Крестьянская тема до Шолохова

Глава первая

КРЕСТЬЯНЕ В ЭПОСЕ ШОЛОХОВА

КРЕСТЬЯНСКАЯ ТЕМА ДО ШОЛОХОВА

Художественный мир Шолохова — прежде всего кре­стьянский мир, хотя полностью к нему, конечно, не сво­дится.

Сельский мир... Крестьянин и крестьянский труд... Полевая Россия... История и судьба деревни... Простота, непосредственность, естественность бытия и — «власть земли»... Об stom споры давние и острые, потому что са­ми теми очень сложна.

Каких только вопросов не касались критики, обсуж­ден хотя бы прозу о деревне за последние десятилетия. Возвращались к прошлому. Вспоминали народников,./I Толстого, Г. Успенского, А. Чехова, И. Бунина, С. Подъячева, И. Вольнова и других. Это и понятно, по­тому что большая проблема должна восприниматься I» исторической перспективе. Но каковы же выводы?

Одни говорили, что прозаики обращаются в наше вре­мя к деревенской теме потому, что главная проблема те­перь всестороннее освещение жизни народа, приобще­ние к подлинным человеческим ценностям, носителями которых всегда были люди труда. Эти прозаики отдают ДМ hi» уважения людям земли, судьба которых складыва­нии'ь порой не очень легко, за их нравственные качест- ии доброту, жизнестойкость, действенность, кровную ни! и. г природой. И если мы хотим сохранить народную культуру, представление о гармоничности бытия, говори­ли критики, мы должны знать эти ценности, к которым I'M к уппжитсльно относились Пушкин, Гоголь, Некрасов, Акт кои, Тургенев, Толстой, Пришвин и другие, открыв- пит н простом и обыкновенном высокое и мудрое.

Другие утверждали, что никаких высоких качеств в человеке из деревни обычно не было, все это якобы от славянофильства и народничества. Объективные доре­волюционные образы крестьян — это Поликушка, Пла­тон Каратаев, Аким из «Власти земли»; деревня — это мрак, дикость, жестокость и отупение. Да и в наше вре­мя, если говорить о людях, «которые живут простой тру­довой жизнью»,— «у них ли найдем мы ответы на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом, вопросы социальные, философские, нравственные?» — спрашивал один критик и отвечал отрицательно¹.

Духовный мир крестьян был ограничен потому, гово­рили подобные критики, что он отражал натуральную форму хозяйствования. Основными чертами, по их мне­нию, становились «пассивность и послушание», «грубость и жестокость быта», «общественная инертность и лень», «бесконечная уступчивость»². Защиту народной нрав­ственности они воспринимали как «апологию отсталости, невежества и застоя».

Есть и такое мнение, что Тургенев, Некрасов, Толстой действительно обращались к крестьянской теме и искали ответы на вопросы времени, но не всегда их находи­ли. «Толстого Тургенев называл художником мысли, ума,— пишет критик,— Толстой идет к народу, к народ­ной жизни от философии, от сложности религиозно-эти- ческих доктрин, от груза культуры, его любование Кара­таевым похоже на чувство взрослого, уже стареющего че­ловека, который, глядя на игры детей, тоскливо мечтает о своем невозвратном детстве...

Деревня по сути дела была для них (классиков.— Ф. Б.) объектом, а не реальным соком творчества. Да и занимали их в деревне больше такие откровенно фило­софские, «интеллигентские» категории, как равноправие людей, отношение с природой, проблема естественного человека и его нравственного потенциала, а не просто деревня как замкнутый в себе социальный организм».

Если у классиков, рассуждали некоторые, перевеши­вала философия, то у советских писателей, когда они стремились изобразить народ изнутри, тоже часто не все получалось. «Странно было бы думать,— продолжал все тот же критик,— что столь важный процесс прошел без всяких «издержек». Местыо за цельную «земную» силу была известная потеря у многих писателей духовно-нравственного диапазона, философичности, широты, культур­ности в чистом смысле слова, строгости, если хотите, бла­городства письма...»³

Высказывания критиков, как видим, очень разные. И не по какой-нибудь второстепенной проблеме — речь идет о крестьянстве, его отражении в литера-туре. Поэто­му важно, говоря о деревне, ее истории, психическом складе народа, нравственном облике, обратиться к эпосу Шолохова.

* * *

Сельский мир породил массовые крестьянские движе­ния, во главе которых стояли Фра-Дольчино, Гильом Киль, Уот Тлйлер, Джои Болл, Ян Жижка, Томас Мкэд- цер, Флориии Гейср, (/гофяи Фа дин г ер, Иван Болотни­ком, Степям Разни, Кондрат Булавин, Емельян Пугачев.

Восстание Уота Тайлера, гуситские войны, Жакерия, крестьянская война 1525 года в Германии, антифеодаль­ные восстания в России, Китае окрасили мировую исто­рию и эпические и героические тона и продемонстрирова­ли неудержимый порыв народа к свободе, его отчаян­ную решимость и борьбе за свое существование. Эта народная стихия и есть главная движущая сила освобо­дительной борьбы эпохи феодализма, без нее нельзя по­пят!» истории.

Как известно, главный недостаток драмы Ф. Лассаля «Франц фон Зиккинген» Маркс видел в том, что автор ставил «лютеровско-рыцарскую оппозицию выше плебей- ско мюнцрропской», уделил «недостаточно внимания не­официальным плебейским и крестьянским — элементам и сопутствующим им их представителям в области тео­рии, говорил и Энгельс. Согласно моему пониманию дра­мы, требующему, чтобы за идеальным не забывать ре- л,мистического, за Шиллером — Шекспира, привлечение тогдашней, поразительно пестрой плебейской обществен­ной сферы дало бы к тому же совершенно иной матери- лл для оживления драмы, дало бы неоценимый фон для разыгрывающегося на авансцене национального дворян­ского движения и лишь тогда само это движение было бы представлено в его истинном свете»⁴.

Это говорилось не только во имя правды прошлого, но и для будущего. Так был определен подход к кресть­янской томе, она выдвигалась как важнейшая для дела

­революции уже в середине прошлого века. В 1856 году К. Маркс пишет Ф. Энгельсу:

«Все дело в Германии будет зависеть от возможности поддержать пролетарскую революцию каким-либо вто­рым изданием Крестьянской войны. Тогда дела пойдут превосходно»⁵.

Но история знала не только моменты просветления народного сознания, прогрессивные движения, она за­свидетельствовала и мрачную Вандею — контрреволюци­онные мятежи. Только строго объективный подход к кре­стьянской теме мог выявить сильные и слабые стороны в крестьянстве, рассудок и предрассудок, светлое и мрач­ное в их быту, определить социальные и исторические причины сложных драматических ситуаций.

Проспер Мериме создал «Жакерию» — «Сцены из феодальных времен», Пушкин изобразил Пугачева, Эрк- маи и Шатриан рассказали о французском крестьянине эпохи Великой буржуазной революции.

Бальзак и Гюго стремились показать трагическую историю шуанов, вандейцев. Известному аналитику бур­жуазного общества Бальзаку принадлежит монументаль­ный роман «Крестьяне», поражающий реалистической си­лой. В нем запечатлен трагизм существования земле­дельцев в буржуазном обществе, закабаленных дворяна­ми, кулаками и всесильной «властью» самой земли, превращающей человека в жалкого собственника. Арка­дия в духе Вергилия и Феокрита, иронизирует Бальзак, меньше всего подходит к деревне того времени. Но когда «низы» воюют с «верхами», предъявляют законные права на землю, тогда крестьянин бывает мудр, смел и требо­вателен, рассуждает открыто и возвышенно.

В романе «Земля» Золя говорит о горькой доле фран­цузского крестьянина, объясняет причины и характер на­родных волнений в прошлом: «За ним стояли века стра­ха и покорности, его плечи огрубели от ударов, а дух его был настолько подавлен, что он не чувствовал своего уни­жения. Его можно было долго бить, морить голодом, ог­рабить до нитки,— он все сносил терпеливо в своем сон­ном отупении, не осознавая сам того, что смутно копоши­лось где-то в глубине души. И наконец наступал час по­следней несправедливости или последней обиды, когда он внезапно бросался на своего господина, как потерявшее терпение, доведенное до бешенства домашнее животное.

Эти вспышки отчаяния повторялись из века в век. Каж­дый раз, когда крестьянам не оставалось ничего, кроме смерти, Жакерия вооружала их вилами и косами. Так восстали багауды в Галлии, «пастухи» в эпоху крестовых походов, позднее «щелкуны» и «босоногие», нападавшие на сеньоров и королевских солдат. А через четыре века над опустошенными полями раздастся такой крик гнева и скорби Жаков, который заставит содрогнуться господ, укрывающихся за стенами замков. А что, если им попы­таться еще раз и потребовать свою долю жизненных благ, им, на стороне которых численное превосходство? И перед глазами встают картины ушедшего прошлого; полуголые, в лохмотьях, обезумевшие от зверств и жела­ний, Жаки псе разоряют, истребляют, как разоряли и истребляли их самих, и, в свою очередь, насилуют чу­жих жен!»

И хотя усиленное внимание Золя к физиологии, натуралистическим подробностям, жестоким сценам снижа­ет художественный уровень романа, он содержит и очень много правды, поданной без прикрас и идиллии.

Особенный интерес к крестьянскому миру проявила русская литература, искавшая такой подход к теме, кото­рый объективно определял бы роль крестьянства в общественной жизни, его нравственный облик.

Уже «Записки охотника» Тургенева обозначили по­ворот в сторону пристального исследования жизни дерев­ин, новое в общественном сознании. Это были годы, когда Белинский призывал, чтоб литература заинтересо­валась участью угнетенных классов, объективно представила мужика как личность, и связывал это с духом времени, развитием цивилизации, просвещения и гуман­ности. Тургенев многое увидел и открыл для искусства, потому что смотрел на крестьянскую Русь внимательным, заинтересованным, любящим взглядом. Поведал он о тем, как талантлив, умен, честен, душевен русский крестьянин и как замучен и задавлен дикими условиями крепостного права.

С грустью и сочувствием к крестьянам написаны по­мести «Деревня» и «Антон-Горемыка» Д. Григоровича. «...С легкой руки Григоровича,—считал Салтыков-Щед­рин, мысль о том, что существует мужик-человек, проч­но легла и в русской литературе, и в русском общест­ве».

Широкую натуру простого человека из народа воспел Алексей Кольцов.

Целую эпоху составила скорбная муза Некрасова о крестьянстве. Его печальные строки — действительно «свидетели живые за мир пролитых слез». Бесправие и нищета, эпидемии, голод и холод в избах зимой, непо­сильный труд, подати, рекрутщина, почти сплошная без­грамотность, отсталый быт, суеверия, колдуны и воро­жеи, «воры», орудующие в барском лесу,— все это видел Некрасов. Но ничто.не сбивало поэта с его устойчивого, выверенного в соответствии с реальным положением взгляда на народ: пусть он беден, забит, темен, унижен, но жива в нем душа, нравственность, честная ищущая мысль, поэтическое восприятие мира. Ведь именно народ является хранителем преданий, песен, легенд, сказов, об­разного языка, красивого обряда и мастером искусных дел, чудесных украшений.

Это и есть некрасовский принцип — понятие непрехо­дящее. Припомним в этой связи статью Добролюбова «Черты для характеристики русского простонародья».

Критик, страстно защищая честь народа, не соглаша­ется ни с западническими, ни со славянофильскими доктринами. Он говорит о сложной психике, открытой и честной душе крестьянина-труженика, сохраняющего, несмотря на дикие условия существования, человечность, деликатность, способность к глубоким переживаниям, «тонким ощущениям, любви, нежности, совестливости». Ему свойственно «сознание, что надо жить своим трудом, а не дармоедствовать», среди крестьян «более вниматель­ности к достоинству человека, менее безразличия к тому, каков мой сосед и каким я кажусь моему соседу. Забота о доброй славе там встречается чаще, чем в других усло­виях, и в виде более нормальном».

В характере крестьян Добролюбов отмечает стойкость, внутреннюю силу, которая помогает им «уберечься от пол­ного подавления в себе здорового смысла и чистой совести». Он осуждает тех, кто «называет себя образован­ным на том основании, что, одолевши пять-шесть голово­ломных наук, в размерах германских гимназических кур­сов, но с грехом пополам, и, ударившись в ранний космо­политизм», «разорвал связь с народом и потерял способ­ность даже понимать основные черты его характера».

Критик призывает «обратиться к свежим, здоровым росткам народной жизни, помочь их правильному, успеш­ному росту и цвету, предохранить от порчи их прекрас­ные и обильные плоды»⁷.

О деревне писали прозаики-шестидесятники—Левитов, Николай Успенский, Решетников, Салтыков-Щедрин. Они резко критиковали виновников ее бед и страданий.

Свои представления о крестьянстве сложились и у Л. Толстого. Для него это самое полезное, самое нрав­ственное и здраво мыслящее сословие, оно стоит выше всех господствующих классов. У мужика надо учиться простоте, добру и трудолюбию. Мужик — главная сила в жизни, надежда и опора государства в дни мира и вой­ны, Правда, Л. Толстой, как известно, преклонялся и перед слабыми сторонами крестьянского сознания, звал к опрощсмшю, виадел в крайние противоречия. Их исто­рические причины раскрыты и объяснены Лениным.

Л. Толстой решительно выступал против отдельных крайностей в изображении народа, которые находил у французских прозаиков. В «Предисловии к сочинениям Ги де Мопассана» он писал:

«Непонимание жизни и интересов рабочего народа п представление людей из него в виде полуживотных, дви­жимых только чувственностью, злобой и корыстью, составляют один из главных и очень важных недостатков большинства новейших французских авторов, в том чис­ле и Мопассана, не только в этом (имеется в виду рас- сказ «История одной батрачки».— Ф. Б.), но и во всех дру­ гих его рассказах, где он касается народа и всегда описывал его как грубых, тупых животных, над которыми можно только смеяться. Конечно, французским авторам лучше знать свойства своего народа, чем мне. Но несмот­ря на то, что я русский и не жил с французским народом, и все-таки утверждаю, что, описывая так свой народ, французские авторы неправы и что французский народ но может быть таким, каким они его описывают. Если существует Франция такая, какою мы ее знаем, с ее истинно великими людьми и теми великими вкладами, ко­торые сделали эти великие люди в науку, искусство, граж­данственность и нравственное совершенствование человечества, то и тот рабочий народ, который держал и держит на своих плечах эту Францию с ее великими людьми, состоит не из животных, а из людей с великими душев­ными качествами; и потому я не верю тому, что мне пишут в романах, как «La Terre»⁸, и в рассказах Мопасса­на, так же как не поверил бы тому, что бы мне рассказы­вали про существование прекрасного дома, стоящего без фундамента. Очень может быть, что эти высокие качест­ва народа не таковы, какими мне их описывгакУг в «La petite Fadette» и в «La Mare aux diables»⁹, но качест­ва эти есть, это я твердо знаю, и писатель, описывающий народ только так, как описывает его Мопассан, описы­вая с сочувствием только hanches и gorges бретонских служанок и с отвращением и насмешкой жизнь рабочих людей, делает большую ошибку в художественном отно­шении, потому что описывает предмет только с одной, самой неинтересной, физической стороны и совершенно упускает из вида другую — самую важную, духовную сторону, составляющую сущность предмета»¹⁰. (Это выс­казывание Л. Толстого, при всей полемической резкости, имеет большое принципиальное значение.)

Заметим, что Толстой, противопоставляя Золя и Мо­пассана Жорж Сайд — ее рассказам «Маленькая Фадет- та» и «Чертова лужа», уловил у писательницы немалую долю идеализации: «Очень может быть, что эти высокие качества народа не таковы, какими мне их описывают...» Однако далее добавляет: «но качества эти есть, это я твердо знаю...»

Видел ли Толстой темные стороны крестьянского су­ществования, быта? Несомненно. В предисловии к книге В. фон Поленца «Крестьянин» он говорит: «...Роман этот весь проникнут любовью к тем людям, которых автор заставляет действовать», «внушает не только уважение и любовь к этим задавленным трудом людям, но и заста­вляет задуматься о том, почему и за что эти сильные и телом и душою люди, с такими возможностями хоро­шей, любовной жизни, так заброшены, забиты и невеже­ственны»¹¹.

В последней четверти прошлого и начале двадцатого века деревня становится предметом еще более присталь­ного наблюдения. В 1879 году народник П. Н. Ткачев в статье «Мужик в салонах современной беллетристики» писал, что, когда интеллигенту «приходится сталкивать­ся с реальным мужиком, он оказывается полнейшим про­фаном по части знания мужицкой души... Культурные люди, принимаясь за изучение мужика, сосредоточили свое внимание не на самом мужике, не на внутренних мотивах его жизни и деятельности, а главным образом на той внешней бытовой обстановке, среди которой мужик жил и действовал. Несостоятельность или, во всяком случае, крайняя односторонность такого способа изуче­ния начинает теперь уже мало-помалу осознаваться и в обществе, и в литературе, и, как результат этого осозна­ния, возникает стремление к психологическому изучению мужика, более или менее отрешенному от всяких пред­взятых, априорных взглядов, исследованию и наблюде­нию мужицкой души в ее различных проявлениях».

Одни произведения он критикует за то, что в них де­ревня совершенно отсутствует, фабула держится только «па индивидуально-семейных чувствах», другие за эмпи­ризм, лишенный той объемности, какую сообщает обра­тим художественная фантазия. В третьих психология крестьянина выглядит как некое подобие несложной души так называемых «культурных людей».

«...Спрос на мужика,— писал П. Н. Ткачев,— повсе­местный; к мужику устремляются все течения нашей об­щественной мысли... Одним словом, каждый старается предъявить мужику какое-нибудь требование, возложить пп него осуществление какой-нибудь из своих надежд, п каждый старается в этом подогнать его под уровень лих требований и этих надежд... Каждый хочет запо­лучить мужика и сделать его своим»¹².

Так, уже в прошлом веке сама жизнь подсказывала, что необходимо такое художественное исследование де­ревенской темы, которое соответствовало бы ее общественной значимости, требовала объективности, типизации, более серьезного подхода к психологии, убедительного изображения всех сторон жизни. И такие требования по мере роста революционных настроений становились все более настоятельными.

Когда за крестьянскую тему взялись такие исследова­тели народной жизни, как Глеб Успенский, Короленко, Чехов, Бунин, они сказали о мужиках свое, столь необхо­димое в то время, слово. Свою цель — показать порефор­менное разорение, одичание —они осуществили превос­ходно, развеяв идеализацию деревенских устоев, которая присутствовала в народнической прозе, хотя вся она к чтому, конечно, не сводилась.

Бунин — живописец исключительный. По тонкости наблюдений над крестьянским бытом, обстановкой, людьми, природой, отточенности языка среди тех, кто писал после Чехова о деревне,— ему нет равных.

Он как бы собрал в фокус все то, что волновало Ни­колая Успенского, Слепцова, Решетникова, Левитова,— тяжесть существования, крайний разор, грубость и жесто­кость быта. Бунин увидел, что в экономическом, право­вом, культурном состоянии деревни никакого сдвига с шестидесятых годов не произошло, есть лишь еще боль­шая обездоленность, цивилизация не коснулась деревни. Вот печальный итог, который подводил он своей повестью «Деревня» и рассказами. Он многое подсказал суровым реалистам — С. Подъячеву, И. Вольнову, В. Шишкову, С. Сергееву-Цеискому.

Но у Бунина никак нельзя принять все безоговороч­но. В. В. Воровский, высоко ценивший творчество Буни­на, как только появилась «Деревня», обнаружил в ней не только «талантливое письмо», реалистическую силу изоб­ражения, но и много такого, с чем не мог никак согла­ситься: «Мрак и грязь — и в физической, и в умственной, и в нравственной жизни — вот все, что видит Бунин в современной деревне... Мужик, на котором держится и физическая и финансовая мощь одной из крупнейших держав, оказывается по изображению нашего автора гру­бым, некультурным дикарем, каким-то полуживотным, живущим одной жизнью и чуть ли не одними интересами с домашним скотом, тупым, жадным, грязным и заби­тым...

Пять лет тому назад сонная, застоявшаяся деревня была раскачана революционным шквалом. Она всколых­нулась, хлынула из берегов и раскрыла перед всеми свои сокровенные глубины. Мы все читали знаменитые «резо­люции» сельских сходов, следили за выборами в Думу, видали этих крестьянских депутатов, особенно во II Ду­ме,— и все это вовсе не походило на ту картину тупой ограниченности, дикого суеверия, скотского эгоизма, ко­торые рисует нам Бунин.

«Новая» деревня не свалилась, как снег на голову, в один день, она начала складываться еще за несколько лет до революции...»¹³

«Новую» деревню показали Горький, Серафимович, Гусев-Оренбургский, Скиталец и другие. Они увидели в крестьянине человека с задатками, волей, жаждой ду­ховной жизни, способного на организованный протест.

В той обстановке, когда, по словам Горького, для многих писателей важнее всего было «удовлетворение запроса со стороны общества, напуганного «мужичком» и желающего, чтобы литература представила ему мужич­ка черненьким и грязненьким скотом, который не заслу­живает доброго внимания умытой публики»¹⁴, исключи­тельное значение приобрела поэзия Сергея Есенина. Он пришел со своим миром, со своими образами, напевами, родниковым словом. Мир богатых чувств любви к родине, человеку, природе зазвучал звонким стихом.

Л. Сейфуллина позже скажет, что и в обездоленной деревне царской России жили «люди большой совести и беспокойной мысли, искатели правды, мечтатели, про­тестанты, бунтари. Это русские люди, не согнувшиеся под гнетом насилия»¹⁵. Действительно, сколько нераскрытых сюжетов хранит история. Взять хотя бы движение пол­тавских и харьковских крестьян в 1902 году. О нем да­же в энциклопедии не найдешь никаких справок. А ведь и то время это событие воспринималось как землетрясе­ние и подземные толчки чувствовали все. Ленин писал: «Эти мученики были борцами за свободу и счастье рабо­чего народа. Крестьяне были разбиты, но они поднимут­ся еще и еще, они не падут духом от первого поражения»¹⁶.

* * *

Мировая война, революция, гражданская война креп­ко сплотили рабочих и трудовое крестьянство. Еще в прошлом иске Ленин обосновал идею нерушимого союза рабочих п крестьян, поскольку объективный ход общественного развития закономерно сближает эти классы и борьбе за демократию и социализм. Он отвергал «чудовищную, идиотскую, ренегатскую идею» меньшевиков, «что крестьянское двиоюение реакционно, что кадет про­грессивнее трудовика», учил «заботливо выделять из ше­лухи народнических утопий здоровое и ценное ядро искреннего, решительного, боевого демократизма кресть­янских масс»¹⁷, выступал против тех, кто сбрасывал му­жика со счета как революционную силу, подгоняя его иод узкую сектантскую мерку непробудно спящей темной массы, угодно служащей любым реакционерам.

О том, насколько общими стали в годы революции ин­тересы рабочих и трудового крестьянства, как эти классы составили единый боевой лагерь, Ленин говорил: «Старые акты помещичьего насилия и зверства стояли так наглядно, что убеждать было легко, и даже кресть­янство наиболее хлебных окраин, наименее связанное с промышленностью, даже это крестьянство убедить бы­ло нетрудно в том, что мы ведем войну за интересы тру­дящихся, и таким образом вызвать почти поголовный энтузиазм»¹⁸.

Художники, близко стоявшие к народу, считали сво­ей обязанностью сказать всю правду о крестьянстве, его подвиге, о том, как трудом и кровью скреплялся бое­вой союз трудящихся города и деревни.

Об этом, прежде всего, писал Демьян Бедный — боль­шевик, агитатор, чья поэзия воспринималась именно как отражение нерушимого союза рабочих.и крестьян.

О том, как крестьяне вступали в смертельную схватку с классовым врагом, как боролись за землю, за свои пра­ва, родину, рассказал Всеволод Иванов в партизанских повестях, как сын земли Чапаев, бесстрашный степной орел, народный герой, разбивал отборные части бело­гвардейцев, наводил на них ужас, поведал Д. Фурманов. Крестьяне действовали и в том «натиске орд», который в стиле исторических сказаний воссоздал А. Малышкин в «Падении Дайра». А. Серафимович показал «гудящие толпы», «железный поток», который подминал «под себя интервентов, помещиков, белых генералов».

Писатель в своем произведении использовал высокие стилистические средства, напряженную патетику. Экзо­тика, слепящие краски — все это сливается с грандиоз­ностью «потока» как символом обновления, красоты жиз­ни, за которую люди принимают смерть. Он считал, что его «Железному потоку» не хватает бытового плана, в нем дан лишь один эпизод — героический поход, а в героях — отдельные резко обозначенные стороны, но нет всех других связей, которые существуют в жизни и удались Шолохову. Но как бы там ни было, Серафимо­вич сумел сказать правдивое слово о революционном крестьянства.

В 1957 году мне приходилось встречаться с героями похода 1918 года. И хотя прошло сорок лет, в каждом из них узнавал солдата революции: высокое сознание, соб­ранность, воля... Это были те самые бравые пехотинцы, пулеметчики, кавалеристы, разведчики, которые так ярко изображены в повести. А потом они строили новую жизнь, били фашистов.

А. Неверов введет читателя в самую деревню, где героями стали Андрон, Марья-большевичка. Не все ме­нялось так скоро, как хотел бы нетерпеливый Андрон. Не так проста была обстановка. Сложное ощущение де­ревенского разлома, запутанности отношений — социаль­ных, бытовых, исторических — раскроют и JI. Сейфулли- на, Л. Леонов, А. Яковлев, Ф. Гладков. Писатели увидели и мятежи против Советской власти, но давали им не одно­значное объяснение, а старались выявить сцепления са­мых разнородных причин.

После идеалистической иллюзии в «Ключах Марии» О всемужицком царстве С. Есенин придет к постижению реальной попой деревни и «Анне Спешной», будет воспе­вать «Русь Советскую».

По-своему осветит проблему деревни М. Пришвин в охотничьих рассказах, «Родниках Берендея». «Ваши слова о «тайнах земли», — говорил Горький, — звучат для меня словами будущего человека, полновластного владыки и Мужа Земли, творца чудес и радостей ее»¹⁹.

Художники обратятся к истории. Г. Шторм изобразит Болотникова, А. Чапыгин — Разина, С. Есенин — Пуга­чева, А. Веселый — Ермака.

Но рядом шли произведения сбивчивые, с легковес­ными заключениями. Нередко о советской деревне писа­ли слишком мрачно или даже с насмешкой, не соблюдая должного такта.

Если брать некоторые изображения, то получалось, что мужики и прошлом не принимали ничего нового — пи железных дорог, ни технических усовершенствований, что все они во время революции тащили в свои погреба из барских усадеб книги для покрышек на молочные гор­шки, обирали горожан до нитки, ликовали,.когда видели их голодающими, сказочно богатели, становились миро­едами, злейшими противниками советского строя.

Создавалось впечатление, будто империалистическая и гражданская войны прошли мимо деревни, не было и ней разору, не проявила она солидарности с рабочим классом, не оказала ему поддержки в общей революци­онной борьбе.

Г. Никифоров в романе «У фонаря» показывает де­ревню Мотыги. Живут в ней Дерябины, Чувякины, Хватовы. «Дерябины в голодный год на хлебе капиталы на­жили. Народ, бывало, мрет—им денежка в мошну прет, дома себе отгрохали, как в два этажа... А Хватовы отро­ду конокрады, деньги в три узла вязали, крестьянствова­ли для отводу глаз... Чувякины чуднее всех. Чувякины отроду кусочники; как весной отсеялись, так на все ле­то в разъезд... Что Хватовы, что Дерябины, что Чувяки­ны,— у каждого в голове коленце такое есть, чтобы за­грабастать».

Л ведь такими предстают у некоторых писателей му­жики в середине двадцатых годов — рвачи, стяжатели, спекулянты, лентяи, невежды, неспособные ужиться с го­родом и новым строем. В повести «Родня» Чумандрина крестьяне, пришедшие работать на завод, изображены как неисправимые дикари и хамы.

Многие свои деревенские рассказы строил на анекдо­тическом материале П. Романов, прокатываясь по пово­ду якобы мужицкой «стадности», автоматизма мышле­ния, элементарной нераспорядительности и непробудной спячки. Л как немыслимо извращено прошлое русского крестьянства в его романе «Русь», задуманном как эпо­пея... Надо ли доказывать, насколько вреден был такой подход к ответственной теме, как противоречил он духу времени.

Немало было и таких произведений, в которых не про­водилось никакого различия между бандитом и хлебо­робом, мироедом и тружеником. Крестьянское движение за землю, свободу изображалось как натиск вольницы — обязательно с гиканьем, посвистом, насилием, поваль­ным грабежом, тоской по крови...

Ударялись некоторые писатели и в другую край­ность— поэтизацию «соков земли», патриархальности, первобытности, биологических основ.

Художники этого направления, при всей ложности мировоззрения, основанного на пантеизме, создали ряд картин, где показаны увлекательные сцены труда, еже­дневные заботы земледельца, опоэтизирована связь с жи­вотным миром, природой, естественность.

По-разному звучало это настроение у Н. Клюева, А. Чапыгина, С. Клычкова, С. Есенина.

С середины двадцатых годов литература узнала шо­лоховских крестьян.

«ДОНСКИЕ РАССКАЗЫ»

«Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова,— писал А. Серафимович в 1926 году.— Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь — перед гла­зами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жиз­ни, напряжения и правды.

Чувство меры в острых моментах, и оттого они про­низывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонко схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.

Все данные за то, что т. Шолохов развернется в цен­ного писателя,— только учиться, только работать над каждой пещыо, не торопиться»²⁰.

Уже п «Донских рассказах» чувствовался особый взгляд на героев, деревенскую жизнь. Написанные моло­дым Шолоховым, они и сейчас воспринимаются как явле­ние глубоко оригинальное, тогда как давно забыты мно­гие произведения других авторов на ту же тему. Случай­но ли это? Нет, конечно. Шолохов проникновеннее, глубже, сложнее. Точнее сто идейно-художественная по­зиция.

Шолохов, прежде всего, убедил, что он не сторонний наблюдатель — все увидено и определено собственным пил ядом, прошло через душу, всколыхнуло ее до дна, об­радовало или возмутило. Он любит жито, простор полей, небо над зеленеющим простором, окрестности, тропы, по- леиые дороги, иы которых «ветер дурашливо взвихрива­ет и кружит белесую дымчатую пыль», знает поэзию тру­ди пп земле.

Скажем, ус гариовки пшеницы, уподобленный уеу молодого пария, то есть по-гоголевски смело постро­енный образ, идет от индивидуальной системы изобрази­тельности, а в конечном истоке — от прочувственности бытия. И строй фразы у него как бы от песен, и образы тикие, что все озвучено, одушевлено, пронизано светом, отражает оптимистическое настроение.

В его героях так много первозданного, высокого в делах и помыслах... Это не какие-то серые, вялые, прими- тмим ыс, туповатые и нагловатые существователи, драчу­ны и пьяницы, а то и вовсе неполноценные, трахомные, с низкими лбами и зловещим блеском в глазах... Он привел в литературу героев, наделенных кипучим темпера­ментом, гордых, страстных в гневе и любви, устремлен­ных к свободе и правде и тонко воспринимающих красо­ту жизни.

Вот по бурой, выжженной солнцем степи идет за ста­дом Григорий — общественный пастушок.

«Рядом с Григорием шагает Дунятка — сестра-под­пасок. Смеются у нее щеки загоревшие, веснушчатые, глаза, губы, вся смеется, потому что на Красную горку пошла ей всего-навсего семнадцатая весна, а в семнад­цать лет все распотешным таким кажется: и насуплен­ное лицо брата, и телята лопоухие, на ходу пережевыва­ющие бурьянок, и даже смешно, что второй день нет у них ни куска хлеба.

А Григорий не смеется. Под картузом обветшавшим у Григория лоб крутой, с морщинами поперечными и гла­за усталые, будто прожил он куда больше девятнадцати лет.

Спокойно идет табун обочь дороги, рассыпавшись пятнистой валкой.

Григорий свистнул на отставших телят и к Дунятке повернулся:

— Заработаем, Дунь, хлеба к осени, а там в город по­едем. Я на рабфак поступлю и тебя куда-нибудь при­строю... Может, тоже на какое ученье...»

Кулаки растерзали Григория, сельского корреспон­дента. Осталась Дунятка одна — круглая сирота.

«Курган завиднелся невдалеке от дороги, а на нем шалаш с космами разметанного бурьяна.

Подошла походкой кривою, как будто пьяною, и на могилу осевшую легла вниз лицом.

Ночь...

Легко ей идти, потому что в сумке, за спиною, краю­ха хлеба ячменного, затрепанная книжка со страница­ми, -пропахшими горькой степной пылыо, да Григория- брата рубаха холщовая» («Пастух»).

Невозможно остаться безучастным к ее тоске и горю. Строки эти невольно выжимают слезы, потому что все здесь правдиво. К тому же это ведь биография целого поколения, тех, кто из самой горькой нищеты поднимал­ся к новому.

Трагедии бывают разные. Шолохов берет самую стра­шную. Рухнула мечта. Оборвалась недопетая песня.

Вот еще один из героев Шолохова — это казак Алек­сандр Четвертый, «старичишка забурунный, во хмелю дурной, а в трезвом виде человек первого сорта». На схо­де заявил старикам:

«У вас царь Александр Третий, ну а я хоть и не царь, а все-таки Александр Четвертый, и плевать мне на вашего царя».

Лишили казачьего звания, пороли. Александр Четвер­тый сказал: «Премного благодарствую, господа стари­чки, а только я этим ничуть не напужанный!»

В гражданскую войну повел он сына и Петьку Крем- нева на «путь-дороженьку», через фронт к красным. По­гиб старик. Пал в борьбе и его сын. А Петька прошел до копцп всю войну, защищая Советскую власть. Немало вы- пало испытаний ив его долю, но он всегда оставался стой­ким, как и отец, Старший Кремнев, сидя в белогвардей­ском застенке, рассказывал сыну: «Два раза вызывали на допрос... Следователь бил ногами, заставлял подпи­сать показания, какие я сроду не давал. Не-ет, Петяха, из Крем нова Фомц дуриком слова не вышибешь!.. Пущай убивают, им за это денежки платят, а с того пути-доро- жепьки, какой мне на роду нарисован, не сойду».

Это стало напутствием сыну. Оттого, видно, и фами­лии в роду — Кремневы... («Путь-дороженька»).

Любимые герои Шолохова — это Пахомыч и два его сына — Игнат и Григорий. Когда закружилась «коло­верть» на Дону, все трое уходят к красным бороться за ммлю, «равноправенство», с презрением смотрят на вы­родки и своей семье — третьего сына, ставшего бело-

I IUI рдсигк II М ПЯЛВЧОМ*

11 is этом рассказе Шолохов скорбно повествует о том, как прекрасные люди «безобразно просто» умирали в сра­жениях. Погиб Григорий. Пахомыч и Игнат попали п плен. Наверное, самое потрясающее в рассказе — дело- пой разговор перед казнью, когда Пахомыч наказывает старухе:

Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, от­дашь тслушку-летошиицу.

Губами пожевал, сухо закашлялся:

По нас же не горюй, старуха!.. Пожили... Все там Пудгм. Могли панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: «красногвардейца Петра», а прямо — «воиновуби- мннЬШ Петр л, Пшата, Григории»... Л то поп не примет...

Ну, затем прощай, старуха!.. Живи... Внука береги. Про­сти, коль обидел когда...»

Люди умирают по-разному. Величественно и просто уходит из жизни трудовой человек. Дума у него об одном: чтоб и после него был порядок, какой он соблюдал, чтоб было все хорошо в семье. И чтоб рос внук («Коло­верть»).

Вспомнил Пахомыч о... панихидке. Верует и находит утешение для старухи. И здесь Шолохов не опережает реальный ход вещей, он историчен, потому что хорошо знает: не успел еще Пахомыч разом отбросить все про­шлое.

Люди распрямляются во весь рост. С презрением к палачу идут на казнь Аникей, Семен, Анисья, гордо отказавшиеся встать перед ним на колени («Лазоревая степь»). Бахчевник Митька, спасая от преследования ра­неного брата, расправляется с родным отцом, белогвар­дейским карателем. Братья уходят к красным («Бахчев­ник»).

Николай Кошевой — плечистый восемнадцатилетний комсомолец, командир эскадрона, так водит бойцов, что две банды разбил... В бою он ловок, горяч, стремителен. В бурке, раскрылатившись, как Чапаев, скачет на атама­на— только злобой перекошено лицо, сузились от ветра глаза («Родинка»),

Дед, когда налетела банда, сажает на коня внука, по­сылает в красноармейский отряд вестовым гонцом. И На- халенок, «кохммунячий сын», пробрался сквозь обстрел и доложил:

«— Банда в станице... Батяньку убили... С пол ком сожгли, а дедуня велел вам скореича ехать туда!..» («Нахаленок»).

Председатель хуторского совета Богатырев во время налета банды объявил хутор республикой, а себя — пред­седателем реввоенсовета.

Попав в плен, он разъясняет главарю банды Фомину: «...я сам гражданскую войну сломал и беспощадно уни­чтожил тому подобных Врангелей, два ордена от Совет­ской власти имею, а вы для меня есть порожнее ничтоже­ство, и я вас в упор не вижу!..» («Председатель реввоенсовета республики»).

Прорвалась скованная сила народа. Горяча его нена­висть к классовому врагу. В рядах борцов — старики, среднее поколение, юноши, дети. Все они проходят через огонь невиданной схватки, когда, случалось, сын восста­вал против отца, брат шел на брата. В среде, которая казалась такой консервативной, такой монолитной, дремучей, зрели внутренние силы, взрывавшие старый порядок. Не сословное чувство, а классовая борьба оп­ределяла место человека в сражении.

Писатель взял эпизоды, в которых перевес сил вре­менно был на стороне контрреволюции. Тем выше подвиг тех, кто не терял уверенности в победу правого дела и шел на жертвы. Шолохов прославил революционный героизм народа.

Кончилась гражданская война, утихли открытые бои, но классовая борьба продолжалась. Кулаки стремились взять верх над беднотой и середняками, богатели, иногда пролезал и и Советы. Однако деревня уже не прежняя. Мужают и крепнут, обретают умение давать отпор на­сильникам беднота, батраки, отстаивают свои права жен­щины.

Несгибаем деревенский активист Ефим, воюющий с кулачьем. И когда он погибает от вражеской руки, «в тускнеющем сознании огненные всплыли слова: «Пом­ин, Ефим, убыот тебя — двадцать новых Ефимов будет!.. Как в сказке про богатырей...» («Смертный враг»).

Не сломить организатора новой жизни в деревне Ар­сения и erq подругу Анну, убежавшую из кулацкой семьи («Двумужняя»), до конца борется с эксплуататорами Федор («Батраки»), разоблачает своего отца и старшего брага комсомолец Степан («Червоточина»).

Сурова борьба. Сюжеты крайне драматичны. Страни­цы рассказов густо окрашены кровыо. Народ ожесточен. Но в тех людях, которых гнули тяжкие условия жизни, неустроенный быт, в людях, переживавших переломное премя, расцветала лазоревым цветом самозабвенная, преданная и нежная любовь. Хотя они, бывает, внешне суровы, замкнуты, мрачноваты, немногословны, Шоло­хов увидел чудесный нравственный мир своих героев, широту души, человечность.

Это не просто художественный прием, нечто книжное, придуманное для сюжета. Таков взгляд писателя на про­стого человека, который меньше всего представляется ему простым.

Игнашке Бодягину было четырнадцать лет, когда он увидел, как отец ударил работника за сломанные вилы. «Подошел Игнат к отцу вплотную, сказал, не разжимая зубов:

0 Сволочь ты, батя...

1 Я?!

2 Ты...»

Сын ушел из дома. И только через шесть лет встрети­лись в станице.

Теперь Игнат — продкомиссар. Трибунал выносит от­цу смертный приговор за саботаж. Сын убежден: спра­ведливо. Мог бы заступиться — не захотел. Строжайший принцип классовой борьбы... Только на прощанье «ска­зал придушенно:

3 Не серчай, батя...»

Могло бы показаться, что нет тепла в его ледяной ду­ше. Но вот, спасаясь от погони, увидел он в степи, в лох­матом сугробе малюсенького мальчонку. Слез с коня. Взял его под свой полушубок. Оттого и погиб: замешкал­ся. Догнали белые, зарубили... («Продкомиссар»).

Шибалок расстреливает свою фронтовую подругу: оказалась шпионкой. Но в самой немыслимой обстановке | спасает ребенка: «нехай растет, батьке вязы свернут — сын будет власть оборонять» («Шибалкино семя»).

Зол и беспощаден батрак Алешка в стычке с банди­тами. Но когда из осажденного дома, где засели враги, вышла женщина с ребенком — лег животом на гранату... j («Алешкино сердце»).

У Шолохова в этом сборнике есть изумительный рас­сказ «Жеребенок». Красноармеец Трофим не решился, хотя этого требовала фронтовая обстановка, «сничто- жить» не во время появившегося на свет жеребенка. Он I так нужен и для хозяйства. Согласился и эскадронный:

«Слушай!.. Черт с ним! Пущай при матке живет. Временно и так далее. Кончится война — на нем еще то­го... пахать».

А когда наседали белые и началась поспешная пере­права через Дон, жеребенок попал в коловерть. Услышал Трофим «короткий режущий крик. И крик этот до хо­лодного ужаса был похож на крик ребенка». Спас Тро­фим жеребенка, вытащил на берег. А отступить не успел. I Сразила его белогвардейская пуля.

Нет, по Шолохову, дикое зверство, необузданность, своеволие, моральную деградацию надо искать в тунеядствующих сословиях, деревенских мироедах. В «Донских рассказах» они предстают с этой стороны во всей обнажеммости: наслаждаются пыткой, поркой, виселицей, ко­торую привычно называют «царевыми качелями», застав­ляют пленных есть землю.

Кулаки и после войны ведут террор против активистов, убивают комсомольца — опасную «червоточину», тиранят женщину, преграждают ей путь к гражданской жизни, выжимают все силы из батраков.

Для писателя не существует единого крестьянского сословия. Социальный закон как плугом размежевал дворы, прошелся по семьям, обнаружив и разные пред­ставления о нравственных нормах. Шолохов беспокоится о том, чтоб классовый принцип применялся точно и не приводил к смешению труженика с эксплуататором, друга с врагом. Часто внешние признаки бывают ложны и обманчивы.

По всему можно было принять казака Гаврила за контрреволюционера. Пришли красные, а он носит шаро­вары с лампасами, чекмень с оранжевым позументом, навешал на себя медали и кресты. Сын его — урядник — воюет на стороне белых. И с продотрядом дед разговари­вает грубо, с вызовом:

«А ежели я не дам?— прохрипел Гаврила, набухая злобой...»

Но это не злоба классового врага. Она объяснена Шолоховым другими причинами — усталостью от войны, состоянием разрухи: «Прахом дымилось все нажитое де­сятками лет. Руки падали в работе...»

Настоящая сущность характера этого казака прояви­лась сразу же. Продотрядников перебили налетевшие бандиты. Остался полуживым один белокурый. Дед вме­сте со старухой выходил этого парня. И не кого-нибудь, а комиссара продотряда спасли они от смерти и назвали сыном. «Хучь и чужая в тебе кровь, а душой за тебя болишь, как за родного»,— признается дед («Чужая кровь»).

В «Тихом Доне» эти противоречия будут развернуты писателем но нею ширь, пройдут через многие образы. Там он даст им полное объяснение.

Шолохов нисколько пс идеализируетдеревенский быт. Видит и темноту, и иопсжсство, и трагические.заблужде­ния. Взять хотя Оы рпсскпэы «Семейный человек», «Кривая стежка*, «Лазоревая степь». По кривой дорожке по­шел молодой парень Васька. Его одногодки «под заливи­стую каюитель гармошки пошли в армию», а он, «сын па­стуха и родной кровный сын бедняцкой власти», прячет­ся в пещере, «в лесу, в буреломе, затравленный, как волк на облаве», стал опасным бандитом («Кривая стежка»).

Паромщик Микашара рассказывает, как он, чтоб спа­сти себя и семерых детей, согласился убить двух своих сыновей, красных, попавших в белогвардейский плен. Ситуация страшная, трагическая. Встал вопрос: или — или. Вахмистр Аркашка спросил его тогда:

«— Ты что же, Микашара, будешь комунов бить?

— Буду, злодеев, таких-сяких».

И получил за «подвиг» старшего урядника. Но с тех пор мучительной горечью отравлена его совесть. Отца презирает дочь. Судит Микашару и автор — суровым нравственным судом («Семейный человек»).

«Временами молодой писатель как бы останавливает­ся в тяжелом раздумье перед жестокостью и драматиз­мом происходящего,— так истолковывает Л. Якименко этот рассказ.— И казалось, что самому ему не ясно: «Кто прав? Кто виноват?» Тогда в некоторых рассказах на­чинала звучать та абстрактно-гуманистическая, состра­дательная нота, которая возбуждала мысль о том, что обстоятельства сильнее, «виноваты» больше, чем воля человека...

Но вопрос: «А мог ли Микашара по-другому посту­пить в тех условиях?» — остается без отчетливого отве­та — осуждения в рассказе. На преступления Микашары ложится отблеск ложного полуобъяснения жестокими жизненными обстоятельствами»²¹.

Да, садисты-белогвардейцы поставили Микашару пе­ред выбором. Но никакой «абстрактно-гуманистической, сострадательной ноты», разумеется, в рассказе нет, «лож­ного полуобъяснения»—тоже. Перед выбором, не менее трагическим, стоят многие герои рассказов Шолохова. Когда нет выхода --умирают с честью. Фома Кремнев из «Пути-дороженьки» не поступил бы подобно Микашаре. Писатель проверяет своих героев высшей мерой ответст­венности перед совестью. Читатель видит, насколько права дочь Микашары, когда говорит ему: «Гребостно мне с вами, батя, за одним столом исть. Как погляжу и мм ммiiiн руки, так сразу вспомню, что этими руками вы прмм.ем побили; и с души рвать меня тянет».

Читлсчиь рассказ за рассказом — и открывается гале­реи хириктеров, ярких народных типов. Обобщены самые t ущеегисниые черты, подмечена определяющая тенден­ции ршшития народной жизни. Повествование, при всем Iрлги.ше содержания, овеяно светлым оптимистическим ни строением. Вера в победу прекрасного, духовная при- нодннгость — главная черта рассказов.

Шолохов идет от фактов к широким обобщениям. Он метрически строг. При всем его лаконизме создается целостное впечатление о событиях, народе. Острые дра- Мйтические.коллизии отражают особенности психологии люде!) того времени, борьбу страстен. Никак нельзя при- нн iii hiiiпод отдельных исследователей, будто «Донским рпсскимим» мешает «логизирование», «схематичность», «поиерхиостиая обрисовка характеров», социальный кон­фликт раскрывается якобы внешне, находят у Шолохова дм же какую-то мысль о «неизменности и застойности гни|ни», когда он отвергает ходульную романтику.

Уже тогда Шолохов понимал, какой политический и *ететический смысл содержала крестьянская тема. Од­ни традиции он поддерживал, другие — негативные — пiиергмл.

Первое слово его было весомо, доказательно. К нему прислушивались, ждали продолжения. Оно следом же появилось — первая книга эпопеи «Тихий Дон».

«ТИХИЙ ДОН»

Иооииая тема в то время была главенствующей. В ли- теритуру пришли писатели с фронтов, горя желанием рмеекачать о виденном и пережитом, о том, как на местах, дмлгких окраинах России, осуществлялись революцион­ны»' преобразования жизни. Серафимович показал собы- I ни, происходившие на Кубани, Иванов и Сейфуллина — и гнПпри, Фадеев — на Дальнем Востоке, Неверов — в (мм мое кой деревне, Фурманов — на Восточном фронте Н м (,емпречьс.

Шолохов открыл читателю Дон. Ему хотелось расска­жи. о народе, с которым он жил и вместе с которым боролся за новую жизнь. В ходе работы над романом он расширил его временные границы: прежде думал начать повествование с корниловского мятежа, а потом увидел, что необходима предыстория, и отодвинул события на пять лет, к предвоенному времени. Таким образом, и ис­тория, и быт охватывались шире и проблема становилась глубже.

В «Донских рассказах» герои четко разделены на красных и белых, на трудовой народ и кулаков, образы резко обозначены, линия их поведения выдержана от на­чала и до конца, и только «Чужая кровь» показывает казака в процессе перехода к новому, перестройки созна­ния. В «Тихом Доне» же более сложная ситуация и более трудный путь отражения действительности, многие герои из трудовой среды действуют в романе противоречиво, колеблются, мечутся...

Шолохов стал как бы одним из первых историков гражданской войны. Собрав и обобщив факты, он объек­тивно показал революционные события на Дону и уча­стие в них казаков. Это имело большое политическое значение, особенно в то время, когда историки часто ру­ководствовались формулой: казачество — «исконное ору­дие русского империализма», «враждебная среда» в пе­риод революции.

В апреле 1925 года Пленум Центрального Комитета РКП (б) принял решение «По вопросу о казачестве».

«Общая линия партии в отношении деревни в услови­ях казачьей жизни должна проводиться с особенно тща­тельным и постоянным учетом местных особенностей и традиций, содействуя изживанию розни между казака­ми, крестьянами и ранее угнетенными национальностями этих районов. При этом признать совершенно недопусти­мым игнорирование особенностей казачьего быта и при­менение насильственных мер но борьбе с остатками казачьих традиций». Была поставлена задача — «реши­тельное привлечение к советскому строительству через Советы широких слоев казачества»²².

Но не все понимали эту линию. Кое-кто пытался стро­ить отношения с трудовым народом Дона на основе про­должающейся вражды, недоверия, игнорирования тради­ций, постоянного припоминания прошлых заблуждений.

«Нередко даже сейчас,— писал в «Правде» в 1935 го­ду секретарь Северо-Кавказского крайкома Б. П. Шеболдаев,— можно встретить огульное недоверие к казакам, связанное с воспоминаниями о прошлой борьбе, с непониманием того пути, который проделало казачест­во за годы революции и коллективизации. Отчасти эти взгляды питаются вредными ошибками ряда «историков» (Борисенко, Янчевский и другие), пытающихся изобра­зить весь ход гражданской войны в Азово-Черноморском крае как борьбу всех так называемых «иногородних» против всего, якобы единого в своей контрреволюционно­сти, казачества. Такое «упрощенчество» переходит в пря­мое извращение фактов, в извращение ленинского пони­мания борьбы в деревне...

11ет ничего несбыточного в том, чтобы лучшие черты казачества - железную дисциплину, отвагу и упорство, преданность делу- -направить на укрепление колхозного строя, на защиту пашей родины»²³.

Историк Янчевский упомянут не случайно. Именно он в журнале «На подъеме» «громил» «Тихий Дон» как «ре­акционную романтику».

Упрощенные представления о казачестве были у М. Н. Корчима, Б. В. Лунина. Документальные матери­алы часто публиковались выборочно и не отражали пол­ной картины исторического прошлого народа Дона.

* * *

Много величественного, эпического, по-народному широкого н бессмертного в истории казаков. Они при­несли неисчислимые жертвы и страдания во имя родины и свободы.

Не сохами-то славная землюшка наша распахана.,.

Распахана наша землюшка лошадиными копытами...

Этими словами старинной казачьей песни начинается «Тихий Дон», В ней отражена история казаков, которая началась еще с пятнадцатого века.

Казак — по-тюркски удалец, вольный человек. Такими становились все те, кто убегал в незаселенные степи, на Дикое поле.

Они занимались звероловством, бортничеством, рыбо­ловством и в то же время отражали набеги турок, кал­мыков, черкесов. Казаки стали охраной южных рубежей России. Они научились не только обороняться, но и наступать, штурмовать крепости, вести сражение на море, изобрели кавалерийские приемы — «лава», «вентерь»... На лодках казаки бороздили Черное море, добираясь до окраин Трапезунда, Синода, Константинополя. Они про­славились азовскими походами, о которых сложены ска­зания. Турки, говорится в них, хотели подкупить казаков, обороняющих крепость, но те ответили: «Не дорого нам ваше злато, дорога слава молодецкая»²⁴. Эта борьба про­должалась сто тридцать лет и была завершена общерус­скими усилиями.

У них сначала существовала военная община с выбор­ным началом. Не было резкого имущественного разли­чия. И лишь позже выделяется «домовитое» казачество в противоположность «голутвенному»— голытьбе.

Казаки были олицетворением независимости и бес­страшия. С Дона начинались крестьянские восстания — Болотникова, Разина, Булавина, Пугачева. Там спаса­лись от крепостников крестьяне, там действовало прави­ло: «С Дона выдачи пет».

Донцы участвовали в Прутском походе, и в русско- турецких войнах, и на Кубани против ногайских войск, и в Измаиле, и в итальянских и швейцарских походах вместе с Суворовым, который хвалил их за смелость и на­ходчивость. Отличились в Семилетней войне против прусского короля, побывали в Берлине. Геройски дра­лись в войне 1812 года, заслужили высокое признание Кутузова. Участвовали в Крымской войне и позже — в русско-турецкой 1877—1878 годов.

Дух свободолюбия, воинственность, сознание личного достоинства, деятельность, храбрость, рыцарство—были теми чертами, которые ценили в казаках Пушкин, Гоголь, Л. Толстой. Чернышевский писал: «Донцы, братья запо­рожцев, действительно всегда были воинами в высшей степени отважными и благородными, точно так же, как и запорожцы»²⁵.

Конечно, самодержавие старалось нивелировать, обезличить самобытную жизнь казаков, ее свободолюби­вые начала, постепенно насаждало дворянство, чиновни­чество, утверждало свою власть. Навязало казакам не свойственные им как защитникам страны позорные поли­цейские обязанности, посылало на подавление восстаний. Казацкая плеть свистела на улицах бунтующих против царизма городов. Только не надо все представлять так что это делалось с доброго согласия всех казаков и что кроме них никого тогда не посылали на усмирение. Нет, конечно, посылали. И солдаты тоже стреляли в рабочих... Не потому, что хотели этого.

Но все же казаки сумели сохранить много из того, что составляет ценность человеческого характера: в частно­сти, отсутствие раболепия и приниженности.

* * *

Уже в начале нашего века встал вопрос: какие же те­перь казаки? На чьей стороне? Осталось ли в них то, что было в Тарасе Бульбе? Или в Разине и Пугачеве? Сохра­нились ли такие натуры, вроде Лукашки, Марьяны, дяди Ерошки?

Казаков пробовали изображать в связи с пугачевской темой Салиас, Г. Данилевский, но они больше увлекались сюжетом, чем правдой действительности и характеров. Более точно писали о казаках А. Серафимович, К. Тре­нев. В рассказах С. Арефина тоже есть отдельные зари­совки их быта и психологии.

Шолохов дал совершенно новое толкование, несоиз­меримо широкое и оригинальное. У него казаки — это умные, деловые, острые на слова люди, с сильными ха­рактерами. Много в них доброты, искренности, человеч­ности. Показано все здоровое, яркое, примечательное, но без декламации о «народушке», той «чувствительности», которая мешает разглядеть большие жизненные противо­речия.

Шолоховские персонажи наделены той же глубиной и цельностью характеров, самобытностью, что и казаки Л. Толстого, герои Гоголя из повести «Тарас Бульба», не­красовские крестьяне.

Исследователи обычно сопоставляют Толстого и Шо­лохова как больших мастеров эпических полотен, психо­логов, бытописателей, колористов и пейзажистов. Все это верно. Но самое главное, что должно следовать из сопо­ставления выдающихся реалистов,— это их подход к изо­бражению народа.

Ближе к «Тихому Дону» и по миру героев, и по аналитической зоркости наблюдений над бытом кресть­ян—«Казаки» Л. Толстого. Это Лукашка, Марьяна, дядя Ерошка.

Вот о Марьяне. Оленин «смотрел на двигавшуюся пе­ред ним сильную молодую женщину. Заходила ли эта женщина в сырую утреннюю тень, падающую от дома, выходила ли она на середину двора, освещенного радост­ным молодым светом, и вся стройная фигура ее в яркой одежде блистала на солнце и клала черную тень,— он одинаково боялся потерять хоть одно из ее движений. Его радовало видеть, как свободно и грациозно сгибался ее стаи, как розовая рубаха, составлявшая всю ее одежду, драпировалась на груди и вдоль стройных ног; как вы­прямлялся ее стан и под ее стянутою рубахой твердо обо­значались черты дышащей груди; как узкая ступня, эбутая в красные старые черевики, не переменяя формы, становилась на землю; как сильные руки, с засученными рукавами, напрягая мускулы, будто сердито бросали ло­патой, и как глубокие черные глаза взглядывали иногда на него. Хотя и хмурились тонкие брови, но в глазах вы­ражалось удовольствие и чувство своей красоты».

Здоровые начала в пароде, красивое в обычаях, брос­кие характеры, живая жизнь — вот что увидел Толстой.

В «Тихом Доне» народная жизнь исследована, поня­та, определена с такой же реалистической глубиной. Шолохов поднял крестьянскую тему на невиданную высоту. Множество типов, очерченных крупно и зримо. За героями первого плана — второй, третий.. Действует масса — многоликая, бурливая, ищущая. Радость, лико­вание, печаль, горе, ненависть, любовь — все на виду, все проявляется искренне. Это на редкость красочная пано­рама глубинной народной жизни.

Поражает объективность изображения, редкая сила типизации. Точность деталей, оттенки чувств, сложное становление характеров, драматическая внутренняя борь­ба— все это пришло от глубочайшего проникновения в жизнь. Луначарский писал: «Надо, чтобы художник вжился в новые явления, чтобы он был, так сказать, на­сыщен ими, чтобы эти явления охватили всю его природу, а не только его голову. Говоря несколько устаревшими, но всем понятными словами,— недостаточно понять свое время, надо его почувствовать для того, чтоб его худо­жественно изобразить.

Понять время легче,—это требует менее сложных процессов; поэтому часто в литературе нового класса го­ловные произведения, с сильным оттенком рационализма и публицистики, предшествуют таким, в которых мы име­ем уже говорящий за самого себя образ, то есть той ста­дии художественной зрелости, в которой искусство дейст­вует особенно на массы и которую справедливо считают стадией подлинного искусства и Белинский и Плеханов»²⁶.

Народный типаж — это своего рода проверка творче­ских возможностей художника. Образы Шолохова на­столько ярки, что навсегда запоминаешь лица, жесты,' речь и "поступки.

«Позади на арбе сидела Аксинья, закутавшая от солн­ца платком все лицо. Из узкой, оставленной для глаз щели она смотрела на сидевшего против нее Григория равнодушно и строго. Дарья, тоже укутанная и принаря­женная, свесив между ребер арбы ноги, кормила длин­ной, и прожилках, грудыо засыпавшего на руках ребенка. Дуняшка подпрыгивала на грядушке, счастливыми гла­зами разглядывая луг и встречавшихся по дороге людей. Лицо ее, веселое, тронутое загаром и у переносицы вес­нушками, словно говорило: «Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже ве­сел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу».

Прокофий Мелехов, дед Григория, привез из Туретчи­ны женщину. «Шел с ней за арбой с имуществом по ху­тору — высыпали на улицу все от мала до велика... но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной бо­розде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову,— лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, но всегдашней неподвижности, бровей просту­пил нот».

Вот Наталья:

«Под черной стоячей пылью коклюшкового шарфа смелые серые глаза. На упругой щеке дрожала от сму­щения и сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка. Григорий перевел взгляд на руки: большие, раз­давленные работой. Под зеленой кофточкой, охватившей плотный сбитень тела, наивно и жалко высовывались, поднимаясь вверх и врозь, небольшие девичье-каменные груди, пуговками торчали остренькие соски.

Григорьевы глаза в минуту обежали всю ее — с голо­вы до высоких красивых ног. Осмотрел, как барышник оглядывает матку-кобылицу перед покупкой, подумал: «хороша» — и встретился с ее глазами, направленными на него в упор. Бесхитростный, чуть смущенный, правди­вый взгляд словно говорил: «Вот я вся, какая есть. Как хочешь, так и суди меня».— «Славная»,— ответил Григо­рий глазами и улыбкой».

Таковы народные эстетические представления, кото­рые были близки Чернышевскому, Л. Толстому, Горь­кому.

Все герои в романе индивидуализированы — Панте- лей Прокофьевич, Ильинична, Григорий, Аксинья, Дарья, Петр, Аникушка, Авдеич, Христоня, Степан Астахов, Ва­лет, конюх Сашка, бабка Дроздиха, кучер Емельян, ку­харка Лукерья и другие. На всех хватило авторского внимания — любопытного, заинтересованного, но в то же время, еще раз напомним, объективного.

Шолохов замечает не только внешнюю привлекатель­ность крестьянина, но и его человечность.

...Григорий, раненный в стычке с белогвардейцем Чер- нецовым, возвращается на хутор. Его встречают дома:

«С крыльца мелькнули беленький платок и смеющее­ся, блестящее черными глазами лицо Дуняшки...

Ильинична несла на руках детей; ее бегом опередила Наталья. Расцвела и похорошела она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы, собранные поза­ди в тяжелый узел, оттеняли ее радостно зарумянившее­ся лицо. Она прижалась к Григорию, несколько раз быст­ро невпопад коснулась губами его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, протягивала его Григорию.

— Сын-то какой — погляди!—звенела с горделивой радостью...

Наталья посадила на другую руку Григория закутан­ную в платок девочку, и он, растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на мать, то ли на детишек. Насупленный, З^грюмоглазый сынишка вы­лит был в мелеховскую породу: тот же удлиненный раз­рез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа».

Даже эпизодические персонажи, мимолетные сцены, характеризующие народную жизнь, выписаны тщательно и любовно.

...Прохор Зыков догнал подводы. Навстречу ему, от головы движущегося обоза, на прекрасном темно-гнедом коне наметом скакала баба. Поравнявшись с Прохором, натянула поводья...

«Прохор, любуясь круглым красивым лицом казачки, с удовольствием вслушиваясь в мягкий тембр ее низко­го, контральтового голоса, крякнул:

«Эх, мамушка! На черта тебе мужа искать! Пущай его с лазаретом едет, а тебя — такую раскрасавицу, да ишо с таким конем в приданое — любой в жены возьмет! Я/и то рискнул бы».

Крестьяне у Шолохова наделены даром сложных че­ловеческих чувств, кипучих страстей, они тонко вос­принимают земные радости и по-настоящему, глубоко страдают. Трогательная красота родственных и дружеских отношений, преданная любовь, тоска, ревность, ликую­щая радость и безысходная печаль, поэзия воспомина­ний и другие психологические нюансы — все это присуще «простому» народу. И если некоторые художники пре­подносили многое из этого как «тайное тайных», где в полную меру распоряжается стихия, власть инстинктов, нечто темное и слепое, откуда всего один шаг до мисти­ки, то у Шолохова все идет от реальности, тонкого ана­лиза души.

Глубину переживаний, нежные обращения людей друг к другу нередко относили к свойствам натур избран­ных, интеллигентных, обладающих тонкой организацией психики, общей высокой культурой.,Считалось, что этим людям, как правило, близка серьезная музыка, поэзия, что природа для них наслаждение, развлечение, что они склонны к меланхолии и рефлексии. И хотя известно бы­ло давно, что и крестьяне тоже «чувствовать умеют», бо­лее глубоко раскрыл это Шолохов. Сколько нежности в обычных обращениях друг к другу: «бабунюшка», «бо­лезная», «братунюшка», «светик», «родимушка», «чадуш- ка», «ягодка», «мамунюшка», «дочушка», «батяня», «лю­бушка», «жаль моя», «незабудняя», «колосочек»... Для Ильиничны Григорий — «мой младшенький».

Несмотря на патриархальные пережитки, в семье Ме­леховых, ее укладе, традиции много разумного и притя­гательного. В неравную борьбу за честь невинной жены, которую требовали на растерзание, вступил Прокофйй Мелехов. Крут и суров Пантелей Прокофьевич, но в то же время он и справедлив, оберегает честь своей семьи. Не просто из-за самодурства пытается он уломать Григория жениться на Наталье, когда тот увлекся Ак­синьей... Да и потом ограждал Наталью и ее детей от бед. Этим занята и хранительница домашнего очага, муд­рая и сильная духом Ильинична.

В те годы, когда создавался «Тихий Дон», шла поле­мика о семье и браке. Появились