Сценарии будущего развития 5 страница

Ситуация в верхних эшелонах системы образования - высшем специальном учебном заведении и университете — изменилась более тонко и не столь очевидно. “Предварительное распределе­ние шансов” означает здесь, что студенты уже не в состоянии планировать свою карьеру на длительный срок. Кризис рынка труда и общества труда проявляется для них не столько как ут­рата профессии, сколько как утрата планируемой хорошо опла­чиваемой и престижной стабильности трудоустройства. Про­фессиональная потусторонность образовательной карьеры не утрачивается, но становится непредсказуемой и не поддается планированию. Соответственно долгосрочное планирование

зачастую заменяется сосредоточенностью на временно возмож­ном. Это может означать, что при “закармливании” ирреаль­ными профессиональными образовательными содержаниями вновь обнаруживается голод на образование. Но с тем же успе­хом это может и означать, что, осознавая обесценивание содер­жательных квалификаций, человек стремится лишь к формаль­ному завершению образования как к страховке от грозящего падения в бездну безработицы. Диплом об образовании ничего более не сулит, но он по-прежнему и даже более, чем когда-либо, есть условие, могущее предотвратить грозящую безнадеж­ность. И с этой бездной за спиной — причем уже не имея перед глазами приманки-карьеры — молодежь проедает себе путь сквозь сладкую кашу бюрократизированных образовательных требований. Неудивительно (если остаться в рамках сказочно­го образа), что “рот открыть невозможно”.

Смещение статусов означающей функции из системы обра­зования в систему занятости имеет в итоге — как показывает ста­тистика безработицы — глубокие последствия: проблемными группами на рынке труда, особенно подверженными риску дол­говременной безработицы, являются женщины (прежде всего при значительном перерыве в трудовой деятельности), лица с на­рушениями здоровья, пожилые люди и неквалифицированная, а также социально ущемленная молодежь.

Приведенные примеры показывают, что в результате рефор­мы профессионального обучения новое значение приобретают критерии отбора, которые имели силу до ее начала и с развити­ем общества образования должны были быть преодолены, а именно: распределения по признакам пола, возраста, здоровья, а также мировоззрения, манеры держаться, связей, региональ­ной привязки и т. д. Поэтому возникает вопрос, в какой мере экспансия системы образования (при сокращении общества труда) де-факто ведет к возрождению сословных критериев в рас­пределении социальных шансов. Ряд признаков говорит о том, что дело идет ни много ни мало к (сейчас замаскированной об­разованием) рефеодализации в распределении шансов и рисков на рынке труда. И возможно это потому, что при выборе среди формально равноквалифицированных вновь вступают в силу критерии, находящиеся за пределами образовательных аттеста­тов и не подчиняющиеся оправдательным принуждениям. Прежде столь высоко ценимая и восхваляемая подконтрольность процесса распределения в целом сузилась или утратилась вообще. Как долго еще будут мириться с этим откатом постоб разовательного общества к распределению шансов, характерно­му для общества дообразовательного, и когда он станет полити­чески взрывоопасен и приведет к новым волнам протеста, в на­стоящее время сказать невозможно.

РЕФЛЕКСИВНАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ.

ГЕНЕРАЛИЗАЦИЯ НАУКИ И ПОЛИТИКИ.

Ретроспектива и перспектива

В двух предыдущих частях главная теоретическая рефлек­сивной модернизации индустриального общества разрабатыва­лась по двум линиям аргументации: во-первых, на основе логики распределения рысков (часть первая), во-вторых, на осно­ве теоремы индивидуализации (часть вторая). Как соотнести эти ветви аргументации между собой и с основной идеей?

(1) Процесс индивидуализации теоретически мыслится как продукт рефлексивности, при которой защищенный государ­ством всеобщего благоденствия процесс модернизации детра-диционализирует включенные в индустриальное общество жиз­ненные формы. Место предмодерна заняла “традиция” самого индустриального общества. Как на рубеже XVIII и XIX веков подверглись изменению формы жизни и труда аграрного фео­дального общества, так ныне меняются формы жизни и труда развитого индустриального общества: социальные классы и слои, малая семья с вплетенными в нее “типовыми биографи­ями” мужчин и женщин, нормирование профессионального труда и т. д. Тем самым разволшебствляется легенда, придуманная в XIX веке и до сих пор властвующая мыслями и делами в науке, политике и быту, — легенда, что индустриальное общество с его схемой труда и жизни как раз и есть общество модерна. Наоборот, заметно, что тот проект модерна, который поначалу исторически выступил в форме индустриального общества, уже и в этой фор­ме институционально располовинивается. В важнейших принци­пах — скажем, в “нормальности” опосредованного рынком труда обеспечения существования — развитие означает упразднение индустриального общества. Генерализация защищенного государ­ством всеобщего благоденствия рыночного общества подрывает как социальные основы классового общества, так и социальные основы малой семьи. Шок, который при этом испытывают люди, — шок двойной: они высвобождаются из мнимо природных форм жизни и естественностей индустриального общества; и этот конец “постистории” совпадает с утратой историческо­го осознания форм его мышления, жизни и труда. Традицион­ные формы подавления страха и нестабильности в социально-моральной сфере, в семьях, браке, мужской и женской роли более не действуют. Но индивидам по-прежнему необходимо с ними справляться. Из связанных с этим социальных и куль­турных потрясений и нестабильностей рано или поздно воз­никнут новые требования к общественным институтам в про­фессиональном образовании, консультировании, терапии и политике.

(2) Рефлексивность процесса модернизации можно пояснить также на примере соотношения производства богатства и риска: только там, где процесс модернизации детрадиционализирует свои индустриально-общественные основы, монизм, которым мышление в категориях индустриального общества подчиняет распределение рисков логике распределения богатства, утрачива­ет прочность. Не связанность с рисками отличает общество рис­ка от общества индустриального, и не только возросшее качество и диапазон рисков, порождаемых новыми технологиями и рационализациями. Главное, что в процессе рефлексивной модерни­зации радикально меняются общественные рамочные условия:

онаучивание рисков модернизации ликвидирует их латентность. Победоносный поход индустриальной системы размывает грани­цы природы и общества. Соответственно и разрушения природы впредь уже невозможно сваливать на “окружающую среду”, по мере индустриальной их универсализации они превращаются в системно имманентные социальные, политические, экономичес­кие и культурные противоречия. Но риски модернизации, кото­рые системно обусловленно глобализируются и уже утратили свою латентность, уже нельзя рассматривать по модели индустри­ального общества, имплицитно при допущении конформности со структурами социального неравенства, они развивают конфликт­ную динамику, которая высвобождается из индустриально-обще­ственной схемы производства и воспроизводства, классов, партий и подсистем.

Различение между индустриальным обществом и обществом риска, таким образом, не совпадает с различением между “ло­гикой” производства богатства и “логикой” производства и рас­пределения рисков, а вытекает из того, что опрокидывается со­отношение приоритетов. Понятие индустриального общества предполагает преобладание “логики богатства” и утверждает срав­нимость распределения рисков, тогда как понятие общества рис­ка утверждает несравнимость распределения богатства и рисков и конкуренцию их “логик”.

В следующей, третьей части, эти аргументы будут разработа­ны далее в двух направлениях: все концепции индустриально­го общества исходят из специализируемости, т. е. возможности разграничения и монополизации научного познания и полити­ческой деятельности. Не в последнюю очередь это находит свое выражение в особых социальных системах и их институтах — “системе науки” и “политической системе”. Мы же намерены показать, что рефлексивная модернизация, затрагивая условия высокоразвитой демократии и осуществленного онаучивания, ве­дет к характерному размыванию границ науки и политики. Мо­нополии познания и изменения вычленяются, сдвигаются с предусмотренных мест и в определенном, измененном смысле делаются в целом более доступны. И внезапно становится со­вершенно неясно, чему принадлежит примат изменения чело­веческого сосуществования по ту сторону демократического со­гласия и согласования — все еще семейной политике или уже человеческой генетике. Иными словами, проявляющиеся ныне риски, выходя за рамки выработанных до сих пор характерис­тик, отличаются от всех прежних, во-первых, своим общество-изменяющим масштабом (глава VIII), а во-вторых, особой науч­ной конституцией.

Глава VII

Наука по ту сторону истины и просвещения? Рефлексивность и критика научно-технического развития

Ниже мы остановимся прежде всего вот на чем: если раньше речь шла об опасностях, обусловленных “извне” (боги, приро­да), то ныне исторически новое качество рисков заключается в их одновременно научной и социальной конструкции, причем в тройном смысле — наука становится (со)причиной, средством де­финиции и источником разрешения рисков и именно благодаря этому открывает для себя новые рынки онаучивания. В измен­чивости самопроизведенных и самодефинированных рисков и в их публичной и социальной критике научно-техническое раз­витие становится противоречивым. Попытаемся обрисовать эту перспективу и наглядно ее продемонстрировать с помощью че­тырех тезисов.

(1) В соответствии с различением модернизации традиции и модернизации индустриального общества различаются две конъюнктуры в отношениях науки, практики и общественно­го мнения: простое и рефлексивное онаучивание. Сначала про­исходит приложение науки к “данному” миру природы, чело­века и общества, на рефлексивной стадии науки сталкиваются уже с собственными продуктами, изъянами, последующими проблемами, т. е. со вторым цивилизаторским творением. Логи­ка развития первой фазы основана на располовиненном онаучи-вании, где притязания научной рационализации на познание и просвещение еще не затронуты методическим самоприложе­нием научного сомнения. Вторая фаза основана на сплошном онаучивании, которое распространяет научное сомнение на имманентные основы и внешние последствия самой науки. Так разволшебствляются и притязание на истину, и притязание на просвещение. Переход от одной конъюнктуры к другой осу­ществляется, с одной стороны, в непрерывности онаучивания; но как раз в силу этого, с другой стороны, возникают полнос­тью измененные внутренние и внешние отношения научного труда.

Первичное онаучивание черпает свою динамику в противопо­ставлении традиции и модернизации, дилетантов и экспертов. Лишь в условиях такого разграничения можно генерализировать сомнение во внутренних взаимоотношениях наук и одновремен­но авторитарно ускорить применение научных результатов вовне. Данная ситуация непререкаемой веры в науку и прогресс ти­пична для индустриально-общественной модернизации до середины XX века (с убывающей стабильностью). На этом эта­пе наука противопоставляет себя практике и общественному мнению, сопротивление которых она, опираясь на очевидность успехов, может отмести посулами освобождения от непонятых принуждений. По мере того как рефлексивная конъюнктура наби­рает значения (а признаки этого вместе с развитием социологии знания, критики идеологии, научно-теоретического фаллибилизма, экспертной критики и т. д. прослеживаются вспять вплоть до начала XX века), ситуация коренным образом меняется.

Теперь при переходе в практику науки сталкиваются с соб­ственным объективированным прошлым и настоящим: с самими собой как продуктом и продуцентом реальности и проблем, ко­торые им надлежит проанализировать и преодолеть. Они пред­стают уже не только как источник решения проблем, но одно­временно и как источник причин проблем. На практике и в общественном мнении науки противопоставлены не только ба­лансу своих побед, но и балансу поражений, а тем самым — и во все большем масштабе — отражению своих невыполненных обе­щаний. Причины тому многообразны: именно вместе с успеха­ми как будто бы непропорционально растут и риски научно-тех­нического развития; претворенные на практике разрешения проблем и посулы освобождения успели отчетливо раскрыть свои сомнительные стороны, и эти последние опять-таки стали предметом интенсивного научного анализа; и в уже научно раз­деленном и профессионально управляемом мире — как это ни парадоксально — перспективы и шансы научной экспансии свя­заны также и с критикой науки.

На этапе, когда наука обращается на науку, а научная экспан­сия предусматривает и осуществляет подобную критику науки и существующей экспертной практики, научная цивилизация под­вергает себя сотрясающей ее основы и ее самопонимание, опо­средованной общественным мнением самокритике, обнаруживая такую степень нестабильности своих основ и воздействий, какую превосходит разве что высвобождаемый ею потенциал рисков и перспектив развития. Так начинается процесс демистификации наук, в ходе которого весь комплекс науки, практики и обще­ственного мнения подвергается коренному изменению.

(2) В результате происходит чреватая множеством послед­ствий демонополизация научных притязаний на познание: наука становится все более необходимой и одновременно все менее до­статочной для социально обязательного определения истины. Эта утрата функции не случайна. И отнюдь не навязывается наукам извне. Она возникает, скорее, как следствие реализации и вычленения научных притязаний на значимость, является продуктом рефлексивности научно-технического развития в ус­ловиях риска: с одной стороны, наука, которая внутренне и внешне наталкивается на самое себя, начинает распространять методическую силу своего сомнения на собственные основы и практические последствия. Соответственно спасаясь от фаллибилизма, который со всей научной педантичностью успешно форсируется, притязание на познание и просвещение система­тически слабеет. Место допускаемого поначалу посягательства на реальность и истину занимают решения, правила, догово­ренности, которые могли бы быть и иными. Разволшебствление перекидывается на разволшебствляющего, изменяя тем самым условия разволшебствления.

С другой стороны, по мере вычленения науки необычайно расширяется поток условных, сомнительных, бессвязных част­ных результатов. К этой сверхсложности гипотетического зна­ния уже нельзя подходить с одними только методическими пра­вилами проверки. Здесь отказывают и такие вспомогательные критерии, как репутация, характер и место публикации, инсти­туциональный базис и т. д. Соответственно нестабильность, си­стематически порождаемая онаучиванием, захватывает внешние отношения и в свою очередь делает адресатов и пользователей научных результатов в политике, экономике и общественном мнении активными копродуцентами в общественном процессе определения познания. “Объекты” онаучивания становятся так­же “субъектами” в том смысле, что они могут и должны актив­но применять гетерогенные предложения научной интерпрета­ции. Причем не только в форме выбора из противоречивых высокоспециализированных притязаний на значимость; эти последние могут противопоставляться и всякий раз должны за­ново комбинироваться, составляя дееспособную картину. Для общественных адресатов и пользователей науки рефлексивное онаучивание открывает, стало быть, новые возможности воздей­ствия и раскрытия в процессах производства и применения на­учных результатов. Данному развитию присуща очень высокая степень амбивалентности: в нем содержится шанс эмансипации социальной практики от науки посредством науки; с другой сто­роны, оно иммунизирует действующие в обществе идеологии и позиции интересов от научных притязаний на просветительство и открывает пути к феодализации практики научного познания через экономико-политические интересы и “новые силы веры”.

(3) Пробным камнем критической самостоятельности научно­го исследования становятся именно возникающие вместе с реа­лизацией научных притязаний на познание и действующие в об­ратном направлении табу неизменяемости: чем дальше вперед продвигается онаучивание и чем отчетливее общество осознает опасные ситуации, тем сильнее становится принуждение к поли­тическому действию и тем больше научно-техническая цивили­зация грозит превратиться в научно созданное “общество табу”. Все больше отраслей, инстанций, условий, в принципе вполне изменимых, систематически исключаются из сферы таких воз­можных изменений путем разработки “обстоятельственных (объективных) принуждений”, “системных принуждений”, “соб­ственных динамик”. Науки более не в состоянии удерживать свою исконную позицию “сокрушителя табу”; они вынуждены отчасти взять на себя еще и противоположную роль “конструк­тора табу”. Соответственно общественная функция наук колеб­лется между открытием и закрытием возможностей действия, и эти противоречивые внешние ожидания разжигают внутрипрофессиональные конфликты и раскол.

(4) Генерализированная возможность изменения не щадит и основы научной рациональности. Сделанное людьми может быть людьми же и изменено. Как раз рефлексивное онаучивание вы­являет и ставит под сомнение самотабуирование научной раци­ональности. Допущение гласит: “обстоятельственные (объектив­ные) принуждения”, “латентные последствия”, которые отвечают за “собственную динамику” научно-технического развития, в свою очередь созданы и потому в принципе упразднимы. Проект модерна, просвещения, не закончен — реанимация разума может сокрушить его фактические закоснелости в исторически гос­подствующем понимании науки и технологии и перевести их в динамическую теорию научной рациональности, которая пере­рабатывает исторический опыт и, обучаясь, продолжает свое развитие.

Решающее значение в том, вносит ли наука таким образом вклад в самоконтроль своих практических рисков, имеет вовсе не ее возможный выход за пределы собственной сферы влияния и стремление к (политическому) участию в реализации своих ре­зультатов. Главное вот что: какого типа наукой занимаются уже с точки зрения обозримости ее якобы необозримых побочных послед­ствий. И самое важное в этих обстоятельствах, остановимся ли мы на сверхспециализации, которая продуцирует вторичные по­следствия и тем самым как бы снова и снова подтверждает их “неизбежность”, или же вновь будет найдена и развита сила для специализации по взаимосвязи; будет ли в обращении с практичес­кими последствиями вновь обретена способность к обучению или же без учета практических последствий создадутся необратимо­сти, основанные на допущении непогрешимости и изначально де­лающие невозможным обучение на практических ошибках; в ка­кой мере именно в обращении с рисками модернизации можно заменить устранение симптомов подлинным устранением причин;

в какой мере рассматриваемые переменные и причины научно отображают или выявляют практические табу рисков, “с точки зрения цивилизации возникших по собственной вине”; т. е. бу­дут ли риски и опасности методологически объективно интер­претироваться и научно раскрываться или же, наоборот, ума­ляться и замазываться.

1. Простое и рефлексивное оиаучивание

С этим различением связана определенная оценка: начальная фаза первичного онаучивания, когда дилетанты подобно индей­цам изгонялись из своих “охотничьих угодий” и оттеснялись в четко маркированные “резервации”, давно закончилась, а вмес­те с нею ушли в прошлое миф о превосходстве и перепад влас­ти, который характеризовал соотношение науки, практики и общественного мнения на этом этапе. Если логика их развития (а она всегда была центральной темой классической социологии) ныне вообще просматривается, то лишь на периферии модерни­зации*. Почти повсюду ее место заняли конфликты и отношения рефлексивного онаучивания: научная цивилизация вступила в та­кую фазу развития, когда она онаучивает уже не только приро­ду, человека и общество, но все более — самое себя, свои продук-

* Пример тому — нынешняя волна “онаучивания семьи” (заметная, скажем, в экспансии экспертов-консультантов по вопросам семьи и брака); но даже здесь онаучивание сталкивается уже с практическим полем, которое во мно­гих отношениях сформировано и находится под воздействием научного про­фессионализма.

ты, воздействия, ошибки. Стало быть, речь теперь идет не об “освобождении от изначально данных зависимостей”, а о дефини­ции и распределении ошибок и рисков, возникших по собствен­ной вине.

Однако для “вторичных проблем” модернизации, которые выдвигаются таким образом на передний план научно-техни­ческого развития, типичны иные условия и процессы, иные средства и актеры, нежели для процессов обработки ошибок на этапе простого онаучивания: на первых порах ученые, представ­ляющие различные дисциплины, могут опираться на — иногда реальное, а зачастую лишь мнимое — превосходство научной рациональности и методов мышления над традиционным зна­нием, преданиями и любительскими практиками. Это превос­ходство, безусловно, вряд ли можно отнести за счет того, что научный труд лишь незначительно обременен ошибками, ско­рее, оно связано со способом, каким на этом этапе социально организовано обращение с ошибками и рисками.

Прежде всего научное проникновение в еще не затронутый наукой мир позволяет четко разграничить решения проблем и причины проблем, причем эта граница однозначно проходит между науками, с одной стороны, и их (актуальными и потенци­альными) “объектами”, с другой. Приложение науки осуществ­ляется, таким образом, с установкой на отчетливую объектива­цию возможных источников проблем и ошибок: в болезнях, кризисах, катастрофах, от которых страдают люди, “виновата” дикая, непонятая природа, “виноваты” нерушимые принуждения традиции.

Такая проекция источников проблем и ошибок на еще не изу­ченную “ничейную землю” наук, очевидно, связана с тем, что науки пока недостаточно пересекаются в сферах своего приложе­ния. Далее, она связана и с тем, что собственные источники те­оретических и практических ошибок наук определенным обра­зом дефинируются и организуются: с полным основанием можно исходить из того, что история наук изначально была не столько историей приобретения знаний, сколько историей заблуждений и практических промахов. Так, научные “знания”, “объяснения” и “предложения по практическому решению” крайне противоре­чивы во времени, в различных местах, в рамках различных науч­ных школ, культур и проч. Это не подрывает достоверности на­учных притязаний на рациональность до тех пор, пока наукам удается в значительной мере разбираться с ошибками, заблужде­ниями и критикой своих практических последствий в собственном кругу, а тем самым, с одной стороны, сохраняя относитель­но вненаучного общественного мнения монопольное притязание на рациональность, с другой же стороны, обеспечивая возмож­ность внутрипрофессиональных критических дискуссий. При такой социальной структуре возможно даже обратное — отнесе­ние возникающих проблем, технических изъянов и рисков она-учивания за счет давних недостатков в уровне развития системы научного обеспечения, которые затем можно преобразовать v но­вые технические сдвиги и проекты развития и тем самым в ко­нечном счете укрепить научную монополию рациональности. На первом этапе такое преобразование ошибок и рисков в шансы экс­пансии и перспективы развития науки и техники существенно им­мунизировало научное развитие от критики модернизации и ци­вилизации и, так сказать, сделало его “ультрастабильным”. Однако фактически эта стабильность основана на “располовинивании” методического сомнения: во внутреннем пространстве наук (по меньшей мере согласно притязанию) правила критики генерализируются, но одновременно вовне научные результаты авторитарно осуществляются.

Фактически эти условия опять-таки явно усиливаются в той мере, в какой наука — междисциплинарно опосредствованно — ориентирована на науку. Однако теперь именно стратегия “проек­ции” источников ошибок и причин проблем должна, напротив, привлечь внимание к науке и технике как возможным причинам проблем и ошибок. Риски модернизации, перемещаясь на этом эта­пе в центр, ломают модель внутридисциплинарного преобразова­ния ошибок в шансы развития и заставляют пошатнуться уже до­статочно устоявшуюся к концу XIX века модель простого развития с ее отлаженными властными отношениями между профессиями, экономикой, политикой и общественным мнением.

Научная обработка рисков модернизации предполагает, что научно-техническое развитие — междисциплинарно опосред­ствованно — становится проблемой для самого себя; онаучивание онаучивается здесь как проблема. Тем самым прежде всего неиз­бежно проявляются все сложности и противоречия, которые имеют место во взаимоотношениях между отдельными науками и профессиями. Ибо наука здесь сталкивается с наукой, а значит, со всем скепсисом и пренебрежением, какие одна наука способ­на выказать по отношению к другой. На место нередко столь же агрессивного, сколь и бессильного сопротивления дилетантов приходят возможности сопротивления наук наукам же: контр­критика, методологическая критика, а также цеховое “блокиру­ющее поведение” на всех полях боев за профессиональное рас­пределение. Последствия и риски модернизации в этом смысле можно выявить только “транзитом” через критику (и контркри­тику) систем научных услуг с позиций различных наук. Шансы рефлексивного онаучивания представляются поэтому прямо про­порциональными рискам и балансам недостатков модернизации и обратно пропорциональными нерушимой вере в прогресс со стороны научно-технической цивилизации. Ворота, через которые можно подойти к рискам, научно раскрыть их и обработать, — это критика науки, критика прогресса, критика экспертов, критика техники. Таким способом риски взламывают традиционные, внутрипрофессиональные, внутридисциплинарные возможности обработки ошибок и вынуждают к созданию новых структур раз­деления труда в отношениях науки, практики и общественного мнения.

Раскрытие рисков прежней модернизации, таким образом, неизбежно ворошит осиное гнездо конкурентных взаимоотноше­ний между научными профессиями и возбуждает все и всяческие сопротивления “экспансионистским посягательствам” на соб­ственный “проблемный пирог” и на тщательно отлаженный “ме­ханизм выкачивания финансовых средств на исследования”, ко­торый всякая научная профессия, не жалея сил (в том числе научных), выстроила на протяжении нескольких поколений. Об­щественное признание рисков и их обработка разбиваются о воз­никающие при этом конкурентные проблемы и непримиримые методологические споры между школами и направлениями до тех пор, пока не возрастает общественная восприимчивость к опреде­ленным проблематичным аспектам модернизации, оборачиваясь критикой, а возможно, и накапливаясь в социальных движениях, артикулируясь в них и в конце концов выливаясь в протесты про­тив науки и техники. Итак, риски модернизации могут быть “на­вязаны”, “продиктованы” наукам только извне, через их обще­ственное признание. Они базируются не на внутринаучшзх, а на общесоциолъных дефинициях и взаимосвязях и внутринаучно воз­действуют также только через движущую силу на заднем плане — актуальность для общества в целом.

В свою очередь это предполагает прежде неизвестную силу критики науки и культуры, которая, как минимум отчасти, ос­нована на рецепции контрэкспертиз. Дело в том, что в рефлек­сивных условиях возрастает вероятность, что существующее в различных сферах социальной активности научное знание о вторичных проблемах активируется, подхватывается вовне или выносится вовне и приводит к формам онаучивания протеста против науки. Этим онаучиванием нынешняя критика прогрес­са и цивилизации отличается от критики минувших двухсот лет:

темы критики генерализируются, критика, по крайней мере от­части, получает научную основу и со всей дефинирующей силой науки выступает против науки же. Таким образом дается стимул движению, в ходе которого науки испытывают все более энер­гичное принуждение к тому, чтобы публично обнажить свои внутренне давно известные беспомощности, косность и “при­родные недостатки”. Возникают формы “контрнауки” и “адво­катской науки”, которые соотносят весь “научный фокус-покус” с иными принципами, иными интересами — и приходят к совершенно противоположным результатам. Короче говоря, в ходе онаучивания протеста против науки сама наука “проходит сквозь строй”. Возникают новые, ориентированные на обще­ственное мнение формы экспертного научного действия, осно­вы научной аргументации с контрнаучной обстоятельностью раскрываются во всей своей сомнительности, и многочислен­ные науки подвергаются в своих соотнесенных с практикой по­граничных областях “тесту политизации” доселе невиданного масштаба.

В ходе этого развития наука переживает не только быстрое снижение своей общественной достоверности, но и открывает для себя новые поля воздействия и применения. Так в последние годы именно естественные и технические науки подхватили многое из публичной критики по своему адресу и умело преоб­разовали это в шансы экспансии — в сфере понятийного, инст­рументального и технического вычленения “еще” или “уже не” допустимых рисков, опасностей для здоровья, рабочих нагрузок и т. д. Здесь явственно заметно самопротиворечие, в которое как будто бы попадает научное развитие на этапе рефлексивного онаучивания, — общественно опосредствованная критика прежне­го развития становится двигателем экспансии.