее и поэтому можно полагать, что люди, в целом, живут пока ещё только для подготовки будущего действительного человека. А будущий действительный человек это, наверное, некоторое единство философа, художника и святого. Однако если признание того, что человек есть результат деятельности предшествующих поколений, т.е. социума не приводит Ницше к прямому признанию социальной сущности человека, тем не менее, для него становится очевидным тот факт, что познание себя и человека вообще вне социума и тех проблем, которые порождаются в нём просто невозможно. И Ницше приступает к активному рассмотрению социально-политических и экономических аспектов жизни общества, уделяя особое внимание, развитию науки, концентрируя внимание, прежде всего, на их негативном влиянии на культуру, являющейся, по его мнению, главным условием существования человека. В сложившихся условиях человек всё больше утрачивает себя и свою целостность, пребывая в обществе, но Ницше прекрасно понимает и то, что вне общества эти проблемы неразрешимы. Хотя он уповает на появление гения или гениев, выдающихся людей, способных оказать решающе влияние на современную культуру, а тем самым и на общество, само их появление без сообщества людей, объединённых одной идеей, целью, задачей, он полагает невозможным. И Ницше сталкивается с неразрешимой трудностью. Именно гений или совокупность выдающихся и должны привнести в общество, эту цель, эту задачу, вокруг которой и должно произойти объединение всех. Но само появление такого сообщества внутри общества под большим вопросом, ибо сегодня в обществе доминируют различные виды группового эгоизма, сознательно культивируемые этим обществом и государством. В свете этих проблем от весьма метафизических посылок, целей и задач в определении человека, его цели и смысла, Ницше постепенно переходит, скажем так, к более реальным, эмпирическим, что, безусловно и прежде всего, касается понимания индивидуальности и её значения для человека.

Теперь он начинает требовать от человека, можно сказать, сознательного утверждения его индивидуальности и его ego, как, пожалуй, единственной возможности и средства противодействия всё возрастающему омассовлению общества и различным видам группового эгоизма ему сопутствующему и тем самым всё более разрушающему целостность народа, общества и самого человека, всё более дрессируя его для выполнения различных утилитарных задач. Отношение к массам у Ницше весьма негативное и других слов для её обозначения как "толпа", "стадо", "чернь" он уже не найдёт. А пока пишет так: "Массы представляются мне достойными внимания только в трёх отношениях: прежде всего, как плохие копии великих людей, изготовленные на плохой бумаге со стёртых негативов, затем, как противодействие великим людям и, наконец, как орудие великих людей: в остальном же побери их чёрт и статистика!".[30] Чтобы утвердить себя и противостоять этому натиску, человек должен, полагает Ницше, стать злее.

К такому выводу он приходит на основании анализа трёх образов человека: человека Руссо, человека Гёте и человека Шопенгауэра. Характеризуя эти образы, Ницше отмечает, что "первый образ – самый зажигательный, и ему обеспечено широчайшее влияние; второй создан лишь для немногих, именно для созерцательных натур в крупном стиле, и непонятен для массы. Третий ищет, в качестве своих зрителей, самых деятельных людей … созерцательных же он ослабляет, а толпу пугает".[31] Однако от человека Руссо исходит такая сила, которая влечёт к революциям и, что совершенно неприемлемо для Ницше, к социалистическим. Человек Гёте ненавидит всё насильственное, но это только ненасытный созерцатель высокого стиля, не деятельный человек, что также не устраивает Ницше. Вместе с тем Гёте высказал мысль о том, что нам не мешало бы стать злее, и Ницше утверждает, что помочь нам стать таковыми, и призван человек Шопенгауэра. Но и просто шопегауэровского человека для разрешения тех задач, которые намечает Ницше явно недостаточно, т.к. этот человек способен лишь "выводить нас из равновесия и тем самым снова удаляет нас от всякого действенного общения; сотрудничество обязанностей, поток жизни – всё исчезает при этом".[32] Так, как же быть, в чём выход? И Ницше усматривает его в героизме. Чтобы вырваться за пределы благодушия и "мягкой постели" массового существования, перестать быть игрушкой и средством массы, чтобы стать самим собой, т.е. индивидуальностью и принадлежать самому себе, необходимо стать злее. И заметим, эта злость направлена в первую очередь на себя и против себя самого, а не на кого-то и против кого-то. Но, возжелав этого, встав на этот путь, человек приносит в жертву, прежде всего, именно самого себя, ибо о каком-либо благополучии и счастье, культивируемых в данном обществе, ему следует просто забыть, т.к. для него они станут просто невозможны. Вот теперь и нужен героизм, героический человек, герой, презирающий "своё благополучие и злополучие, свои добродетели и пороки". Только в таком варианте человек перестанет быть средством или игрушкой для общества, государства, истории, "лживой кукольной комедии" вечного становления. И вместе с тем Ницше заявляет, что о герое он не такого уж и хорошего мнения, однако на сегодняшний день это "наиболее приемлемая форма существования, в особенности, когда нет другого выбора".[33] Более желателен был бы, по его мнению, идеал, противоположный героическому и это идеал гармонической всеразвитости, "но идеал этот действителен лишь для добротных людей (например, Гёте)",[34] а таких добротных людей на сегодняшний день практически нет и потому герой просто необходим. Характеризуя героя, Ницше отметит такое важное качество, присущее ему, как радость, "герой радостен" – это до сих пор ускользало от сочинителей трагедий".[35]

Мысль Ницше, развиваясь, движется в противоречиях и через противоречие. Утверждая необходимость содействия каждым появлению великих людей, гениев, "не щадя своей дорогой жизни", Ницше одновременно указывает и на необходимость борьбы с ними ради блага человечества. Утверждаемому им культу героя и, следовательно, силы он полагает необходимым противопоставить культуру и считает, что поклонение человеку это преступление перед культурой. "Быть эллинофилом, – пишет Ницше, – значит быть врагом грубой силы и притупленного интеллекта",[36] а то, что он был эллинофилом ни у кого не вызывает никакого сомнения.

Изыскивая основы и силы для спасения человека, Ницше обращает свой взор в прошлое, к древнегреческим основам культуры. И это понятно, если, исходя из тех основ, на которых сегодня базируется общество, а это александрийско-римская культура, спасение невозможно. Человек сбился с пути, хотя изначально был на верной дороге. Вот и надо его вернуть к тому, с чего всё началось, а это древнегреческий вариант культуры, причём досократовский, т.к. именно тогда раскрывается истинный характер греческих представлений о культуре и где осуществляется полная согласованность жизни, мышления, видимости и воли, где в полной мере реализуется "божественный зверь" человек. Отметим, что уже в своих ранних работах Ницше начинает рассматривать жизнь как первооснову культуры, как нечто первичное по отношению к чему бы то ни было, ибо "в то время как человек, руководимый понятиями и абстракциями, благодаря им лишь отбивается от несчастья и не извлекает из них счастья; в то время как он ищет хоть какой-нибудь свободы от боли, – человек интуиции, стоя в центре культуры, пожинает уже со своих интуиций, кроме защиты от зла, постоянно струящийся свет, радость, утешение".[37]