Книга шестая

1 1

Таковы главнейшие события в жизни афинян и лакедемонян. Фиванцы же, покорив беотийские города, стали совершать походы на Фокиду. Тогда фокейцы стали отправлять посольства в Лакедемон; послы указывали, что, если лакедемоняне не придут к ним на помощь, они не в силах будут отстоять свою независимость и подчинятся фиванцам. Поэтому лакедемоняне переправили по морю в Фокиду царя Клеомброта с четырьмя морами4 граждан и соответственным числом союзников.5

Приблизительно в это время прибыл из Фессалии фарсалец Полидамант для переговоров с Лакедемонским государством. Он пользовался большим почетом во всей Фессалии, а в своем родном городе он снискал себе такое уважение, что фарсальцы во время междоусобной борьбы между партиями вверили ему городскую крепость, поручили ему взыскивать все то, что причиталось государству по закону, и расходовать взысканные деньги на храмовые нужды и на дела управления, согласно с указаниями закона. Действительно, он на эти деньги охранял и защищал городскую крепость, вел все остальные государственные дела и в конце каждого служебного года представлял отчет. Если обнаруживалась недостача, он покрывал ее из собственных средств; если же получалось превышение дохода над расходом, он забирал остаток в свою пользу. Вообще он был хлебосол и славился чисто фессалийской расточительностью. Этот-то Полидамант прибыл в Лакедемон и выступил со следующей речью:

«Лакедемоняне, весь мой род, все мои предки, насколько простирается моя память, всегда были проксенами и евергетами1 лакедемонян. Поэтому я и считаю правильным обращаться к вам при всяких затруднениях и сообщать вам о всех неприятных событиях, происходящих в Фессалии. Я не сомневаюсь, что и вам хорошо известно имя Ясона. Это — человек именитый и очень могущественный. Заключив со мной перемирие,2 он вступил со мной в переговоры и сказал мне следующее: «Полидамант! Я думаю, что мои доводы вынудят тебя признать, что я мог бы и силой заставить ваш город подчиниться мне. Действительно, ныне большая часть фессалийских городов (и в том числе наиболее значительные) — мои союзники; я их покорил, несмотря на то, что и вы вместе с ними выступили против меня на поле брани. Кроме того, как тебе известно, я имею до шести тысяч иностранцев-наемников, с которыми, как мне кажется, нелегко будет сразиться даже самому могущественному государству. Правда, и мои противники располагают не меньшим числом воинов. Однако же, ополчения граждан включают в свой состав как людей, уже превысивших наиболее подходящий для военной службы возраст, так и еще не совсем возмужавших отроков; и вдобавок во всех городах только незначительное количество людей занимается физическими упражнениями. Я же не принимаю к себе на службу людей, отстающих от меня в физическом развитии». А сам он, сказать по правде, отличается богатырской силой и поразительной неутомимостью. Ежедневно он со своими наемниками устраивает военные упражнения, причем как во время этих упражнений в гимнасии, так и во время сражений сам идет впереди войска в полном вооружении. При этом он удаляет со службы тех из наемников, которые оказываются недостаточно выносливыми, а тех, которые ему кажутся наиболее неутомимыми и наиболее твердыми в опасностях битв, он награждает, увеличивая жалованье в два, три и даже четыре раза, делая им различные подарки, ухаживая за ними во время болезни и устраивая их почетное погребение. Поэтому каждый из его наемников знает, что военная доблесть даст ему в жизни и почет и богатство. В этом разговоре Ясон указал также на то, что мне и без него было уже давно известно: что ему уже подчинились мараки, долопы и правитель Эпира Алкет.3 «Итак, — заявил он, — мне нечего опасаться, чтобы при покорении вашего города мне пришлось встретиться с большими затруднениями. Правда, несведущий человек возразил бы мне на это: «Если это так, то к чему же ты медлишь? Почему ты до сих пор не двинулся походом на Фарсал?» Но дело вот в чем: я считаю, клянусь Зевсом, что во всех отношениях будет лучше, если мне удастся подчинить вас себе убеждением, а не силой. Действительно, встретив с моей стороны насилие, вы будете всячески злоумышлять против меня; я также буду желать во что бы то ни стало сокрушить ваши силы. Если же вы подчинитесь мне добровольно, то несомненно и я и вы будем всячески содействовать усилению друг друга. Я знаю, Полидамант, что взоры твоего отечества устремлены на тебя. Если ты убедишь своих сограждан относиться ко мне дружелюбно, я обещаю тебе, что сделаю тебя величайшим после меня самого человеком во всей Греции. Но послушай дальше, и ты увидишь, в каких великих событиях ты будешь играть вторую роль. Притом доверяй мне лишь в том, что тебе самому представляется несомненным. Ясно, что в случае присоединения ко мне Фарсала с зависимыми от него городами я без труда стану тагом всей Фессалии. Точно также несомненно, что при объединении всей Фессалии под властью одного тага она располагает шестью тысячами всадников и более чем десятью тысячами гоплитов. Зная телосложение и храбрость фессалийцев, я не представляю себе, какое племя будет в состоянии владычествовать над ними, если они найдут хорошего руководителя. Фессалия занимает огромное пространство, и если вся власть над страной перейдет к одному тагу, — то этим самым она уже покорит все живущие вокруг нее племена. Почти все народности этих мест искусны в метании дротиков; поэтому вполне естественно, что наше войско будет славиться и своими пельтастами. Беотия и все другие государства, воюющие с Лакедемоном, — со мной в союзе: они обещали выставить свои контингенты в мое войско, если я освобожу их из-под власти лакедемонян. Мне известно, что и афиняне пошли бы на все, лишь бы только добиться союза со мной, но я не желаю заключать с ни

ми дружбу, так как добиваться господства на море по-моему еще легче, чем на суше. Рассуди, не прав ли я и в этом. Если мы овладеем Македонией, откуда и афиняне вывозят к себе лес, мы сможем соорудить себе еще больше кораблей, чем есть у них. А у кого, скажи мне, будет более многочисленный экипаж, у афинян или у нас, располагающих таким большим количеством пенестов,1 и притом столь прекрасно сложенных? Ну, а кому легче будет содержать моряков, нам ли, вследствие изобилия вывозящим свой хлеб в иные страны, или афинянам, которым не хватает своего хлеба и которые должны покупать его у других? Затем наша казна будет иметь гораздо большие доходы: нам не придется рассчитывать на какие-то островки,2 мы будем облагать данью народы материка: если Фессалия будет объединена под властью одного тага, то, конечно, все окрестные народы будут приносить ей дань. Ты ведь знаешь, что персидский царь — богаче всей людей на свете, и это потому, что он извлекает свои доходы не с островов, а с материка. Впрочем, мне кажется, что его еще легче покорить, чем Грецию. Мне известно, что весь персидский народ, исключая лишь одного человека, это — толпа рабов, чуждая гражданских добродетелей; известно и то, что царь был доведен до края гибели сравнительно незначительными отрядами, шедшими под предводительством Кира и Агесилая».

На эти слова я ему ответил, что его предложения заслуживают внимательного рассмотрения; лишь одно в его речах мне представляется неприемлемым: я не считаю возможным, будучи в дружественных отношениях с лакедемонянами, отложиться от них и пристать к их врагам, несмотря на то, что я не имею никаких оснований быть недовольным ими. Эти мои слова понравились ему, и он сказал, что, узнав мой характер, он еще более хотел бы привлечь меня на свою сторону. Затем он позволил мне пойти к вам и сказать вам всю правду, — что, если мы добровольно не подчинимся, что Ясон имеет в виду идти походом на Фарсал. Он советовал мне просить у вас подмоги и прибавил к этому: «Если, с божьей помощью,3 тебе удастся убедить их, чтобы они послали вспомогательное войско, достаточное для борьбы со мной,— то пусть будет так, пусть все решится в честном бою. Если же их подмога тебе покажется недостаточной, то ты по справедливости не заслужишь уже ни малейшего нарекания, поступив так, как будет полезнее всего для родины, которая наградила тебя таким почетом».4 Все это и вынудило меня прийти к вам и рассказать вам обо всем том, что я частью видел собственными глазами, частью же слышал от Ясона. Ныне, лакедемоняне, как мне представляется, дело обстоит так; если вы пошлете туда войско, которое не только мне одному, но и всем фессалийцам покажется5 достаточным для борьбы с Ясоном, подчиненные ему города отпадут от него, так как всех их пугает рост его могущества. Если же вы захотите отделаться отправкой в Фессалию отряда неодамодов под командой одного из граждан,6 то я советую вам не вмешиваться в это дело. Ведь вам известно, что придется бороться с очень сильным войском и со столь искусным полководцем, который почти никогда не ошибается в своих планах, — хочет ли он обмануть бдительность врага ловким маневром, хочет ли быстротой действий застигнуть его врасплох или же броситься в мужественную атаку. Он умеет делать ночью то, что другие делают лишь днем; если он спешит, то работает даже во время обеда и ужина. Он полагает, что только тогда будет вправе отдыхать, когда он придет к своей цели, выполнив все то, что он имел в виду. Такое же воспитание он дал своим воинам. Он считает правильным, после того как воины потрудились для исполнения его желаний, исполнять и их желания. Поэтому все его подчиненные знают, что после труда их ждут удовольствия. Вдобавок Ясон — самый воздержанный в телесных удовольствиях человек из всех, кого я знаю; поэтому удовлетворение личных потребностей не отнимает у него ни грана времени и не мешает ему постоянно заниматься необходимыми делами. Ввиду всего этого обдумайте и дайте мне достойный вас ответ относительно того, что вы в силах выполнить и что вы думаете предпринять».

После этой речи лакедемоняне постановили отложить окончательный ответ. Два следующих дня прошли в обсуждении. Они приняли в расчет все те моры, которые находились в заграничном походе; подумали о тех триэрах,1 которые были выстроены близ Лакедемона против афинского флота; не забыли и о войне с пограничными государствами. После этого они дали Полидаманту ответ, что при настоящем положении вещей они не имеют возможности послать ему достаточную помощь; поэтому они посоветовали ему вернуться на родину и поступить так, как ему покажется наилучшим для его государства. Полидамант похвалил лакедемонян за чистосердечность их ответа и вернулся на родину. Затем он обратился к Ясону с просьбой не принуждать его к выдаче крепости, говоря, что он обязан по отношению к своим верителям сохранять ее неприкосновенной. Взамен этого он послал к Ясону заложниками своих детей, обещал ему убедить своих сограждан добровольно заключить с ним союз и содействовать ему в достижении власти тага. После того как они обменялись клятвами, тотчас же был заключен мир между Ясоном и фарсальцами, и короткое время спустя Ясон был единогласно провозглашен тагом Фессалии. Заняв эту должность, он определил, сколько всадников и сколько гоплитов был в состоянии выставить каждый город. Оказалось, что он вместе с союзниками располагал более нежели восемью тысячами всадников; гоплитов он насчитал не менее двадцати тысяч; пельтастов же оказалось достаточно для борьбы с каким угодно государством. Требовалось много времени для того, чтобы только пересчитать города, посылавшие воинов. На жителей соседних городов он наложил дань в таком же размере, какой был установлен во времена Скопаса. Так было все это устроено. Теперь я продолжу изложение описанных выше событий, прерванное эпизодом о Ясоне.2

21

Лакедемоняне со своими союзниками собрались в Фокиде;3 тогда фиванцы вернулись в свою область4 для охраны проходов. Афиняне заметили, что благодаря им растет могущество фиванцев, что фиванцы не делают никаких взносов на усиление флота, что им одним приходится нести все бремя военных налогов, грабительских набегов с Эгины5 и охраны страны от врага. Поэтому у них явилось сильное желание положить конец войне; они отправили послов в Лакедемон, и был заключен мир.

Двое из послов согласно народному постановлению отправились прямо из Лакедемона морем к Тимофею и передали ему, чтобы он плыл на родину, так как заключен мир. Он повиновался, но по пути на родину высадил изгнанных жителей Закинфа на этот остров. Тогда закинфяне, занимавшие город, отправили послов в Лакедемон, которые передали, как поступил с ними Тимофей. Лакедемоняне нашли, что афиняне поступили неправомерно, и тотчас же снарядили флот, собрав до шестидесяти кораблей как из самого Лакедемона, так и из Коринфа, Левкады, Амбракии, Элиды, Закинфа, Ахайи, Эпидавра, Трезены, Гермионы и Галий. Навархом был назначен Мнасипп, которому было приказано, имея надзор за всем происходящим на этом море,6 двинуться против Керкиры. Одновременно было отправлено посольство к Дионисию,7 которое имело целью внушить ему, что и для него будет выгодно, если Керкира не будет принадлежать афинянам.8 После того как флот был собран, Мнасипп поплыл против Керкиры. Кроме лакедемонского войска, у него было не менее тысячи пятисот наемников. Высадившись в Керкире, он завладел территорией и принялся опустошать прекрасно обработанную и облагороженную страну, разрушать образцово устроенные жилища и расположенные на полях винные погреба. Говорят, что его воины до того избаловались, что не хотели пить никаких вин, кроме старых отборных сортов с приятным букетом. На полях Мнасиппом было захвачено очень большое число рабов и скота. Затем он с сухопутным войском расположился лагерем на холме, отстоящем от города приблизительно на пять стадий. С холма открывался одновременно вид на город и на поля, так что, если бы кто из керкирцев захотел выйти за город, он был бы отрезан от города. Флот расположился по другую сторону от города; эта позиция представлялась Мнасиппу очень удобной для наблюдения за подплывающими судами и для того, чтобы в случае надобности воспрепятствовать морским действиям врага. К тому же суда часто находились перед гаванью, когда позволяла погода.

Таким способом велась осада города. Керкирцы не могли добывать произведений земли, так как неприятель господствовал на суше, не могли также ничего подвозить, так как он владычествовал и на море. И так они оказались в безвыходном положении; они отправили послов в Афины с просьбой прийти к ним на помощь; при этом послы указали, какое великое благо потеряют афиняне, если они лишатся Керкиры, и насколько они увеличат этим силы врагов: ведь нет ни одного города, кроме самих Афин, который доставлял бы афинянам столько денег и столько кораблей, как Керкира. Далее, Керкира представляет собою наивыгоднейший пункт по отношению к Коринфскому заливу и примыкающим к нему государствам, может служить прекрасной опорой для опустошительных набегов на Лаконскую область, особенно же удобно она расположена по отношению к противолежащему Эпиру и при движении из Сицилии в Пелопоннес. Услышав это, афиняне решили, что им следует принять самые серьезные меры, и послали стратегом Ктесикла с отрядом из почти шестисот пельтастов, попросив Алкета1 оказать содействие при перевозе этих воинов по морю. Этот отряд, переправившись ночью, высадился в каком-то укромном месте и затем проник в город. В дополнение к этому афинское народное собрание постановило снарядить шестьдесят кораблей, причем стратегом этих кораблей был избран поднятием рук Тимофей.2 Так как Тимофею не удалось набрать экипажа на родине, то он стал плавать между островами и пытался там добрать недостающую часть моряков, считая нелегким делом двинуться в обход Пелопоннеса с эскадрой, составленной на скорую руку, против флота, закаленного в морском бою. Афиняне решили, что он понапрасну тратит время, пропуская пору, самую удобную для плавания вокруг Пелопоннеса. Они не дали Тимофею никакого снисхождения, но, устранив его от стратегии, выбрали вместо него Ификрата. Последний, получив это назначение, повел дело очень круто, набирая экипаж и принуждая граждан не уклоняться от триэрархии.3 Он присоединил к своему флоту также и те корабли, которые следовали вдоль берегов Аттики для ее охраны, в том числе «Парал» и «Саламинию»,4 говоря, что, если его дела пойдут хорошо, то он им вернет взамен этих гораздо большее количество кораблей. Таким образом удалось собрать всего около семидесяти кораблей. В это время в Керкире голод достиг таких размеров, что осажденные массами перебегали к врагу; поэтому Мнасипп объявил, что он будет продавать перебежчиков с публичного торга. Но, так как осажденные, несмотря на это, продолжали перебегать, он стал, наконец, бичевать их и затем отправлять назад в город. Осажденные отказывались принимать в крепость ставших рабами, и многие из них погибли за городскими стенами. Заметив это, Мнасипп решил, что город уже почти что в его руках; поэтому он позволил себе часть наемников распустить, а оставшимся задолжал жалованье за целых два месяца, несмотря на то, что у него, по слухам, не было недостатка в деньгах: большинство союзников прислало вместо воинов деньги,5 так как поход этот был заморским. Осажденные, заметив с башен, что гарнизонные воины стали небрежно относиться к своим обязанностям и что вражеское войско рассеялось по стране, совершили вылазку, причем некоторых из воинов взяли в плен, а некоторых изрубили. Узнав об этом, Мнасипп облачился в доспехи и бросился на помощь со всеми своими гоплитами, приказав лохагам и таксиархам вывести в бой находящихся под их командой наемников. Некоторые из лохагов возражали, что трудно заставить повиноваться воинов, не получающих содержания; но он в ответ на это стал ударять их — кого палкой, кого древком копья. Ввиду этого они вышли в бой унылые, затаив ненависть против Мнасиппа. Такое настроение войска, идущего в бой, всегда сопровождается самыми скверными последствиями. Выстроив войско, Мнасипп повел его против отрядов неприятеля, стоявших у городских ворот и, обратив их в бегство, погнался за ними. Но, приблизившись к стене, преследуемые повернули фронт к неприятелю и стали метать копья и дротики с надгробных памятников. В это же время из города вышел еще отряд воинов через другие ворота и напал сплоченным строем на крайний фланг. Лакедемоняне были выстроены в восемь рядов и ввиду этого считали, что они слишком слабы для флангового боя; поэтому они пытались сделать маневр поворота.6 Когда они стали для этой цели маршировать назад, враги решили, что они бегут, и напали на них; спартанцы оказались не в состоянии выполнить маневр, и часть войска, смежная с нападающими, обратилась в бегство. Мнасипп не мог подать помощи потерпевшим в этом деле, так как он должен был обороняться от нападающих с фронта; число его воинов все уменьшалось. Наконец, обоим неприятельским войс

кам удалось соединиться и напасть на Мнасиппа с его воинами, которых осталось уже очень мало. Увидя происходящее, и граждане вышли им на помощь из городских стен. После того как сам Мнасипп был убит, керкирцы всей своей массой стали преследовать неприятеля. Они, вероятно, взяли бы и обнесенный оградой лагерь, но, заметив вышедшую им навстречу толпу торговцев, слуг и рабов, они приняли ее за боеспособное войско и повернули назад. Затем керкирцы поставили трофей и выдали трупы на основании заключенного для этого перемирия. После этого случая горожане стали много бодрее, а осаждающие были в глубоком унынии, тем более, что доходили слухи, будто со дня на день можно ожидать прибытия Ификрата; керкирцы, действительно, стали снаряжать суда. Гипермен, занимавший должность эпистолиафора1 при Мнасиппе, собрал весь флот, бывший в его распоряжении, перевел его на другую сторону острова, к укрепленному лагерю и там наполнил все транспортные суда рабами и вещами, после чего флот отбыл из Керкиры. Сам он с морскими воинами и с остатками сухопутного войска остался для охраны укреплений, но, в конце концов, и этот отряд в большом смятении сел на триэры и отплыл, покинув много хлеба, вина, рабов и больных воинов. Так пугала их возможность быть застигнутыми на острове. Таким образом им удалось спастись, уплыв на Левкаду.

Ификрат, отправившись в путь вокруг Пелопоннеса, в течение всего пути занимался непосредственной подготовкой к тому, что потребно для воинского искусства на море. Уже при самом отправлении он оставил на берегу большие паруса,2 имея в виду, что он идет в бой; акатиями3 он тоже почти не пользовался, даже когда дул попутный ветер. Все время флот приводился в движение веслами, благодаря чему и гребцы прекрасно закалились, и суда двигались быстрее. Когда предстояло остановиться для завтрака или обеда, он приказывал прежде всего флангу, обращенному к суше, отходить от берега, пока весь фронт не выстроится параллельно берегу. Затем триэры делали маневр поворота и выстраивались носами к земле, после чего Ификрат приказывал по сигналу мчаться вперегонки к берегу. При этом наградой за победу была возможность первым набрать воды, первым удовлетворить какую-нибудь другую потребность или первым позавтракать. Прибывшие же последними были наказываемы тем, что они получали доступ ко всему этому после других, а отчаливать им все же приходилось в одно время с прочими, как только раздавался сигнал. Поэтому первые прибывшие могли удовлетворить все свои потребности спокойно, а последние должны были спешить. Если случалось завтракать во вражеской стране, он не довольствовался обычными караулами на суше, а подымал мачты на кораблях и помещал на них дозорных; они охватывали взором гораздо большее пространство, чем караульные, стоящие на берегу, так как наблюдали с более возвышенного пункта. Ночью, во время ужина или сна, он запрещал разводить костры в лагере, а зажигал огонь на некотором расстоянии от войска перед ним, чтобы никто не мог незаметно приблизиться. Если была хорошая погода, он часто приказывал отчаливать тотчас же после ужина, причем, если дул попутный ветер, — матросы спали, идя на парусах; если же приходилось грести, то гребцы делились на смены и гребли поочередно. Во время передвижения днем он приказывал по сигналу выстраиваться то гуськом, то в ряд. Таким образом, они попутно обучались и упражнялись во всех приемах морского дела, пока не прибыли в море, на котором, как они предполагали, господствовали враги. Хотя он завтракал и ужинал на вражеской территории, но ему всегда удавалось отчалить прежде, чем до врагов доходило известие о его высадке, так как он всегда исполнял на берегу только самое необходимое; по этой же причине он совершал переезды в кратчайшее время. Во время смерти Мнасиппа он был в Лаконской области, около Сфагий. Затем он прибыл в Элею и, миновав устье Алфея, причалил у подошвы хребта Ихтии (Рыбы). На следующий день он отбыл отсюда в Кефаллению; флот его был выстроен и двигался с таким расчетом, чтобы, в случае нужды, быть вполне готовым к сражению. Слухи о том, что случилось с Мнасиппом, ему не удалось проверить показаниями очевидца; он опасался, что эти слухи распространяются для того, чтобы ввести его в обман, и был на страже. Прибыв на Кефаллению, он получил точные сведения и дал войску отдых.

Я знаю, что все эти маневры и упражнения — обычная вещь при подготовке к морскому бою. Тем не менее в поведении Ификрата, по моему мнению, заслуживает особой похвалы то, что он, оказавшись вынужденным в кратчайший срок прибыть на место, где ожидалось сражение, изыскал способ, благодаря которому, с одной стороны, быстрое движение к месту назначения не повлекло за собой того, что экипаж остался неопытным в приемах морского боя, а, с другой, постоянные военные упражнения не имели последствием какого-либо замедления в пути.

Покорив города, лежащие на Кефаллении, он поплыл в Керкиру. Там он получил известие, что на помощь лакедемонянам идет десять триэр от Дионисия.1 Он отправился сам на разведку и выискал такое место на острове, что оттуда можно было видеть приближающийся флот и в то же время из города был заметен сигнал, подаваемый в этом пункте; здесь он поставил дозорных, условившись с ними, какой сигнал они должны подать в знак того, что враг приближается, и какой в знак того, что враг стал на якорь. Двадцати из числа триэрархов он приказал по зову глашатая следовать за ним на врага; если же кто-нибудь уклонится, то он будет наказан так, что не будет иметь основания обвинять Ификрата в излишней снисходительности. Вскоре был подан сигнал, что вражеские суда приближаются; глашатаи немедленно оповестили об этом. Стоило посмотреть, с каким воодушевлением было принято это известие. Из тех, кому предстояло плыть на врага, не было никого, кто бы не мчался бегом на свой корабль. Ификрат поплыл к тому месту, где остановились вражеские триэры, и захватил там весь экипаж, вышедший с кораблей на сушу. Только родосец Меланипп еще до прибытия Ификрата успел посадить экипаж на корабль и уплыл, советуя и другим не оставаться на берегу. Хотя он и натолкнулся на флот Ификрата, однако ему удалось благополучно скрыться. Сиракузские же корабли были взяты все в плен вместе с экипажем. Ификрат снял с триэр акротерии2 и повел их на буксире в Керкирскую бухту. Пленным было разрешено выкупиться на свободу, причем для каждого был установлен особый размер выкупа. Только начальнику их Криниппу не была предоставлена эта льгота: его оставили под стражей, имея в виду либо получить за него очень крупный выкуп, либо продать его в рабство. В отчаянии Кринипп покончил самоубийством. Остальных Ификрат отпустил на волю, причем он позволил керкирцам выступить поручителями в том, что деньги будут уплачены. Заставив своих матросов обрабатывать поля керкирцам, он таким образом доставлял им пропитание. Сам же он с пельтастами и с теми гоплитами, которых он привез на кораблях, переправился в Акарнанию. Там он оказывал всяческие услуги дружественным городам, а с фирийцами, имевшими сильную крепость и славившимися своею военною доблестью, вел войну. Присоединив к себе керкирский флот, насчитывающий почти девяносто кораблей, он первым делом поплыл в Кефаллению и взыскал дань с ее жителей; одни города уплатили дань добровольно, с других она была взыскана силой. Затем он стал готовиться к опустошительному набегу на Лакедемонскую область; он имел в виду подчинить себе смежные с этой областью города, враждебные афинянам, по возможности добровольно, если же они не подчинятся, то пойти на них войной.

По моему мнению, исполнение Ификратом должности стратега в этот раз заслуживает величайшей похвалы. Особенно похвально то, что он просил избрать себе в помощники политического оратора Каллистрата, который был не бог весть каким знатоком военного дела, и Хабрия, пользовавшегося репутацией первоклассного стратега. Если он это сделал с тем расчетом, чтобы иметь мудрых советников, то это был очень благоразумный поступок. Если же он считал их своими соперниками и сделал этот смелый шаг, будучи уверен, что им не удастся поймать его ни в легкомыслии, ни в небрежности, — то это обнаруживает в нем человека твердого и уверенного в своих силах.3 Вот и все, что я хотел рассказать о деятельности Ификрата.

3 1

Между тем друзья афинян, платейцы, были изгнаны из Беотии и бежали в Афины; феспийцы умоляли афинян сжалиться над ними, лишившимися самостоятельных государственных учреждений. Афиняне видели все это, и их отношение к фиванцам становилось все неприязненнее, однако же воевать с ними, с одной стороны, считали неблагородным, с другой, политически невыгодным шагом. Однако, они не желали уже участвовать в предприятиях фиванцев, с тех пор как увидели, что они идут походом на фокейцев, связанных с давних пор узами дружбы с афинянами, и лишают государственных учреждений городá, оставшиеся верными в борьбе с варварами и дружественные Афинам. Поэтому народ постановил заключить мир. Прежде всего были отправлены послы к фиванцам с предложением, если им угодно, идти вместе с афинянами в Лакедемон для переговоров о мире. Затем афиняне сами отправили послов в Лакедемон.

Избраны были Каллий, сын Гиппоника, Австокл, сын Стромбихида, Демострат, сын Аристофонта, Аристокл, Кефисодот, Меланоп и Ликеф. К ним примкнул еще политический оратор Каллистрат.1 Он обещал Ификрату, если тот его отпустит в Афины, добиться либо посылки денег на нужды флота, либо заключения мира. С этой-то целью он и прибыл в Афины и здесь хлопотал о мире. Когда они предстали перед лакедемонскими экклетами2 и союзниками, первым выступил с речью дадух Каллий. Это был такой человек, который не менее охотно сам расточал себе похвалы, чем слушал их из уст других. Он начал приблизительно так:

«Лакедемоняне, в моем роде не я только ваш проксен, но уже мой дед получил этот титул по наследству и передал его своим потомкам. Теперь я хотел бы, чтобы вам стало ясно, какую важную роль играет наш род в Афинах. Во время войны из нашего рода афиняне выбирают стратегов; когда же они жаждут покоя, они шлют нас ходатаями о мире. Уже прежде я дважды3 приходил к вам, чтобы добиться прекращения войны, и оба мои посольства увенчались успехом: я добыл мир и для нас, и для вас. Ныне я в третий раз прихожу к вам и считаю, что теперь гораздо больше оснований для примирения. Я вижу, что на этот раз наши взгляды не расходятся — и у нас, и у вас вызывает одинаковое негодование исчезновение, как самостоятельных государств, Платей и Феспий. А при одинаковом взгляде на вещи не должно ли нам скорее быть между собою друзьями, чем врагами? Благоразумные люди никогда не затеют войны даже при существовании мелких разногласий; при полном же единогласии было бы крайне удивительно, если бы мы не заключили мира. Было бы справедливее всего, если бы мы вовсе не подымали оружия друг против друга, так как, по сказанию, наш предок Триптолем открыл сокровенные дары Деметры и Коры4 из всех иностранцев прежде всего вашему родоначальнику Гераклу и вашим согражданам Диоскурам, а семя злака Деметры прежде всего было подарено Пелопоннесу. Так разве же справедливо было, что вы пришли уничтожать посевы тех, у кого вы получили семена, и что мы не желаем, чтобы вы имели в изобилии тот плод, который мы вам когда-то дали? Если же боги предопределили, чтобы между людьми были войны, то наш долг как можно более оттягивать начало войны, а если уж война началась, стараться как можно скорее положить ей конец».

Вслед за ним Автокл, пользовавшийся репутацией очень остроумного оратора, произнес следующую речь: «Лакедемоняне, я прекрасно знаю, что то, что я скажу, придется вам не по душе. Однако, мне кажется что те, которые хотят, чтобы заключаемая между ними дружба была как можно более прочной и долговечной, должны выяснить друг другу причины их вражды. Вы все время говорили: «Все государства должны быть автономными», но сами больше всего препятствовали их автономии. Вы заключали с союзными государствами договоры, в силу которых они были обязаны участвовать во всех ваших походах, куда бы вы не направлялись. Что общего между этим и автономией? Вы объявляете врагами кого вам угодно, не совещаясь с союзниками, и выступаете против них во главе союзного войска, так что часто эти так называемые автономные государства вынуждены идти войной против своих лучших друзей. Но, что более всего противоречит автономии, — вы учреждаете в одних из союзных городов правление десяти,5 в других — правление тридцати,6 причем вы заботитесь не о том, чтобы эти правители управляли по законам, а чтобы они были в состоянии силой и принуждением удержать власть в своих руках. Получается такое впечатление, что вам более по душе тирания, чем свободное государственное устройство. Далее, царь приказал, чтобы все государства были автономными, и вы тогда прекрасно понимали, что если фиванцы не предоставят каждому беотийскому государству самостоятельно распоряжаться своими делами и руководствоваться теми законами, какими они сами хотят, они этим нарушат принципы, положенные в основу царской грамоты. Когда же вы захватили Кадмею, вы отняли автономию и у самих фиванцев. Те, которые хотят вступить в дружбу, не могут рассчитывать, что они получат все, что им следует по справедливости, если они сами думают только о том, как бы им получше поживиться за счет другого».

После этой речи воцарилось всеобщее молчание. Она доставила удовольствие всем недоброжелателям лакедемонян. Вслед за ним выступил Каллистрат и сказал следующее: «Мне кажется, нельзя не признать, что и в наших и в ваших поступках было много ошибок. Однако, я не придерживаюсь такого мнения, что с человеком, совершившим ошибку, не следует иметь никакого дела: я вижу, что нет никого, кто бы в течение всей своей жизни не допустил ни одной ошибки. Мне даже кажется, что иногда, совершив ошибку, люди становятся разумнее, — особенно же, если они терпят наказание за свои ошибки, — как произошло с нами. Да и вам иногда вследствие неправильного образа действий случалось терпеть крупные неудачи. Примером может служить захваченная вами у фиванцев Кадмея: теперь, как вы ни хлопотали об автономии беотийских городов, они все снова подчинены фиванцам после той несправедливости, которую вы им причинили. Итак, вы проучены: насилие не приносит желанной выгоды, и поэтому, надеюсь, будете скромнее в нашей взаимной дружбе. Наши недоброжелатели, желая, чтобы мир не состоялся, клевещут на нас, что мы пришли сюда не во имя дружбы, а из страха, что Анталкид, вернувшись от царя, привезет вам много денег. Подумайте, и вы поймете, что это — пустая болтовня. Ведь царь предписал, чтобы все государства Эллады были автономными. Мы и говорили и поступали в полном согласии с его предначертаниями, — какое же у нас основание бояться царя? Неужели можно поверить, что царь захочет расходовать деньги на усиление чужого могущества, когда все само собой, без всяких расходов, устраивается так, как он признал наилучшим. Но довольно об этом! Какова же цель нашего прибытия? Взгляните, если угодно, на положение дел на море или киньте взор на нынешнее взаимоотношение сил на суше, — и вы увидите, что наш приход отнюдь не вызван военными затруднениями.1 В благодарность за то, что вы не допустили нас до гибели,2 я желаю изложить вам те правильные выводы, к которым мы перешли. Чтобы обнаружить те выгоды, которые сулит нам этот мир, я обращу ваше внимание на то, что все греческие города стоят либо на нашей, либо на вашей стороне, и что в каждом отдельном городе одна часть населения настроена лаконофильски, другая — симпатизирует афинянам. Поэтому если мы заключим между собою дружбу, то какое у нас будет основание ожидать откуда-либо опасности? Кто сможет беспокоить нас на суше, если мы будем иметь вас друзьями, кто может вредить вам на море, если мы будем вашими доброжелателями? Далее мы знаем, что войны постоянно возникают и что каждая из них раньше или позже заканчивается миром, так что, если бы мы не помирились теперь, то раньше или позже все равно пожелали бы мира. Так зачем же ждать того времени, когда мы будем раздавлены обрушившейся на нас массой несчастий, почему не заключить мира сейчас, пока не наступили еще неисцелимые бедствия? По моему мнению, не заслуживают похвалы те атлеты, которые, многократно победив и стяжав себе громкую славу, оказываются настолько честолюбивыми, что не прекращают подвизаться до тех пор, пока не сойдут с арены побежденными; не заслуживают также похвалы те игроки в кости, которые после выигрыша удваивают ставку, — большинство людей такого сорта в конце концов разоряется до нитки. Ввиду всего этого и нам не следует вступать в такое состязание, в котором предстоит либо все выиграть, либо все потерять; лучше соединимся узами дружбы, пока мы еще сильны телом и духом. Таким образом, благодаря взаимной поддержке, и мы и вы приобретем среди греческих государств еще большее влияние, чем до сих пор».

Слова эти встретили всеобщее одобрение, и лакедемоняне приняли постановление согласиться на мир, по которому стороны обязались вывести из союзных городов гармостов, распустить сухопутные и морские силы и предоставить автономию всем городам. В случае нарушения кем-либо из договаривающихся этих условий каждый желающий имеет право идти на помощь обиженному государству; однако же, клятвенный договор никого не принуждает к подаче помощи. На верность этим условиям мира поклялись лакедемоняне за себя и своих союзников, афиняне же и их союзники поклялись каждый отдельно за то государство, представителями которого они были. Фиванцы были внесены в список государств, давших клятву, но на следующий день их послы3 вернулись и потребовали, чтобы в списке поклявшихся слово «фиванцы» было зачеркнуто и заменено словом «беотийцы». На это Агесилай отвечал, что он не станет ничего поправлять в документе, на верность которому они уже поклялись и под которым уже подписались. Если же они не хотят участвовать в мирном соглашении, то он может их, если угодно, вычеркнуть. Таким образом, все прочие заключили между собой мир, и только с фиванцами оставались враждебные отношения. Среди афинян господствовало убеждение, что теперь можно надеяться, что с имущества фиванцев, согласно старинному постановлению, будет отчислена десятая часть в пользу богов;1 фиванцы же удалились в весьма мрачном настроении.

4 1

6*

После этого афиняне вывели гарнизоны из союзных городов, приказали Ификрату2 с флотом вернуться на родину и заставили его возвратить все то, что он захватил после заключения клятвенного договора с лакедемонянами. Что же касается лакедемонян, то и они, правда, вывели гармостов и гарнизоны из городов; однако же, когда лакедемонское правительство получило запрос от Клеомброта, стоявшего с войском в Фокиде, относительно его дальнейшего поведения, оно поступило по иному. По получении этого запроса, Профой внес предложение распустить, согласно клятвенному договору, войско; предложить всем городам сделать взносы в казну храма Аполлона,3 причем размер их предоставить усмотрению каждого; если же кто-либо будет покушаться на автономию отдельных городов,4 — призвать снова под знамена всех тех, кто захочет выступить в защиту автономии, и с этим войском идти на нарушителей договора. При таких условиях скорее всего удастся снискать расположение богов и симпатии греческих государств. Однако, народное собрание, услыша это предложение, признало его рассуждение нелепым, — очевидно, божественный рок вел лакедемонян по пути к гибели, — и отправило к Клеомброту гонцов с предписанием не распускать войска, а вести его немедленно против фиванцев, если они не согласятся на автономию беотийских городов.5 Узнав, что фиванцы не только не склонны предоставить городам автономию, но даже не распускают войска и стоят выстроившись против него, Клеомброт повел войско в Беотию. Он не вторгся через то ущелье из Фокиды, где ожидало его стоящее наготове фиванское войско, а прошел по гористой дороге,6 ведущей мимо Фисбы, и неожиданно вышел к Кревсии, завладел этой крепостью и захватил двенадцать фиванских триэр. После этого он двинулся вглубь материка и расположился лагерем в Феспийской области, близ Левктр. Фиванский лагерь находился против них, на холме, в недалеком расстоянии; у фиванцев не было никаких союзников, кроме беотийцев. Друзья Клеомброта стали обращаться к нему с такими заявлениями: «Клеомброт, если ты не сразишься теперь с фиванцами, можно опасаться, что ты подвергнешься самой суровой каре со стороны государства. Они не забыли еще, что ты, прибыв в Киноскефалы, вовсе не опустошал фиванской территории,7 и что впоследствии ты был отражен от проходов, ведущих в Беотию,8 тогда как Агесилаю всегда удавалось вторгнуться через Киферон. Поэтому, если тебе дорого собственное благополучие или если ты печешься о благе государства, ты должен выступить против них». Так говорили ему друзья, противники же замечали друг другу: «Теперь Клеомброт покажет, справедлива ли молва, что он доброжелатель фиванцев». Услыша об этом, Клеомброт пришел в ярость и решил вступить в бой. Главари фиванцев принимали в соображение то, что, если они не выступят в бой, то окрестные города отпадут от них, а Фивы будут осаждены; если же фиванский народ будет вынужден голодать, то он может выступить против правящих. Кроме того, многие из них уже прежде были в изгнании и считали, что лучше пасть в бою, чем снова стать изгнанниками. Вдобавок, в них поднимало бодрость духа предсказание, по которому лакедемоняне должны были быть побеждены в том месте, где находится гробница девушек, про которых рассказывают, что они покончили самоубийством, будучи обесчещены лакедемонянами. Пред битвой фиванцы украсили эту гробницу. В это же время к ним пришло известие из города, что двери всех храмов открылись сами собою; и жрецы дали этому такое истолкование, что боги предсказывают победу. Из храма Геракла исчезло священное оружие; это считали признаком того, что и Геракл отправился на это сражение. Некоторые, однако, утверждают, что все это были происки фиванских правителей. В этой битве, казалось, все соединилось против

лакедемонян, тогда как противники их во всем имели удачу. После завтрака Клеомброт созвал последний военный совет; в полдень все подвыпили, полагая, что вино возбуждает отвагу. Затем воины — и спартанские, и беотийские — облачились в боевое снаряжение, и стало ясно, что сейчас начнется битва. Заметив это, маркитанты, кое-кто из обозных и те, которые не желали сражаться, стали удаляться из беотийского войска; но наемники, предводимые Иероном, фокейские пельтасты и из числа всадников гераклейские и флиунтские напали на уходящих, заставили их повернуть тыл и бежать обратно к беотийскому войску; таким образом, благодаря им беотийское войско стало гораздо более многочисленным и сплоченным, чем прежде. Так как оба войска были отделены друг от друга равниной, лакедемоняне выставили перед строем конницу; то же сделали и фиванцы. Однако, фиванская конница получила надлежащий опыт во время походов на Орхомен и Феспии, тогда как лакедемонская конница в это время стояла крайне низко в отношении боеспособности: содержание лошадей поручалось богатейшим из граждан; когда же объявлялся поход, тогда являлись те, кто был назначен в эту часть войска, брали первого попавшегося коня и вооружение и отправлялись на войну без всякой подготов ки. Поэтому в конницу шли наименее развитые телесно и наименее стремящиеся отличиться люди. Такова была конница тех и других. Пехота же у лакедемонян, как передавали, была выстроена так, что от каждой эномотии находилось по три человека в ряду, следовательно, в глубину лакедемонское войско имело не больше двенадцати рядов. Строй фиванцев был тесно сомкнут и имел в глубину не менее пятидесяти щитов,1 так как они полагали, что, если они по бедят часть войска, собравшуюся вокруг царя, одолеть остальную часть войска уже будет нетрудно. Как только Клеомброт повел войско в атаку, прежде даже чем его войско узнало о переходе в наступление, произошел конный бой, и через самое короткое время лакедемонская конница была разбита. При отступлении она врезалась в ряды своих же гоплитов, а вслед за ними налетела и фиванская пехота. Первоначально верх взяло все же войско Клеомброта. Несомненным доказательством этого может служить то, что лакедемоняне оказались в состоянии подобрать Клеомброта и живым унести с поля битвы; это было бы невозможно, если бы сражавшиеся впереди него в этот момент не одерживали верх. Однако, после того как были сра жены сам полемарх Динон, царский сотрапезник2 Сфодрий с сыном Клеонимом3 и так называемые конюшие и спутники полемарха,4 — войско, не выдержав натиска массы врагов, стало отступать; дрогнули и те, которые были на левом фланге лакедемонян, заметив, что враг теснит правый фланг. Но, несмотря на огромный урон и поражение, лакедемоняне, перейдя назад через ров, оказавшийся пред их лагерем, удержали отступление и остановились на тех самых пунктах, откуда начали наступать (лагерь их был сооружен на не совсем ровном месте, у склона горы). Тогда некоторые из лакедемонян, считая, что нельзя примириться с поражением, го ворили, что необходимо помешать врагу поставить трофеи и что не следует просить перемирия для уборки трупов, а надо пытаться завладеть ими с боя. Однако же полемархи видели, что весь урон лакедемонян достигает тысячи человек, что из спартиатов, которых всего было в бою около семисот, пало приблизительно четыреста; они замечали также, что союзники крайне не расположены к сражению, а кое-кто из них даже злорадствует. Поэтому они собрали наиболее влиятельных людей и стали совещаться, как быть. Единогласно было постановлено просить перемирия для уборки трупов, и затем был послан вестник с предложением перемирия. После этого фиванцы поставили трофеи и согласились на перемирие для уборки трупов.

Вслед за тем был отправлен вестник в Лакедемон, чтобы известить лакедемонян о постигшем их несчастии. Он прибыл туда в последний день Гимнопедий, когда выступал хор мужчин.5 Эфоры, узнав о случившейся беде, были, конечно, очень огорчены; тем не менее, они не распустили хора, а дали ему исполнить полагающееся до конца. Имена погибших были сообщены только ближайшим родственникам каждого; при этом женщинам было предписано не подымать крика и переносить горе молча. На следующий день тех женщин, у которых погибли родственники, можно было повсюду видеть на людях наряженными и с сияющими лицами, те же, которые получили известие, что их близкие живы, только изредка показывались вне домов и имели нахмуренный и унылый вид.

После этого эфоры объявили сбор в поход и приказали отправиться двум оставшимся морам, призвав из них под знамена все те призывные категории, которые поступили на военную службу за сорок лет до этого и позже. Из остальных мор призывные последних тридцати пяти лет уже прежде отправлялись походом в Фокею и находились за пределами страны; теперь были призваны и отправлены в поход еще пять возрастных категорий из этих мор. Вместе с ними приказано было отправиться в поход и тем, которые прежде были оставлены в Лакедемоне для занятия государственных должностей. Агесилай еще не оправился от болезни,1 поэтому народ назначил военачальником его сына Архидама. В этом походе приняли живое участие тегейцы: здесь были еще в живых2 Стасипп и его приверженцы, которые были лаконофилами и пользовались огромным влиянием в государстве. Мантинейцы, жившие по деревням, также послали сильные вспомогательные отряды, так как у них в это время управление было в руках аристократов.3 С большим воодушевлением отнеслись к этому походу и выслали свои отряды также сикионцы, флиунтцы и ахейцы; к ним присоединились и другие города. Триэры были снаряжены самими лакедемонянами и коринфянами; к сикионцам обратились с просьбой также принять участие в снаряжении экипажа. На этих триэрах предполагалось перевезти войско. После всех приготовлений Архидам совершил диабатерии.4

Сейчас после битвы фиванцы послали в Афины увенчанного вестника с известием о блестящей победе и просьбой прийти на помощь. При этом они указывали, что теперь наступило время, когда можно отомстить лакедемонянам за все содеянное. Афинский совет в это время заседал в Акрополе. Когда им было доложено о случившемся, для всех стало ясно, что они были очень огорчены полученным известием: они не пригласили вестника даже на казенный обед в пританее и ничего не ответили на вопрос о присылке помощи. Итак, из Афин вестник вернулся ни с чем. Кроме того, фиванцы отправили, не теряя времени, послов к их союзнику Ясону5 с просьбой о помощи и с изложением своих видов на будущее. Тот немедленно собрал триэры, чтобы оказать помощь с моря, а сам во главе наемников и окружавшей его конницы прошел через Фокиду, несмотря на то, что фокейцы были с ним в непримиримой вражде, и вступил в Беотию. Во многих городах его видели прежде, чем получалось известие о его выступлении: но и в иных случаях, прежде чем в том или ином пункте успевали собраться против него значительные силы из окрестных мест, он оказывался уже на дальнейшем этапе пути, показывая этим, что часто скоростью движения можно добиться бóльших результатов, чем силой. Когда он прибыл в Беотию, фиванцы заявили, что наступил самый подходящий момент для нападения на лакедемонян: Ясон мог напасть на них с высот,6 а фиванцы нанести им удар с фронта. Но Ясон отклонил их от этого намерения, говоря, что после столь блестящего подвига не стоит подвергать себя опасности: при этом можно, конечно, добиться еще бóльших успехов, но можно и лишиться всех плодов прошлой победы. «Разве же вы не видите, — говорил он, — что и вы победили, будучи доведены до крайней необходимости? Надо полагать, что и лакедемоняне, принужденные расстаться с надеждой сохранить жизнь, будут сражаться с мужеством отчаяния. Часто божеству, по-видимому, приятно возвеличивать малых и повергать во прах великих». Такими словами он отговаривал фиванцев от вступления в бой. К лакедемонянам он также обратился с увещанием, указывая, насколько войско, одержавшее победу, сильнее потерпевшего поражение. «Если, — говорил он, — вы хотите смыть с себя позор7 понесенного поражения, я советую вам дать себе время перевести дух, отдохнуть и только тогда, когда вы станете более сильными, вступить в бой с теми, которых вам ныне не удалось победить. Теперь же, когда, — что да будет вам известно! — некоторые из ваших союзников втихомолку ведут уже с врагами переговоры о мире, не думайте о новом бое: нет, старайтесь, во что бы то ни стало, добиться перемирия. Я принимаю это близко к сердцу и хочу спасти вас потому, что мой отец был вашим другом и я ношу титул проксена вашего государства». Таково было содержание его речей; целью же всех этих хлопот было посеять вражду и между ними,1 с тем чтобы и те и другие нуждались в его помощи. Услышав это предложение, лакедемоняне предложили ему взять на себя посредничество для ведения мирных переговоров. Когда было объявлено перемирие, полемархи сделали распоряжение, чтобы все, поужинав, уложились в дорогу, так как ночью предстоит отправление с целью подойти на рассвете к Киферону. После ужина был дан

сигнал выступить ранее, чем наступило время сна, и еще вечером войско было поведено по дороге на Кревсий, в надежде более на защиту темноты, чем на перемирие. После крайне трудного перехода, который затруднялся темнотой ночи, страхом и неудобством пути, войско прибыло в Эгосфены, находящиеся в Мегарской области. Там они встретились с войском Архидама; последний выждал, пока соберутся все союзники, а затем отправился со всем войском в Коринф. Здесь он распустил союзников, а сам с гражданским ополчением вернулся на родину.2

На обратном пути Ясон, проходя через Фокиду, взял предместье Гиамполя, разграбил территорию этого города и перебил многих граждан. Остальной Фокиде он, проходя, не причинил никакого вреда. Прибыв в Гераклею, он разрушил эту крепость; при этом он, очевидно, нисколько не боялся того, что пойдут войной на его владения, если этот вход будет открыт, но больше заботился о том, чтобы кто-нибудь не захватил Гераклеи, господствующей над узким проходом, и таким образом мог бы ему помешать, если б он вздумал пойти походом на Грецию. Когда Ясон вернулся назад в Фессалию, он достиг высоты могущества; причиной этого было то, что он был удостоен, согласно фессалийскому закону, звания тага,3 имел у себя на службе большое количество наемников-пехотинцев и всадников, доведенных постоянным обучением до совершенства в военном деле, и, что еще важнее, — что он уже снискал себе многочисленных союзников и, кроме того, еще многие хотели вступить с ним в союз. Главной же причиной его преобладающего влияния над всеми своими современниками было то, что он умел принудить всех считаться с собою. Когда стал близиться Пифийский праздник, он объявил всем подчиненным городам, чтобы они готовили быков, овец, коз и свиней для жертвоприношения. Хотя по его распределению каждому отдельному городу надлежало представить жертвенных животных лишь в очень умеренном количестве, тем не менее, как говорили, всего составилось не менее тысячи быков и более десяти тысяч голов прочих жертвенных животных. Он велел провозгласить, что тот город, который выкормит для бога наилучшего быка, годного для того, чтобы идти во главе процессии, получит в качестве приза золотой венок. Ясон объявил также, чтобы фессалийцы готовились к выступлению в поход,4 предстоящий ко времени Пифийских состязаний. При этом, как говорили, он сам имел в виду распоряжаться празднеством и состязаниями. До сих пор неизвестно, какие виды он имел на сокровища Дельфийского храма; говорят, что, когда дельфийцы вопросили оракул, как им быть, если Ясон завладеет принадлежащими богу сокровищами, божество ответило, что оно само за себя постоит. Таков был этот человек и столь велики и разнообразны были его планы. Однажды он производил смотр и испытание ферской конницы; он уже занял свое место и принимал всех имеющих к нему нужду. К нему подошли семеро юношей, как будто по поводу какой-то тяжбы между ними, убили его и разрубили на куски. Тотчас же на помощь Ясону прибежал его крепкий караул, вооруженный копьями. Один из юношей пал, пораженный пикой в то время, как он наносил удар Ясону; другой был схвачен в то время, как он садился на лошадь, получил множество ран и испустил дух; остальные успели вскочить на стоявших наготове лошадей и скрыться. В городах, в которые они прибывали, их по большей части встречали с почетом, из чего обнаружилось, что греки очень опасались, чтобы Ясон не стал тираном.

После его смерти были избраны на должность тага его братья Полидор и Полифрон. Оба они однажды отправились вместе в Ларису; ночью, во время сна, Полидор умер — по-видимому, от руки своего брата Полифрона: смерть его последовала неожиданно и без всякой видимой причины. Полифрон правил в течение года, сделав власть тага почти тиранической. В Фарсале он предал смертной казни Полидаманта5 и еще восемь влиятельнейших граждан; из Ларисы он многих отправил в изгнание. Так правил Полифрон; погиб и он от руки Александра, мстившегося за Полидора и желавшего положить предел тирании. Но, когда он взял власть в свои руки, и его правление оказалось очень тягостным для фессалийцев, а также и для беотийцев и афинян: он совершал беззаконные грабительские набеги, нападая с моря и с суши. Таков

был этот Александр; он также погиб насильственной смертью от козней своей жены, причем исполнителями убийства были ее братья. Она сказала им, что Александр против них злоумышляет, и целый день скрывала их в своем доме. Вечером она приняла к себе на ложе пьяного Александра и, когда он заснул, оставила гореть светильник и вынесла братьям1 его меч. Заметив, что братья боятся войти в комнату, где находился Александр, она пригрозила им, что, если они тотчас же не выполнят ее замысла, она разбудит мужа. Как только они вошли, она захлопнула за ними дверь и крепко держала ее снаружи за кольцо, пока муж не был убит. Некоторые утверждают, что причиной ее вражды к мужу было то, что Александр заключил в темницу своего любовника, красивого мальчика, а когда она попросила выпустить юношу, Александр вывел его из темницы и предал казни. По мнению некоторых других, причиной убийства было то, что Александр послал сватов в Фивы к вдове Ясона, так как от этой жены у него не рождалось детей. Таковы ходячие мнения о причинах этого коварного убийства по умыслу жены. Что же касается убийц, то старший из братьев, Тисифон, стоял у власти до самого того времени, когда написана эта книга.

5 1

Этим я заканчиваю повествование о событиях в Фессалии, о том, чтó произошло в правление Ясона и после его смерти, до перехода власти к Тисифону. Теперь возвращусь к прерванному рассказу.2

После возвращения войска Архидама из Левктрского похода афиняне стали понимать, что пелопоннесцы еще считают своим долгом выставлять союзные контингенты в лакедемонское войско и что лакедемоняне вовсе еще не в таком положении по отношению к своим союзникам, в какое они поставили афинян. Поэтому они созвали представителей от городов, которые хотят присоединиться к условиям мира, присланным царем.3 На состоявшемся собрании было вынесено решение, чтобы афиняне и все желающие присоединиться к условиям мира принесли следующую присягу: «Я буду верен присланным царем условиям мира и постановлениям, принятым афинянами и союзниками. Если кто-либо пойдет походом на один из городов, принесших эту присягу, я окажу последнему посильную помощь». Всем пришелся по душе текст; только элейцы возражали, что не следует предоставлять автономии Марганам, Скиллунту и Трифилии, так как эти города принадлежат им. Афиняне же и остальные присутствующие вынесли постановление, чтобы все города — все равно, большие или малые — были автономными согласно предписанию царя. Затем они разослали уполномоченных для принятия клятвы, которые должны были приводить к присяге высших должностных лиц в каждом государстве. Все принесли присягу, кроме элейцев.

После этих событий мантинейцы, воспользовавшись предоставленной им полной автономией, сошлись на общее собрание и постановили сделать Мантинею одним городом4 и обнести ее стеной. Лакедемоняне же считали, что если это произойдет без их одобрения, то это явится крайне нежелательным прецедентом. Поэтому они отправили в Мантинею послом Агесилая, унаследовавшего от своего отца дружбу5 с мантинейцами. Когда он прибыл туда, члены правительства отказались созвать для него собрание мантинейцев и предложили ему передать то, что ему нужно, им. Он пообещал им, что, если они повременят с постройкой стены, то он устроит так, что она будет построена с одобрения лакедемонян и без больших затрат. Однако, мантинейцы ответили Агесилаю, что приостановить постройку невозможно, так как соответствующее постановление уже принято народным собранием, и Агесилай в гневе удалился. Тем не менее, выступить походом против мантинейцев лакедемонянам представлялось невозможным, так как мир заключен был под условием автономии городов. Мантинейцам некоторые из аркадских городов прислали людей для участия в постройке стен, а элейцы даже внесли три таланта на расходы по постройке. Вот что происходило в Мантинее.

В Тегее партия Каллибия и Проксена вела агитацию за то, чтобы все население Аркадии образовало одно объединенное государство и чтобы постановления большинства общего собрания аркадян имели законную силу во всех аркадских государствах. Противоположная же партия, со Стасиппом во главе, желала, чтобы город остался в прежнем состоянии и управлялся по исконным законам. Приверженцы Проксена и Каллибия, потерпев поражение в коллегии феаров, рассчитывали, что, если соберется весь народ, то они одержат верх, благодаря значительному численному преобладанию; поэтому они вышли на улицу с оружием в руках. Заметив это, вооружились и приверженцы Стасиппа; они оказались не в меньшем числе, чем их противники. Произошла стычка, в которой Проксен и несколько человек из его сторонников

были убиты, а остальные обратились в бегство. Их не преследовали: Стасипп был таков, что он всегда стремился избежать напрасной гибели сограждан. Каллибий и его приверженцы бежали к городским стенам и воротам, обращенным к Мантинее, и, освободившись от напора противников, наконец, собрались вместе и перевели дух. Они уже задолго до того отправили посольство к мантинейцам с просьбой о помощи; в то же время они вели с приверженцами Стасиппа переговоры о примирении. Заметив, что призванные ими мантинейцы приближаются, некоторые из них, взобравшись на городские стены