2015-05-18
442
Глебу Ивановичу, во время предсмертной душевной болезни, казалось, что он состоит из двух личностей — «Глеба» и «Иваныча»....
Душевная болезнь Успенского, как это часто бывает с такими болезнями, не исказила, а только обнажила сердце его, давая возможность как бы заглянуть в это сердце сквозь раскрытую рану.... А ведь главный ужас трагедии, переживаемой всей русской интеллигенцией, — не в языческом героизме или простом свинстве Иваныча, не в христианском подвижничестве, или простом «сумасшествии» Глеба, а в их смешении, сращении в том, что с одинаковой возможностью свинья превращается в ангела и ангел в свинью....
Будущее Глеба Ивановича — вся жизнь его, вся судьба шла к нему в лице Парамона Юродивого; шел Глеб на борьбу с Иванычем. И как пришел раз, тогда в детстве, — так уж не уходил никогда. Только спрятался за Иваныча. «В последний период жизни Успенского,— говорит Короленко, — проснулся в нем обычный тип подвижника, знакомый нашей русской старине». Проснулся, потому что дремал всегда. «Больной и здоровый, он верен самому себе, он все тот же»....
В одном письме из Парижа вспоминает он Туньку, маленькую лохматую собачонку, которую подобрал где-то в России, на улице, с переломанной ногой, целый месяц потом лечил холодными компрессами и вылечил.
Однажды, зимней ночью, в деревне услыхала жена Успенского со двора голос его: «Дайте мне что-нибудь надеть! Я все ему отдал». Он снял с себя все до нитки и отдал замерзшему бродяге....
Кажется, в 60-х годах, когда он был еще здоров и молод, одна хорошенькая барыня, увлекающаяся тогдашнею проповедью свободной любви, влюбилась в него или вообразила себя влюбленною. «Ведь я красива и красивее и моложе его жены. И вы знаете, я осталась у него ночевать, — он сам меня оставил, — в надежде его соблазнить. Все говорят: он никогда не изменял своей жене. Я не верила, я хотела его испытать... Ну и вот мы вдвоем с ним в квартире. Жаркая душная ночь, молния так и сверкает.
— Глеб Иванович, я не могу — дышать нечем... Я сниму лиф?
— Ну, снимите. Я вам сейчас принесу что-нибудь полегче.
Принес полотенце и накинул мне на голую шею. Потом самовар начал ставить. Меня лихорадка колотит, а он меня чаем с лимоном отпаивает. Так вся ночь у нас и прошла — всю ночь только чай вдвоем пили... «Что же это, по-вашему, — урод или святой?»
«Мне кажется, — вспоминает Починковская, — он физически не выносил ничего показного, ничего приукрашенного ни в литературе, ни в жизни. Вкусы его были строгие и простые, впоследствии, может быть, даже аскетические»....
«Как только начинаю себя помнить, чувство какой-то виноватости, какого-то тяжелого преступления уже тяготеет надо мной. В церкви я был виноват перед всеми этими угодниками, образами, паникадилами. В школе я был виноват перед всеми, начиная со сторожа — куда! — с вешалки, на которую вешал свою шинель; на улице каждая собака (мне казалось) так только и ждала моего появления, чтобы меня если не совсем съесть, то уж непременно укусить. Мальчишки, пускавшие змеи, казались мне отверженными Богом, одержанные злым духом, порождениями дьявола — так казалась громадна их дерзость: как не боятся будочника, который только и смотрит, чтобы схватить тебя и утащить неизвестно куда?»
