Философия нищеты и нищета философии

На Западе время с 1914 по 1991 гг. называют эпохой экстремизма[56]. Это время противоборства двух тоталитарных идеологий (социал-националистической и социалистически-интернационалистической) и эффективной обороны против их влияния со стороны демократического капитализма. Главным событием века при этом считается развал Советского Союза. Но в 1990-е гг. еще не знали, какая новая конфронтация придет на смену прежней. Таким образом, сама датировка конца эпохи экстремизма является журналистским эффектом. Историк, интересующийся не столько революциями в политике, сколько медленными культурными изменениями, напротив, видит в эпохе между 1914 и 1998 гг. время процессов, обеспечивающих устойчивое развитие. И главным является стремительное изобретение разного рода средств, облегчающих и удлинняющих человеческую жизнь. Наступило время, которое М. Шелер называл эпохой выравнивания: то, что было привилегией богатых, становится доступным для масс. Открытия науки и техники, развитие индустрии отдыха, здоровый образ жизни, цивилизованный рынок, защита прав трудящихся и особенно женщин ― все это хорошая основа модернизации. Именно благодаря этому происходит изменение менталитета.

Далеко не все разделяют оптимизм идеологов «общества изобилия». Первым был Дж. Гэлбрейт, написавший книгу с таким названием в 1950-х гг., в которой он критикует понимание общества, основанного на нехватке и распределении, но умалчивает о политических последствиях нового порядка. Впрочем, к тому времени в Америке говорить о богатстве уже считалось бестактным позитивизмом, что скорее всего стало следствием нежелания злить тех, кто оказался за пределами общества благоденствия. Таким образом, понятие изобилия опирается на допущение о существовании архипелага нужды. Стратегия кнута и пряника осталась неизменной: тот, кто не принимает американский образ жизни, обречен на нищету.

Необходимо пересмотреть догматику нужды и преодолеть двузначную логику определения социальной реальности в терминах бедности и богатства. К сожалению, на всех фронтах интеллигенция левого и правого лагеря переписывает черный роман о нужде и сгибает колени перед реальностью. На самом деле в ней происходят серьезные мутации. Статистика, приобретая универсальное значение, вызвала противоположный эффект: человечество живет в множественной реальности и ее контуры оказываются весьма расплывчатыми. К сожалению, никто из тех, кто рассуждал о свободном рынке, не дал себе труда осмыслить роль, например, бытовых приборов в изменении стиля жизни людей и обсудить изменения понятий «природа», «действительность», «свобода», «экзистенция». Никто не пытался осознать изменений, вызванных открытием телефона, радара, счетных машин и т. п. изобретений, в корне изменивших образ жизни людей.

В книге Джоржио Агамбена «Homo sacer» высказывается шокирующее утверждение, что современное общество организовано по принципу концентрационного лагеря: изолированного места, в котором главное ― выжить. На самом деле можно говорить более либерально о нем, как о некой инсталляции. Стало быть, к современной общественной системе применима скорее метафора бесконечного музея, а не изолированного лагеря. Но в любом случае речь идет о том, что человек, будь-то заключенный или посетитель, не имеют возможности выйти наружу. В противовес Агамбену можно высказать предположение, что современное общество потребления напоминает диснейлэнд, главное для него развлечения, а враг ― это нужда и забота. И поскольку именно они были в центре внимания реализма, то этим и объясняется его неприятие сегодня. Академическая и политическая корректность предполагает, что главные враги общества ― нищета, катастрофы.

На самом деле современное общество потребления реализует то, о чем мечтали наши предки, жившие в более суровых условиях. То, о чем грезили в сказках, наконец воплощено. В Германии половина национального дохода тратится на средства облегчения жизни. По мнению П. Слотердайка, сегодня социальная среда образуется из многочисленных субкультурных образований вроде партийных, профессиональных и иных сообществ, каждое из которых формирует собственные образцы для подражания. Например, число имитаторов Э. Прэсли насчитывает около 40 тыс. человек, которые ежегодно устраивают турниры в одном из городов США. Многочисленные водители, селекционеры роз образуют собой по-своему упорядоченные миры. Что общего между фанатами рока, байкерами, любителями гольфа, лошадей, аквариумных рыб, остеопатами, палеолингвистами? Во всякой субкультуре действуют свои общие законы ассимиляции. Нигде индивиды так не сходны, как в этих сообществах, отделенных друг от друга невидимыми, но непроницаемыми стенами. Не есть ли это основное правило «сборки» современных обществ: захватить и подчинить человека капризу? Слотердайк называет такой способ формирования окружающей среды пеной, которая отличается от больших пузырей по способу циркуляции. Жители маленьких пузырьков, из которых состоит пена, ничего не знают друг о друге и не связаны между собой. И вместе с тем никто никого не опровергает. Насколько прочен такой способ переплетения социальной ткани? Дело в том, что правила и нормы одного сообщества не имеют значимости в другом. Но такое игнорирование исключает дискриминацию. Пенообразное общество не имеет центра, оно состоит из множества безумных или оккультных агрегатов[57].

Всемирная сеть микросфер поддерживается различными силами, которые еще ждут своего изучения. Многочисленные пузырьки составляют пену, прочность которой обеспечивается силами притяжения и отталкивания, человеческими симпатиями и антипатиями. Прежние модели представляли общество как большую инсталляцию. Эту же матрицу разрабатывают модели глобализации. Норберт Больц ввел понятие «общество комфорта», члены которого объединены шопингом. Антонио Негри и Михаил Хард назвали суперинсталляцию империей, состоящей из множества отдельных сфер, уже не расценивающих других как врагов. Успех книги вызван религиозной трактовкой империи. В ней явственно звучат мотивы христианской историософии с апокалипсисом в конце. Царству капитала противопоставлено диссидентское разнообразие. Но вместо классовой борьбы предлагается дезертировать из мира капитала. Таким образом, завершением гуманизма является потребительское общество. Экономический мир был связан антагонистическими отношениями. Потребительский мир озабочен не заботой о достатке, а бегством от скуки. Решающая особенность нашего времени заключается в повороте человека к достижению собственного благоденствия. Можно ли этот мотив существования устранить ссылкой на существование больных, недееспособных, нищих сограждан? Очевидно, драма современного общества уже не может быть описана языком старых сценариев об эксплуатации. Отчуждение от родовой сущности человека, о котором писал Маркс, не может снять ни социалистическое, ни какое-либо иное общество. Маркузе в «Эросе и цивилизации» исходит уже не из Маркса, а из Фрейда. Он рассуждает в терминах принципа реальности и принципа удовольствия и говорит не об угнетении рабочего, а о подавлении сексуального у буржуа. На этой основе и возникает новая стратегия освобождения, ставшая основой «сексуальной революции». Расцвет психоанализа и академического марксизма после Второй мировой войны также способствовал повышению субъективного переживания нехватки. При этом, конечно, молчаливо предполагается рост благосостояния, для того чтобы его отрицать. Собственно, облегчение жизни и позволило интенсифицировать переживание бедности. Так сознание становится своеобразным складом прошлой нужды. Так возникает пессимизм роскоши, что характерно для Ницше и Шопенгауэра. Именно это чувство недовольства культурой и превращается в отрицание благополучия. Давно пора осознать, что критерии человеческого сложились в последнее агро-империалистическое столетие и уже давно устарели. Большинство людей живут в достатке, а не в голоде и нужде. Однако современная социология, признавая рост богатства, не может удержаться от его деморализации. Conditio humana считается бедность, а богатство — пеной. Проблема видится в уравнивании доходов. Если базис — нехватка, то, естественно, богатство — это надстройка. Бедность считается сутью человечности. Таким образом, можно говорить о ностальгии по постапокалипсической катастрофе, возвращающей к первобытной бедности.

Почему же на фоне роста благосостояния процветал либо пессимистический, либо утопический язык XIX в., выражавший мечты о лучшей жизни? Почему люди так долго не хотели признавать, что их чаяния о хорошей жизни, наконец, воплощаются? Удивительно, что и в конце позапрошлого века, когда Россия выходила на уровень развития промышленных стран и произошел рост благосостояния широких масс, В. Соловьев, а затем В. И. Ленин отвергали блага капиталистического общества. Почему все были недовольны обществом конкуренции и хотели преобразований? Возможно, потому что видели только негативные последствия и не чувствовали роста комфортабельности жизни? Или, может быть, их цели и критерии человечности как духовности были чрезвычайно завышенными и неисполнимыми? Лишь немногие интеллектуалы 1920–30-х гг. смогли избежать как утопизма, так и пессимизма в отношении прогресса и констатировать рост благосостояния бедных слоев населения. Но и они не отмечали в диагностике «духовной ситуации времени» тех существенных изменений, которые обнаруживают несостоятельность прежней двузначной оценки бытия как подлинного или неподлинного. Как левые, так и правые понимали реальность как господство или рабство. Очень немногие осознавали, что главное в жизни ― это рост возможностей. Маргинальные мыслители пытались сбросить тяжкий груз морали. Ницше писал о духе тяжести и легкости. Заявляющие о «смерти философии», пытаются сбросить с плеч тяжелую ношу метафизических фикций. Однако о полном отказе от депрессивного мышления говорить еще рано. Философы ХХ в. видели вокруг себя борьбу рас или классов, эксплуатацию или травму бессознательного, агрессию или некрофилию, господство машин или омассовление общества, уменьшение ресурсов или энтропию, ускорение обменов или глобализацию, в общем — бесчисленные опасности и катастрофы, подстерегающие людей.

То, что мы живем в апокалипсическую эпоху, это не заслуга и не вина человека. Последствия этого события гораздо глубже, чем думают защитники традиций. Техническая культура породила такое новое агрегатное состояние языка и письма, которое имеет мало общего с религией, гуманизмом и метафизикой. Традиционные понятия и различия уже не позволяют осмыслить такие культурные феномены, как инструментарий, знаки, произведения искусства, законы, нравы, книги, машины и другие искусственные «вещи», которые невозможно распределить по таким различиям, как дух и материя, душа и тело, субъект и объект. Попытка рассуждать об этих сложных феноменах в рамках однозначной онтологии и двузначной логики приводит к деструктивным последствиям.

Для этого надо преодолевать научно-техническую истерию, которая питается страхами перед атомной угрозой и «термоядерной зимой». На самом деле современные технологии гораздо гуманнее прежних. Опасения должна вызывать не столько техника, сколько пещерное мышление тех людей, которые ее используют. Если раньше научно-технические открытия применялись в военных целях, то и сегодня крупные кампании смотрят на открытия в области генных и компьютерных технологий точно так же, как их предшественники капиталисты смотрели на залежи полезных ископаемых и осуществляли колонизацию мира.

Самым зрелищным вторжением технологий в интимную сферу субъекта являются генные технологии. В них раскрываются телесные предпосылки самости и возможность искусственной манипуляции. Отсюда популярность фантастического проекта, предлагающего заново сделать человека. В противоположность добрым речам о человеке, ведущем поиск человеческого в человеке, развивается радикальный дискурс, отвергающий гуманистические ценности: природу нельзя спасти, необходимо развивать медицину, искать «ген долголетия», разрешить клонирование и, используя ресурсы биологического носителя, искать новую материю для мысли. Если природу и органическое тело человека нельзя спасти, то следует создать искусственный носитель духа. Пока наука не может нам предложить новое искусственное тело, можно сосуществовать со старым, используя клонирование для замены больных органов. Основой страхов перед вторжением техники в сферу субъективности является угроза объективизма. Генетики не пользуются понятием персонального субъекта в моральном или в каузальном смысле. Если техника конфронтирует с гуманизмом, то генетика приводит к мысли о полном растворении и потере субъективности.

На самом деле все эти страшилки проистекают из логики двузначного различия. Антитехнологическая истерия во многом является продуктом философии, страхом перед процессом, в котором исчезают метафизические различия сущего. Это страх мыслителей, воспитанных на двузначности, перед многозначностью мира. Именно техника выводит человека из нечеловеческого состояния в человеческое. Техника не производит отчуждения, как не является причиной перверсий. Вместе с тем, эти явления сопровождают технический прогресс. Определение человека как субъекта низводит технику до простого средства материальной реализации проектов духа. Возможно, старая техника погружала материю и природу в состояние онтологического рабства. Новые технологии стремятся дать вещам возможность быть самими собой. Материя перестает быть сырьем, которое использует для своих нужд субъект-господин. Технологии, имеющие дело с информацией, открывают путь для ненасильственных отношений, формируют новый тип рациональности, а не игнорируют ее в поисках способов самореализации. Таким образом, речь идет о синергии, о кооперации. Многие ученые стали говорить о диалоге с природой, что означает отказ от стандартной установки на покорение природы. Нарастание военно-технического безумия несовместимо с новыми технологиями. В мире, который стал сетью межинтеллектуальных взаимодействий, эффективным становится не господство, а сотрудничество. Человек был и остается продуктом технологий очеловечивания, одомашнивания, социализации и цивилизации. Вместе с тем, признавая системно-функциональный подход к обществу, согласно которому определяющее значение и смысл происходящего задается институтами, следует помнить, что самые формальные и деловые отношения, тем не менее, зиждутся на очень интимных и глубоко человеческих связях.