Предисловие ко второму изданию

Эта небольшая работа выходит в свет во втором издании в неизменном виде. Хотя с момента первой публикации моих наблюдений в 1910 г. они значительно переосмыслены, все же последующие изменения не дают мне право считать подходы, изложенные в первом издании, принципиально неверными, какую бы напраслину на меня ни возводили. Фактическую ценность сохраняют не только излагаемые факты, но также и их понимание. Однако осмысление никогда не может быть всеохватывающим, потому что оно всегда находится под гос­подством определенной точки зрения. Позиция, защищаемая в этой работе, по своей сути психобиологическая. Этот подход, конечно, не единственно возможный, есть также какой-то иной или много иных аспектов. Так, можно было бы рассмот­реть данный аспект детской психологии с чисто гедонистической точки зрения, что соответствовало бы скорее духу фрей­довской психологии, т. е. пониманию психического процесса как движения, направляемого принципом удовольствия. То­гда мотивы понимались бы как желание и стремление к пре­творению в жизнь фантазии образом, доставляющим наиболь­шее удовольствие, а значит, и удовлетворение. Можно было бы тот же самый материал рассматривать, по совету Адлера, и с точки зрения принципа власти, который с психологической точки зрения является столь же возможным подходом, как и гедонистический принцип. Можно было бы применить и чи­сто логический способ рассмотрения, желая вскрыть развитие логических процессов у ребенка. Можно было бы даже обосно­вать религиозно-психологическую точку зрения и извлечь за­чатки развития понятий о боге. Я довольствовался тем, что придерживался промежуточной позиции, которая держит рав­нение на психобиологический способ рассмотрения, и не пы­тался подчинить материал тому или иному гипотетическому постулату. Вместе с тем, само собой разумеется, я не оспари­ваю возможности существования таких принципов, потому что они содержатся в человеческой природе совместно; не только одностороннему специалисту может прийти в голову объявить общезначимым принцип, эвристически особо цен­ный либо для его дисциплины, либо для его индивидуального способа рассмотрения. Однако как раз из-за наличия различ­ных возможных принципов сущность человеческой психоло­гии можно понять в полной мере, руководствуясь не одним из этих принципов, а только совокупностью отдельных аспектов. Основная посылка защищаемого в работе подхода состоит в том, что сексуальный интерес в качестве мотива играет весь­ма значительную роль в процессе возникновения детского мышления — предположение, которое, вероятно, так и не столкнулось ни с каким серьезным возражением. Противопо­ложному утверждению тогда противостояло бы слишком мно­го явно наблюдаемых фактов, не говоря уже о том, что в выс­шей степени невероятным представляется тот факт, будто ба­зовое влечение, весьма важное для человеческой психологии, не выявляется, по крайней мере, уже в своих началах, в дет­ской душе.

С другой стороны, в этой работе я подчеркиваю значение мышления и важность научения пониманию для решения ду­шевных конфликтов. По-видимому, из нижеследующего до­статочно явствует, что каузально действующий изначальный сексуальный интерес, собственно, стремится не к непосред­ственной сексуальной цели, но скорее к развитию мышления, иначе решение конфликта могло бы иметь место только путем достижения сексуальной цели, а не при посредничестве интел­лектуального понимания. Однако именно последнее является верным, отчего даже позволительно заключить, что детская сексуальность совершенно не может быть сходной по сути с последующей взрослой сексуальностью, поскольку как раз взрослая сексуальность может быть полноценно заменена не научением пониманию, но в данном случае только достижени­ем реальной сексуальной цели, а именно цели, по природе со­ответствующей нормальной сексуальной функции. Из опыта мы, конечно, знаем, что зачатки детской сексуальности могут привести также к настоящей сексуальности — а именно к она­низму — как раз тогда, когда конфликты неразрешимы. Одна­ко путем научения пониманию для либидо открывается путь, на котором возможно развитие и который обеспечивает посто­янное функционирование либидо. Отсутствие понимания (при известной степени интенсивности конфликта) действует как тормоз, который вытесняет и вновь выталкивает либидо в состояние зачатков сексуальности, отчего затем эти начала, или зародыши, преждевременно побуждаются к аномальному развитию. Из-за этого возникает детский невроз. Именно ода­ренные дети, чьи мыслительные притязания (вследствие вое питания в интеллигентной среде) начинают расти очень рано, подвержены серьезной опасности оказаться в ситуации преж­девременного задействования сексуальности вследствие вос­питательного подавления их так называемого неуместного любопытства. Приведенные соображения свидетельствуют о том, что я понимаю мышление не просто как функцию, стес­няющую сексуальность (из-за чего последняя оказывается за­торможенной в своей подчеркнуто гедонистической функции и поэтому поневоле вынуждена перейти в функцию мышле­ния), а вижу в «раннеинфантильной сексуальности» как зачатки будущей функции сексуальности, так и завязь возвы­шенных духовных функций. В пользу этого говорит разрешаемость детских конфликтов путем научения пониманию, а сверх того, и тот факт, что даже в зрелом возрасте остатки «инфантильной сексуальности» являются завязью важных духовных функций. То, что взрослая сексуальность развива­ется из этой поливалентной зародышевой предрасположенно­сти, еще никоим образом не доказывает, что раннеинфантильная сексуальность означает просто «сексуальность». Поэтому я оспариваю справедливость фрейдовского понятия полиморфно-перверсивной предрасположенности ребенка. Это — поли­валентная предрасположенность. Если в методологии мышле­ния следовать фрейдовскому образцу, то в эмбриологии мы должны были бы характеризовать наружный зародышевый листок как мозг, потому что из него в процессе последующего развития образуется мозг. Но наряду с мозгом из него разви­ваются также органы чувств и многое другое.

Как раз в то время, когда Фрейд сделал сообщение о «ма­леньком Гансе»[27], я получил от одного сведущего в психоана­лизе отца ряд наблюдений над его четырехлетней в ту пору дочкой.

В этих наблюдениях так много родственного и дополняю­щего сообщения Фрейда о маленьком Гансе, что я не мог отка­заться от того, чтобы не сделать эти материалы доступными широкой публике. Всевозможное непонимание, если не ска­зать негодование, с которым был воспринят «маленький Ганс», послужили мне поводом к опубликованию моего мате­риала, который по обширности, конечно, не достигает матери­ала о «маленьком Гансе». Тем не менее в нем содержатся та­кие вещи, которые в состоянии подтвердить, насколько типич­ным был «маленький Ганс». Так называемая научная критика. насколько она вообще приняла к сведению эти важные веши и в этом случае столь же ретиво взялась за дело, все еще не на­учившись сначала перепроверять, а затем уже судить. Девоч­ка, чуткости и интеллектуальной живости которой мы обяза­ны следующими наблюдениями,— здоровый и цветущий ребе­нок, с живым, темпераментным нравом. Она никогда не была серьезно больна, со стороны нервной системы у нее также ни­когда не наблюдалось каких-либо «симптомов».

Живые систематические интересы пробудились у ребенка примерно в три года; она начала расспрашивать и выказывать фантастические желания. В последующие сообщениях мы должны, к сожалению, отказаться от связного изложения; по­тому-то это лишь анекдоты, которые изображают единичные переживания из целого цикла им подобных, и поэтому они описываются не строго научно, а новеллистически. При ны­нешнем состоянии нашей психологии без этого модуса изло­жения мы пока обойтись не можем, потому что еще слишком далеки от того, чтобы с безошибочной уверенностью уметь отличать курьезное от типичного.

Однажды, когда ребенку — назовем ее Анной — было око­ло трех лет, между ней и бабушкой завязался следующий раз­говор:

Анна: «Бабушка, почему у тебя такие тусклые глаза?»

Бабушка: «Должно быть, потому, что я уже старая».

Анна: «Ладно, но ведь ты опять потом будешь молодой».

Бабушка: «Нет, ты же знаешь, я буду все старше и стар­ше, а потом умру».

Анна: «Ну а потом?»

Бабушка: «Потом я буду ангелом».

Анна: «И потом ты опять станешь маленьким ребеноч­ком?»

Ребенок здесь находит благоприятный повод для предва­рительного разрешения одной проблемы. С некоторого време­ни она постоянно спрашивает мать, не получит ли она живую куклу, какого-нибудь ребеночка, например братика, после чего, конечно же, следуют вопросы о происхождении малень­ких детей. Так как эти вопросы появлялись спонтанно и на­обум, то родители не придавали им никакого значения и отно­сились к ним с той же несерьезностью, с какой, казалось, задает их и сам ребенок. Так, в один прекрасный день девочка по­лучила шутливое заверение в том, что детей приносит аист. Как-то Анна услышала другую, более серьезную версию: что дети являются ангелочками, живут на небе и аист спускает их оттуда вниз. Кажется, что эта теория стала исходной точкой для исследовательской деятельности. В разговоре с бабушкой оказалось, что эта теория способна к расширительному приме­нению: с ее помощью можно не только с облегчением разре­шить мучительную мысль о смерти, но одновременно и загад­ку о происхождении детей.

По-видимому, Анна говорит себе: когда человек умирает, то он становится ангелом, а потом — ребенком. Решений тако­го рода, которые зараз убивают двух зайцев, обыкновенно упорно придерживаются не только в науке; ребенок также не может расстаться с ними без известных потрясений. В этой простой интуиции имеются элементы учения о реинкарнации, которое, как известно, еще живо у миллионов людей.

Так же как в истории «маленького Ганса» поворотным пун­ктом было рождение сестренки, в этом случае им было появле­ние братика, имевшее место, когда Анна едва достигла четы­рех лет. Проблема появления детей, прежде почти не затраги­вавшаяся, стала теперь актуальной. Беременность матери, по-видимому, сначала оставалась незамеченной, т. е. на этот счет не наблюдалось никаких высказываний ребенка. Вече­ром, накануне рождения, когда у матери уже появились схват­ки, девочка находилась в комнате отца. Отец взял ее на колени и спросил: «Послушай-ка, что бы ты сказала, если бы сегодня ночью ты получила братика?» — «Тогда бы я его убила»,— был быстрый ответ. Выражение «убить» выглядит очень опасным, но оно, в сущности говоря, совершенно невинно, потому что «убить» и «умереть» в детском смысле означает лишь удале­ние (пассивное или активное) — на что, впрочем, уже много­кратно указывал Фрейд. Как-то я лечил пятнадцатилетнюю девушку, у которой во время анализа многократно появлялось повторяющееся наитие: ей приходила на ум «Песня о колоко­ле» Шиллера; она ее, правда, никогда не читала, а только од­нажды перелистала и могла лишь припомнить, что читала что-то «о соборе». Других подробностей она не могла припомнить;

Это место звучит так:

С собора

Тяжело и тоскливо

Колокол вызванивает

Надгробную песнь и т. д.

Ах, это супруга дорогая,

Ах, это верная мать,

Которую князь тьмы

Уводит прочь из объятий супруга, и т. д. Дочь, конечно, любит свою мать и даже отдаленно не дума­ет о ее смерти; дело же в настоящее время обстоит так: дочь должна вместе с матерью отправиться к родственникам на пять недель; год назад мать ездила одна, дочь же (единствен­ный и избалованный ребенок) оставалась дома вместе с отцом. В этом году «маленькую супругу» «уводят прочь» из объятий супруга, в то время как для дочурки было бы намного прият­ней, если бы с ребенком была разлучена «верная мать».

Поэтому «убить» в устах ребенка — вещь невинная, особен­но если знать, что малышка употребляет слово «убить» совер­шенно promiscue [28] для всевозможных видов разрушения, удале­ния, уничтожения и т. д. Но все же тенденция, которая здесь выявляется, заслуживает внимания.

Роды наступили ранним утром. Когда все оставшееся пос­ле родов, а также все до единого следы крови были убраны, отец пошел в комнату, где спала Анна. Она проснулась, как только он вошел. Отец сообщил ей новость о появлении бра­тика, что Анна восприняла с изумленным и напряженным вы­ражением лица. Малышка бросила сначала взгляд на несколь­ко бледную мать, а затем выказала что-то вроде смеси замеша­тельства и недоверчивости, как если бы думала: «Что сейчас случится?» Она не обнаружила ровным счетом никакой радо­сти по поводу новорожденного, так что родители были даже несколько разочарованы таким холодным приемом. До полу­дня девочка держалась вызывающе отстраненно от матери, что очень бросалось в глаза, так как обыкновенно она была очень привязана к ней. Однажды, когда мать была одна, Анна вбежала в комнату, обняла ее за шею и торопливо ей прошептала: «Ты ведь сейчас не умрешь?»

Теперь нам становится ясной часть конфликта, разыграв­шегося в детской душе; теория аиста, очевидно, никогда не оказывала должного действия — в отличие от гипотезы воз­рождения, согласно которой когда кто-нибудь умирает, то тем самым вызывает появление ребенка. Итак, согласно теории, мама должна умереть — как же тогда Анна может с радостью встретить новорожденного, против которого восстает также и детская ревность? Поэтому девочка в подходящий момент должна убедиться: умрет мама или нет? Мама не умерла. Оче­видно, вместе с этим счастливым исходом теория возрождения получает тяжелый удар. Как же теперь объяснить рождение братика и вообще происхождение детей? Была еще теория аиста, которая, правда, никогда внешне не оспаривалась, но имплицитно опровергалась предположением о возрождении[29]. К сожалению, попытки объяснения, последовавшие вслед за этим, остались сокрытыми от родителей, так как девочка на несколько недель уехала к бабушке. Как следует из сообщений последней, девочка многократно заводила разговор о теории аиста — конечно, с одобрения окружающих.

Когда Анна снова вернулась к родителям, то в момент встречи с матерью она опять выказала смущенно-недоверчи­вую манеру поведения, такую же, как и после рождения брата. На обоих родителей это произвело явное, хотя и необъяснимое впечатление. По отношению к новорожденному она вела себя очень мило. Тем временем появилась воспитательница, кото­рая произвела на малышку сильное впечатление своим мона­шеским облачением — сначала, конечно, в высшей степени негативное: девочка во всем оказывала ей сильнейшее сопро­тивление. Так, например, она ни за что на свете не позволяла воспитательнице раздевать себя по вечерам и укладывать в постель. Вскоре выяснилось, откуда шло такое сопротивле­ние: однажды Анна гневно закричала на воспитательницу у кроватки братика: «Это не твой братик, он — мой!» Но посте­пенно она смирилась с воспитательницей и сама начала играть в воспитательницу: она затребовала себе чепчик и фартук и «ухаживала» то за братиком, то за своими куклами. Но не­сомненным было элегическое, мечтательное настроение — в противоположность прежним временам. Анна часто подолгу сидела под столом и начинала напевать и рифмовать длинные истории, которые отчасти были непонятными, отчасти, одна­ко, содержали фантастические желания на тему «воспитатель­ницы» («Я — воспитательница из ордена Зеленого Креста») и отчасти это были явно болезненные чувства, которые ждали своего выражения.

Здесь мы встречаемся с важным свидетельством о жизни малышки: речь идет о грезах, даже о зачатках поэзии, о присту­пах чего-то элегического. Все это такие вещи, с которыми мы обыкновенно сталкиваемся только на последующих ступенях жизни, а именно в то время, когда человек (в юношеском воз­расте) склоняется к тому, чтобы разорвать узы семьи и само­стоятельно вступить в жизнь, но внутренне он все еще осто­рожничает и удерживается ностальгическим чувством по теп­лу родительского стойла. Как раз в это время он начинает создавать поэтические фантазии, связанные с тем, чего недо­стает, и призванные компенсировать исход. На первый взгляд может показаться парадоксальным сближение психологии че­тырехлетней девочки с психологией пубертатного возраста; однако родство состоит не в возрасте, а в механизме. Элегиче­ские грезы выражают то, что часть любви, которая прежде при­надлежала реальным объектам и должна была им принадле­жать, интровертируется, т. е. направляется внутрь, в субъект, и там порождает преувеличенную деятельность фантазии[30]. Но откуда происходит эта интроверсия? Действительно ли она является психологическим явлением, свойственным этому возрасту? Или она обязана своим возникновением какому-нибудь конфликту?

Это выясняется в ходе следующих событий. Зачастую слу­чается так, что Анна не слушается мать. Она становится упря­мой и говорит: «Я опять поеду к бабуле!»

Мать: «Мне будет очень грустно, если ты опять уедешь». Анна: «Да, но ведь у тебя же есть братик». Воздействуя на мать, малышка своими угрозами опять уехать показывает, куда, собственно говоря, она целит: ей, оче­видно, хотелось бы услышать, что думает мать по поводу ее проекта, т. е. как мать вообще относится к ней и не лишил ли ее братик материнской привязанности. Однако нельзя эту маленькую каверзу принимать на веру. Ведь девочка, собствен­но, могла видеть и чувствовать, что она ни в чем существенном не дискриминируется матерью, несмотря на существование братика. Поэтому упрек, который она quasi [31] делает матери, необоснован, он выдает себя несколько аффектированным то­ном, что не ускользает от чуткого уха. Подобный тон нередко можно услышать и у взрослых. При таком недвусмысленном тоне ожидают несерьезного к себе отношения и поэтому вы­нуждены его усиливать. Упрек как таковой мать также не дол­жна принимать всерьез, ибо он лишь предвестник других, бо­лее сильных случаев сопротивления. Вскоре после только что приведенной беседы имела место следующая сцена:

Мать: «Иди сюда, мы сейчас пойдем в сад!»

Анна: «Ты врешь, смотри, если ты сказала неправду!»

Мать: «Что на тебя нашло? Ведь я говорю правду!»

Анна: «Нет, ты говоришь неправду».

Мать: «Ну, так ты увидишь, что я говорю правду, мы сей­час пойдем в сад».

Анна: «Правда? Это точно? Ты не врешь?»

Сцены подобного рода повторялись несколько раз. На этот раз тон был резким и настоятельным, и к тому же акцент на слове «врать» выдавал что-то совершенно особенное, так что родители даже не поняли, поскольку поначалу придавали спонтанным выражениям ребенка слишком малое значение. Они делали не более того, что в общем воспитание делает ех officio [32]. К детям обычно прислушиваются очень мало и обра­щаются с ними (на всех возрастных ступенях) во всех сущест­венных вопросах как с невменяемыми, но во всем несущест­венном их дрессируют до автоматического совершенства. За сопротивлением всегда лежит какой-то вопрос, какой-то кон­фликт — и мы знаем об этом в другое время и при других об­стоятельствах. Но мы обычно забываем увязать услышанное с сопротивлением. Так, например, в другой раз Анна постави­ла перед матерью трудные вопросы:

Анна: «Я хотела бы стать воспитательницей, когда буду большой».

Мать: «Я тоже этого хотела, когда была еще ребенком».

Анна: «Да, так почему же ты тогда не стала?»

Мать: «Ну, потому что я стала мамой, вот я и должна вос­питывать детей».

Анна (задумчиво): «Так что, я буду другой женщиной, не такой, как ты? Тогда я буду жить в другом месте? Буду я тогда с тобой разговаривать?»

Ответ матери опять показывает, куда, собственно, метит ребенок[33]: Анне, очевидно, хотелось бы тоже иметь ребеночка, чтобы его «воспитывать»,— точно так же, как его имеет сест­ра-воспитательница. Ведь совершенно ясно, откуда у сестры-воспитательницы ребеночек; и Анна сможет получить ребе­ночка, когда будет большой. Почему же мать тогда не стала просто воспитательницей? Иными словами, откуда же у нее ребенок, если он ей достался не так, как сестре-воспитательни­це? Иметь ребенка так, как его имеет сестра, Анна тоже могла бы, однако совершенно непонятно, как это могло бы осуще­ствиться в будущем, т. е. как она могла бы уподобиться мате­ри в получении ребенка. Отсюда и возникает задумчивый во­прос: «А, тогда я буду другой женщиной, не такой, как ты?» И буду ли я во всех отношениях другой? С теорией аиста со­вершенно ничего не ясно, с теорией смерти — точно так же, значит, ребенка получают так, как его, например, получила воспитательница. Таким естественным путем она его, конечно, могла бы получить, но как же тогда обстоит дело с матерью, ко­торая не является воспитательницей, но все же имеет ребенка? Исходя из этого, Анна задает такой вопрос: «Почему же ты тогда не стала воспитательницей?» (scilicet [34] ты получила ре­бенка напрямую?). Этот своеобразный косвенный способ в постановке вопроса типичен и, вероятно, связан с неясно­стью в понимании проблемы, если мы не предполагаем неко­торой «дипломатической неопределенности», которая дикту­ется уклонением от прямой постановки вопроса.

Очевидно, что мы стоим перед вопросом: «Откуда берется ребенок?» Его не принес аист, мама не умерла, она не получи­ла его и как сестра. Ведь Анна уже раньше спрашивала отца и дозналась, что детей приносит аист; но это решительно не так — на этот счет она никогда не заблуждалась. Значит, папа и мама лгут, да и все другие — тоже. Таким образом немедленно объясняется ее недоверчивое отношение к родам и ее упреки матери. Это объясняет еще и другое, а именно элегическую мечтательность, которую мы свели к частичной интроверсии. Теперь мы знаем, какого реального объекта должна была ли­шиться ее любовь — и интровертироваться, как потерявшая объектную привязанность: это —родители, которые ей навра­ли и не желают говорить правду. (Что же это тогда должно быть, если об этом нельзя сказать? Что при этом происходит? Примерно так же чуть позже будут звучать вопросы ребенка, которые надо читать между строк. Ответ таков: это, должно быть, что-то такое, что должно быть сокрытым, может быть даже, это что-то опасное.) Не удается также и попытка вызвать на разговор мать и выманить у нее правду с помощью каверз­ных вопросов; таким образом, сопротивление противопо­ставляется сопротивлению и наступает интроверсия любви. Разумеется, способность к сублимации развита у четырехлет­него ребенка еще очень слабо, так что она, вероятно, в состоя­нии оказать лишь симптоматические услуги. Поэтому чувство обращается к другой компенсации, а именно к оставленным уже инфантильным формам принуждения к любви, из кото­рых самым излюбленным является ночной рев и призывание матери. Это уже усердно практиковалось и использовалось на первом году жизни. Сейчас это вновь возвращается, будучи, правда, мотивированным в соответствии с возрастной ступе­нью и оснащенным свежими впечатлениями. <...>

К. Хорни

КУЛЬТУРА И НЕВРОЗ [35]

Анализ любого человека ставит новые проблемы даже пе­ред самым опытным аналитиком. Работая с каждым новым па­циентом, аналитик сталкивается с индивидуальными трудно­стями, с отношениями, которые трудно выявить и осознать и еще труднее объяснить, с реакциями, которые весьма далеки от тех, что можно понять с первого взгляда. Если принять во внимание всю сложность структуры невротического характе­ра, как она была описана в предыдущих главах, и множество привходящих факторов, такое разнообразие неудивительно. Различия в наследственности и тех переживаниях, которые испытал человек за свою жизнь, особенно в детстве, вызывают кажущееся бесконечным разнообразие, в конструкции вовле­ченных факторов.

Но, как указывалось вначале, несмотря на все эти индиви­дуальные вариации, конфликты, играющие решающую роль в возникновении невроза, практически всегда одни и те же. В целом это те же самые конфликты, которым также подвер­жен здоровый человек в нашей культуре. Стало уже до неко­торой степени трюизмом говорить о том, что невозможно про­вести четкое различие между неврозом и нормой, но может оказаться полезным повторить его еще раз. Многие читатели, столкнувшись с конфликтами и отношениями, о которых они знают из собственного опыта, могут спросить себя: невротик я или нет? Наиболее достоверный критерий состоит в том, ощу­щает или нет человек препятствия, создаваемые его конфлик­тами, может ли он правильно воспринимать и преодолевать их. Когда мы осознаем, что в нашей культуре невротики движи­мы теми же самыми основными конфликтами, которым также подвержен нормальный человек, хотя и в меньшей степени, мы снова сталкиваемся с вопросом, поднятым вначале: какие условия в нашей культуре ответственны за то, что неврозы сосредоточиваются вокруг тех специфических конфликтов, которые я описала, а не вокруг других?

Фрейд лишь вскользь коснулся данной проблемы; обратной стороной его биологической ориентации является отсутствие социологической ориентации, и, таким образом, он склонен объяснять социальные явления в основном биологическими факторами (теория либидо). Эта тенденция привела психо­аналитических исследователей к убеждению в том, например, что войны вызываются действием инстинкта смерти, что кор­ни нашей нынешней экономической системы лежат в анально-эротических влечениях, что причину того/почему машинный век не начался две тысячи лет тому назад, следует искать в нарциссизме этого периода.

Фрейд рассматривает культуру не как результат сложного социального процесса, а главным образом как продукт биологи­ческих влечений, которые вытесняются или сублимируются, и в результате против них выстраиваются реактивные обра­зования. Чем полнее вытеснение этих влечений, тем выше куль­турное развитие. Так как способность к сублимации ограниче­на и так как интенсивное вытеснение примитивных влечений без сублимации может вести к неврозу, развитие цивилизации неизбежно должно вызывать усиление неврозов. Неврозы яв­ляются той ценой, которую приходится платить человечеству за культурное развитие.

Подразумеваемой теоретической предпосылкой, лежащей в основании этого хода мыслей, является вера в существова­ние биологически детерминированной человеческой природы, или, точнее, вера в то, что оральные, анальные, генитальные и агрессивные влечения имеют место у всех людей и примерно одинаковы в количественном отношении. Вариации в строе­нии характера от индивида к индивиду, как и от культуры к культуре обусловливаются тогда различной интенсивностью необходимого вытеснения, с дополнительной оговоркой, что такое вытеснение воздействует на различные виды влечений в разной степени.

Исторические и антропологические данные не подтверж­дают такой прямой связи между уровнем развития культуры и вытеснением сексуальных или агрессивных влечений. Ошибка заключается главным образом в допущении количе­ственной вместо качественной связи. Связь существует не между долей вытеснения и объемом культуры, а между харак­тером (качеством) индивидуальных конфликтов и характером (качеством) трудностей, порождаемых культурой. Нельзя игнорировать количественный фактор, но его можно оценить лишь в контексте всей структуры.

Существуют определенные характерные грудности, не­отъемлемо присущие нашей культуре, которое отражаются в виде конфликтов в жизни каждого человека и которые, накап­ливаясь могут приводить к образованию неврозов. Так как я не являюсь социологом, то лишь кратко выделю основные тенден­ции, которые имеют отношение к проблеме невроза и культуры. Современная культура экономически основывается на принципе индивидуального соперничества. Отдельному че­ловеку приходится бороться с другими представителями той же группы, приходится брать верх над ними и нередко «оттал­кивать» в сторону. Превосходство одного нередко означает неудачу для другого. Психологическим результатом такой си­туации является смутная враждебная напряженность между людьми. Каждый представляет собой реального или потенци­ального соперника для любого другого. Эта ситуация вполне очевидна для членов одной профессиональной группы, неза­висимо от стремлений быть справедливым или от попыток за­маскировать соперничество вежливым обращением. Однако следует подчеркнуть, что соперничеством и потенциальной враждебностью, которая ей сопутствует, проникнуты все чело­веческие отношения. Соревновательность является одним из господствующих факторов в социальных отношениях. Сопер­ничество присутствует в отношениях мужчин с мужчинами, женщин с женщинами, и безотносительно к тому, что являет­ся поводом для него — популярность, компетентность, при­влекательность или любое другое социально значимое каче­ство, — оно крайне ухудшает возможности прочной дружбы. Оно так же, как уже указывалось, нарушает отношения между мужчинами и женщинами не только в выборе партнера, но в плане борьбы с ним за превосходство. Оно пронизывает школьную жизнь. И, возможно, самое главное, оно пронизы­вает семейную ситуацию, так что, как правило, ребенку приви­вают зародыш соперничества с первых лет жизни. Соперниче­ство между отцом и сыном, матерью и дочерью, одним и дру­гим ребенком не является общим человеческим феноменом, это лишь реакция на культурно обусловленные воздействия. Одним из великих достижений Фрейда остается то, что он от­крыл роль соперничества в семье, что нашло свое выражение в понятии Эдипова комплекса и в других гипотезах. Однако следует добавить, что соперничество само по себе не является биологически обусловленным, а является результатом данных культурных условий и, более того, не только семейная ситуация порождает соперничество, но оно стимулируется начиная с колыбели вплоть до могилы.

Потенциальное враждебное напряжение между людьми приводит в результате к постоянному порождению страха — страха потенциальной враждебности со стороны других, уси­ленного страхом мести за собственную враждебность. Другим важным источником страха у нормального человека является перспектива неудачи. Страх неудачи вполне реален и потому, что в общем шансы потерпеть неудачу намного больше шан­сов достичь успеха, и потому, что неудачи в обществе, основан­ном на соперничестве, влекут за собой реальную фрустрацию потребностей. Они означают не только экономическую небе­зопасность, но также потерю престижа и все виды эмоциональ­ных переживаний неудачи.

Еще одной причиной того, почему успех становится такой манящей мечтой, является его воздействие на наше чувство самоуважения. Другие нас оценивают не только по степени нашего успеха; волей-неволей наша собственная самооценка следует по тому же пути. Согласно существующим идеологиям, успех отражает неотъемлемо присущие нам заслуги, или, на религиозном языке, является видимым воплощением Божьей милости; в действительности он зависит от многих факторов, не поддающихся нашему управлению, — случайных обстоя­тельств, чьей-то недобросовестности и т. п. Тем не менее под давлением существующей идеологии даже абсолютно нор­мальный человек считает, что его значимость напрямую свя­зана с успехом, сопутствующим ему. Нет надобности говорить о том, что это создает шаткую основу для самоуважения.

Все эти факторы вместе — соперничество и сопутствующие ему потенциальные враждебные отношения между людьми, страхи, сниженное самоуважение — в психологическом плане приводят к тому, что человек чувствует себя изолированным. Даже когда у него много друзей и он счастлив в браке, эмоци­онально он все же изолирован. Эмоциональную изоляцию выносить трудно любому человеку, однако она становится бедствием, если совпадает с мрачными предчувствиями и опа­сениями на свой счет.

Именно такая ситуация вызывает у нормального современ­ного человека ярко выраженную потребность в любви и привязанности как своего рода лекарстве. Получение любви и рас­положения способствует тому, что у него ослабевает чувство изолированности, угрозы враждебного отношения и растет уверенность в себе. Так как это соответствует жизненно важ­ной потребности, роль любви переоценивается в нашей куль­туре. Она становится призрачной мечтой — подобно успеху, — несущей с собой иллюзию того, что является решением всех проблем. Любовь сама по себе не иллюзия, несмотря на то что в нашей культуре она чаще всего служит ширмой для удовле­творения желаний, не имеющих с ней ничего общего; но она превращается в иллюзию, так как мы ждем от нее намного больше того, что она в состоянии дать. И идеологический упор, который мы делаем на любовь, служит сокрытию тех факто­ров, которые порождают нашу чрезмерную в ней потребность. Отсюда человек — а я все еще имею в виду обычного челове­ка — стоит перед дилеммой, суть которой в огромной потреб­ности в любви и привязанности, с одной стороны, и трудности ее достижения — с другой.

Такая ситуация дает обильную почву для развития невро­зов. Те же самые культурные факторы, которые влияют на нормального человека и которые приводят к колеблющемуся самоуважению, потенциальной враждебной напряженности, тяжелым предчувствиям, соперничеству, порождающему страх и враждебность, усиливают потребность в приносящих удовлетворение личных отношениях, — те же факторы воз­действуют на невротика в большей степени. Те же самые ре­зультаты оказываются гораздо более глубокими, приводя к краху чувства собственного достоинства, разрушительным стремлениям, тревожности, усилению соперничества, порож­дающему тревожность и деструктивные импульсы, и к обо­стренной потребности в любви и привязанности.

Когда мы вспоминаем, что в каждом неврозе имеют место противоречивые тенденции, которые невротик не способен примирить, возникает вопрос о том, нет ли определенных сходных противоречий в нашей культуре, которые лежат в ос­нове типичных невротических конфликтов. Задачей социоло­гов будет исследование и описание этих культурных противо­речий. Мне же здесь достаточно кратко и схематично указать на некоторые главные противоречивые тенденции.

Первое противоречие, о котором следует упомянуть, — это противоречие между соперничеством и успехом, с одной сто­роны, и братской любовью и человечностью — с другой. С од­ной стороны, все делается для достижения успеха, а это озна­чает, что мы должны быть не только напористыми, но и агрес­сивными, способными оттолкнуть других с дороги. С другой стороны, мы глубоко впитали христианские идеалы, утверж­дающие, что эгоистично хотеть чего-либо для себя, а должно быть смиренными, подставлять другую щеку, быть уступчи­выми. Для этого противоречия есть лишь два решения в рам­ках нормы: всерьез следовать одному из этих стремлений и отказаться от другого или серьезно воспринимать оба этих стремления и в результате испытывать серьезные внутренние запреты в отношении того и другого.

Вторым является противоречие между стимуляцией на­ших потребностей и фактическими препятствиями на пути их удовлетворения. По экономическим причинам в нашей куль­туре потребности постоянно стимулируются такими средства­ми, как реклама, «демонстрация образцов потребительства», идеал «быть на одном уровне с Джонсами». Однако для огром­ного большинства реальное осуществление этих потребностей жестко ограничено. Психологическое следствие для человека состоит в постоянном разрыве между желаниями и их осущест­влением.

Существует еще одно противоречие между утверждаемой свободой человека и всеми его фактическими ограничениями. Общество говорит его члену, что он свободен, независим, мо­жет строить свою жизнь в соответствии со своей свободной волей; «великая игра жизни» открыта для него, и он может по­лучить то, что хочет, если он деятелен и энергичен. В действи­тельности для большинства людей все эти возможности огра­ничены. Шутливое выражение о том, что родителей не выби­рают, можно распространить на жизнь в целом — на выбор работы, форм отдыха, друга. В итоге человек колеблется меж­ду ощущением безграничной власти в определении собствен­ной судьбы и ощущением полнейшей беспомощности.

Эти противоречия, заложенные в нашей культуре, пред­ставляют собой в точности те конфликты, которые невротик отчаянно пытается примирить: склонность к агрессивности и тенденцию уступать; чрезмерные притязания и страх нико­гда ничего не получить; стремление к самовозвеличиванию и ощущение личной беспомощности. Отличие от нормы имеет чисто количественный характер. В то время как нормальный человек способен преодолевать трудности без ущерба для сво­ей личности, у невротика все конфликты усиливаются до та­кой степени, что делают какое-либо удовлетворительное ре­шение невозможным.

Представляется, что невротиком может стать такой чело­век, который пережил обусловленные культурой трудности в обостренной форме, преломив их главным образом через сферу детских переживаний, и вследствие этого оказался не­способен их разрешить или разрешил их ценой большого ущерба для своей личности. Мы могли бы назвать его пасын­ком нашей культуры.

К. Хорни

КОНФЛИКТЫ МАТЕРИНСТВА [36]

(Доклад, представленный на заседании Африканской Ортопсихиатрической Ассоциации в 1933 году)

В течение последних 30-40 лет делались самые контраст­ные оценки педагогических способностей, присущих матерям. Около тридцати лет назад материнский инстинкт считался безошибочным наставником при воспитании ребенка. Когда нам доказали, что это не соответствует действительности, то мы столь же страстно уцепились за идею специальной теоре­тической подготовки. К несчастью, вооруженность научными знаниями о том, как воспитывать, оказалась столь же надеж­ной гарантией против неудач, как и ранее материнский инстинкт. И теперь мы наполовину готовы вернуться к прежним надеждам на эмоциональную составляющую отношений мать — ребенок. Однако, на этот раз, уже не с точки зрения достаточно туманных представлений, что во всем надо пола­гаться на инстинкт, а с вполне определенным вопросом: какие именно факторы могут повредить желательной материнской позиции, и из каких источников они берут свое начало?

Не пытаясь обсуждать все многообразие конфликтов, с ко­торыми мы встречаемся при анализе матерей, я постараюсь представить здесь только один особый тип конфликтов, в ко­тором отношения матери с родителями находят отражение в ее установке по отношению к детям. Я вспоминаю одну жен­щину, которая обратилась ко мне в 35 лет. Она была учитель­ницей, не обиженной интеллектом и способностями, с яркими проявлениями индивидуальности, и в целом производила впе­чатление уравновешенного человека. Одна из двух ее проблем касалась умеренной депрессии, которой она страдала с тех пор, как узнала, что у мужа есть и другая женщина. Сама она была женщиной строгих правил, нашедших свое подкрепление в выборе образования и профессии, но она исповедовала и ста­ралась развивать у себя терпимость к другим, и поэтому ее ес­тественная враждебная реакция на сознательном уровне была для нее неприемлема. Однако утрата доверия к мужу сказа­лась на ее отношении к жизни вообще и держала ее в своих сетях. Другая проблема касалась ее тринадцатилетнего сына, страдавшего от жестокого невроза навязчивости и от присту­пов тревоги, которые, как показал анализ ребенка, имели от­ношение к его необыкновенной привязанности к матери. В процессе терапии обе эти проблемы были удовлетворитель­но разрешены. Через пять лет пациентка вновь обратилась ко мне, но на этот раз с трудностями, которые остались невскры­тыми в первый период лечения. Она заметила, что некоторые из ее учеников выказывали более чем нежные чувства к ней: фактически, для нее было очевидно, что определенные маль­чики страстно влюбились в нее, и она спрашивала себя, есть ли в ней что-то такое, что вызвало такую любовь и страсть. Одно­временно она чувствовала себя виноватой перед этими учени­ками. Она упрекала себя в том, что невольно проявляла какие-то ответные чувства, и предавалась жестоким самообвинени­ям. Она была абсолютно убеждена, что я буду осуждать ее, и отнеслась к отсутствию осуждения недоверчиво. Я старалась разуверить ее, говоря, что в ее ситуации нет ничего необычно­го: для того чтобы так интенсивно работать и делать препода­вание действительно прекрасным и творческим, надо, естест­венно, вкладывать в это всю свою душу. Это объяснение не разубедило ее, и нам пришлось искать более глубокие источ­ники ее отношений с учениками.

В конце концов вот что было выявлено при анализе. Во-первых, стала яснее сексуальная основа ее собственных чувств. Один из мальчиков последовал за ней в город, где она проходила психоанализ, и она действительно влюбилась в это­го двадцатилетнего юношу. Было довольно странно видеть эту уравновешенную и сдержанную женщину, сражающуюся с со­бой и со мной, борющуюся против желания иметь любовные отношения с относительно незрелым юношей и разрушающей все условные границы, которые, как она думала, были един­ственной помехой любви.

А затем оказалось, что ее любовь на самом деле не относит­ся непосредственно к этому юноше. Этот мальчик, как и дру­гие до него, явно воспроизводил для нее более ранний образ ее отца. Все эти мальчики обладали вполне определенными фи­зическими чертами и ментальностью, напоминавшей ей отца, и в ее сновидениях они и отец часто оказывались как бы одним и тем же человеком.

В результате анализа пациентка впервые стала осознавать, что за довольно горьким противостоянием отцу в подростко­вом возрасте скрывалась глубокая и страстная любовь к нему.

В случае фиксации на отце субъект обычно выказывает яв­ное предпочтение мужчинам постарше, потому что они силь­нее и легче наводят на мысль об отце. В этом случае отноше­ния детских лет были инвертированы. Ее подсознательные попытки разрешить проблему фактически приняли такую фантастическую форму: *Я уже не маленький ребенок, кото­рый не может добиться любви своего недостижимого отца. Но если я большая, пусть он будет маленьким, тогда я смогу быть матерью, а мой отец будет моим сыном». Она вспомнила, что когда отец умирал, ей хотелось лечь рядом с ним и прижать его к груди, как сделала бы мать со своим ребенком.

Дальнейший анализ выявил, что чувство к этим юношам представляло собой только вторую фазу перенесения на них ее любви к отцу. Ее сын был первым реципиентом этой трансфер-ной любви, которая затем была обращена на учеников, ровесни­ков ее сына, чтобы отвлечь ее сознание от концентрации на ин-цестуозном объекте. Ее любовь к ученику была бегством или вторичной формой любви к сыну, который первоначально пред­ставлял для нее реальное воплощение ее отца. И как только она осознала страсть к этому другому мальчику, огромное напряже­ние, которое она чувствовала по отношению к сыну, ослабело. До этого времени, находясь в разлуке с сыном, она настаивала, чтобы он писал ей каждый день, иначе она будет ужасно тоско­вать. Когда ее охватила страсть к другому мальчику, эмоцио­нальная напряженность отношений с сыном немедленно осла­бела, что доказывает, насколько этот мальчик и другие до него были для нее на самом деле лишь заменой сына. Ее муж — тоже моложе ее, был как личность гораздо слабее, и ее отношение к нему также имело отчетливый характер диады «мать—сын». Эмоциональная привязанность к мужу исчезла у нее, как толь­ко родился сын. Фактически, именно эмоциональная перегру­женность ее отношения к сыну и создала у последнего жестокий невроз навязчивости в начале пубертата.

Одна из основных психоаналитических концепций состо­ит в том, что сексуальность возникает не в пубертате, а чело­век обладает этим качеством изначально, с рождения, и, сле­довательно, даже самая ранняя любовь всегда сексуально окрашена. Как мы знаем из многочисленных наблюдений, в том числе — из мира животных, сексуальность означает вза­имную привлекательность полов. У человека в детстве она вы­ражается в том, что дочь инстинктивно чувствует большее вле­чение к отцу, а сын к матери. Одновременно с этим психоана­лиз показывает, что детское соперничество и ревность по отношению к родителю того же пола во многом ответственны за конфликты взрослого человека. В описанном выше случае мы видели, как трагически, пройдя через три поколения, мо­жет развиваться такой конфликт.

В моей практике было пять случаев такого переноса любви с отца на сына. Этот клинический опыт показывает, что вос­крешение чувств к отцу обычно остается бессознательным. Сексуальная природа чувства к сыну сознавалась пациентка­ми только в двух случаях (обычно осознается только высокий эмоциональный накал отношений мать—сын). Чтобы понять специфику таких отношений, нужно признать, что по самой своей природе они вообще не могут быть гладкими. На них переносятся не только инцестуозные элементы инфантиль­ных сексуально окрашенных отношений к отцу, но и элемен­ты враждебности, неизбежно связанные с этими отношения­ми. Определенный остаток детских враждебных чувств неиз­бежен, как результат в равной степени неизбежных аффектов, вызванных в свое время ревностью, фрустрацией и чувством вины. Если чувства к отцу переносятся на сына во всей своей полноте, то сын воспринимает не только любовь, но и застаре­лую враждебность. Как правило, оба чувства вытесняются. Одна из форм проявления конфликта любви и ненависти — это сверхзаботливое отношение к ребенку. Таким матерям по­стоянно кажется, что их чаду угрожает напасть. Малыш может заболеть, подцепить заразу, стать жертвой несчастного случая. Они буквально фанатичны в своей заботе. Женщина, которую мы обсуждали (защищая себя от осознания конфликта), про­сто захлебывалась хлопотами о сыне, которому ужасы, конеч­но же, грозили со всех сторон. Когда он был маленьким, все вокруг него должно было быть стерильным. Позже, при малей­шей незадаче с ним она не выходила на работу и бросалась его опекать.

В других подобных случаях матери не осмеливались даже дотрагиваться до сыночка, боясь ему чем-либо навредить. Две мамы, о которых уместно здесь вспомнить, нанимали няню для сыновей, хотя это было им и не по карману, и некстати — присутствие чужого человека в доме с эмоциональной сторо­ны ужасно стесняло. Однако они предпочитали страдать — так важно было для них присутствие защитницы от неведомых опасностей.

Есть еще одна причина, по которой такие матери, как пра­вило, занимают позицию гиперопеки. Их любовь носит характер запретной кровосмесительной страсти и поэтому они по­стоянно испытывают чувство угрозы, что сына у них отберут. Эти Чувства нередко проявляются в достаточно специфиче­ских сновидениях. Одной женщине, например, снилось, что она стоит в храме с сыном на руках и должна принести его в жертву ужасной богине-матери.

Другое осложнение в случае фиксации на отце часто обяза­но возникновением ревности, существовавшей между мате­рью и дочерью. Некоторая соревновательность между мате­рью и взрослой дочерью — вполне естественная вещь. Но если особенности Эдиповой ситуации в детстве самой матери поро­дили у нее чрезмерное чувство соперничества, то в отношение ях с дочерью это чувство может принять гротескные формы и возникнуть уже в самом раннем детстве девочки. Такое сопер­ничество нередко выдает себя в запугивании ребенка, в неосоз­наваемых тенденциях высмеивать или даже унижать девочку, не позволять ей выглядеть привлекательно, запрещать встре­чаться с мальчиками и т. д., в основе чего всегда присутствует тайная (скрываемая даже от самой себя. — М. Р.) цель поме­шать дочери развиться в женщину. Хотя нередко бывает труд­но обнаружить ревность во всем многообразии маскирующих ее форм выражения, общий психологический механизм доста­точно прост в своей основе и поэтому не нуждается в деталь­ном описании.

Давайте теперь рассмотрим более сложный случай, возника­ющий когда женщина в детстве особенно сильно была привяза­на не к отцу, а к матери. В случаях такого типа, которые мне довелось анализировать, постоянно обнаруживались опреде­ленные черты. Вот что типично: у девочек, как правило, очень рано возникали и причины не любить свой собственный жен­ский мир. Причинами этого могли быть уже упомянутое мате­ринское запугивание, глубокое разочарование в отношениях, связанных с отцом или братом, ранний сексуальный опыт, ужаснувший девочку, фаворитизм родителей по отношению к брату.

В результате такая девочка эмоционально отворачивается от Присущей ей сексуальной роли, и у нее начинают развивать­ся маскулинные тенденции и фантазии. Однажды проявившись, эти фантазии затем приводят к формированию соревно­вательных тенденций в отношениях к мужчинам, которые присоединяются к исходной обиде на них. Естественно, что женщины с такой установкой не очень приспособлены для за­мужества. Они фригидны, неудовлетворены, и их маскулин­ные тенденции сказываются, например, в желании главенство­вать. Когда такие женщины выходят замуж и заводят детей, они склонны демонстрировать чрезмерно преувеличенную привязанность к своему чаду, которую обычно интерпретиру­ют как запертое либидо, закрепленное на ребенке. Такое опи­сание хотя и корректно, но не дает нам глубокого понимания особенностей протекающих процессов. Осознав происхожде­ние такого развития, мы можем понять конкретные его особен­ности как результат попыток разрешения определенных ран­них конфликтов.

Маскулинные тенденции матери выражаются в установке на доминирование, в стремлении к абсолютному контролю над детьми. Если мать боится этих своих склонностей, она бро­сается в другую крайность и распускает детей донельзя. В пер­вом случае мать безжалостно сует нос во все дела детей; а убо­явшись своего садизма — остается вечно пассивной, не осме­ливаясь ни во что вмешиваться. Возмущение против женской роли находит выход в том, чтобы вдалбливать детям, что муж­чины — скоты, а женщины — несчастные страдалицы, что жен­ская доля убогая и жалкая; менструация — болезнь («прокля­тие»), а половой акт — принесение себя в жертву похоти мужа. Такие матери нетерпимы к любому проявлению сексуально­сти, особенно у дочерей, но нередко и у сыновей тоже.

Очень часто у таких маскулинных матерей развивается сверхпривязанность к дочери, подобная той, которую другие матери чувствуют к сыну. Как правило, дочь отвечает тоже повышенной привязанностью к матери. При этом она отчуж­дается от своей женской роли, и в дальнейшем ей, как прави­ло, трудно достичь нормальных отношений с мужчинами.

Рождение детей непосредственно оживляет в нашем созна­нии образы и функции наших родителей. Родители не только объекты любви и ненависти в детстве и отрочестве, но также объекты детских страхов. Большая часть того, что составляет нашу совесть, в особенности ее бессознательная часть, называ­емая нами Супер-Эго, обязана своим существованием внедре­нию в нашу личность угрожающих образов родителей.

Этот старый инфантильный страх, когда-то относившийся к отцу или матери, может также быть перенесен на детей и при­вести к сильному, но неясному ощущению небезопасности, связанному с ними. Это кажется особенно верным здесь, в Соединенных Штатах, по ряду причин. Родители выказыва­ют страх перед детьми в двух основных формах. Они в ужасе перед неодобрением детей, боятся, что их поведение, выпивки, курение и сексуальные отношения будут раскритикованы детьми. Они непрерывно беспокоятся, обеспечили ли они де­тям должное воспитание и образование. Причина этого — тай­ное чувство вины перед детьми, и ведет оно либо к попусти­тельству, чтобы избежать неодобрения ребенка, либо к откры­той враждебности, так как инстинкт подсказывает, что атака — лучшее средство обороны.

Я далеко не исчерпала тему. Конфликты матери с ее соб­ственными родителями могут иметь самые разнообразные по­следствия. Моей же целью было только объяснить, каким об­разом дети могут представлять для своих родителей образы их родителей, и тем самым стимулировать ту же реакцию, кото­рую когда-то вызывали у их мамы бабушка и дедушка.

Возникает вопрос: «Какую практическую пользу представ­ляют эти глубинные исследования души для наших усилий руководить детьми или улучшения условий, в которых они растут?» В индивидуальном случае психоанализ конфликтов матери, конечно — один из лучших способов помочь ее ребен­ку, но в широких масштабах этого не сделать. Я думаю, однако, что детальный разбор этих относительно немногих случаев может указать направление, которым можно руководствовать­ся в дальнейшей работе при исследовании конфликтогенных факторов. Я также думаю, что знание о замаскированных фор­мах проявления патогенных факторов может быть полезным для более легкого обнаружения их в практической работе уже сейчас.

К. Левин

ТИПЫ КОНФЛИКТОВ [37]

Психологически конфликт характеризуется как ситуация, в которой на индивида одновременно действуют противопо­ложно направленные силы равной величины. Соответственно возможны три типа конфликтной ситуации.

1. Человек находится между двумя положительными ва­лентностями примерно равной величины (рис. 2.1). Это слу­чай буриданова осла, умирающего от голода между двумя сто­гами, сена.

В общем этот тип конфликтной ситуации разрешается от­носительно легко. Подход к одному привлекательному объек­ту сам по себе часто бывает достаточным, чтобы сделать этот объект доминирующим. Выбор между двумя приятными ве­щами в общем легче, чем между двумя неприятными, если только это не касается вопросов, имеющих глубокое жизнен­ное значение для данного человека.

Иногда такая конфликтная ситуация может привести к ко­лебанию между двумя привлекательными объектами. Очень важно, что в этих случаях решение в пользу одной цели изме­няет ее валентность, делая ее слабее, чем у цели, от которой человек отказался.

2. Второй фундаментальный тип конфликтной ситуации имеет место, когда человек находится между двумя приблизи­тельно равными отрицательными валентностями. Характер­ным примером является ситуация наказания, которую ниже мы рассмотрим более полно.

3. Наконец, может случиться так, что один из двух векто­ров поля идет от положительной, а другой — от отрицатель ном валентности. В этом случае конфликт возникает только тогда, когда и положительная и отрицательная валентности находятся в одном и том же месте. Например, ребенок хочет погладить собаку, которую он боится, или хочет съесть торт, а ему запретили. В этих случаях имеет место конфликтная си­туация, изображенная на рис. 2.2. Позднее у нас будет возмож­ность более детально обсудить эту ситуацию.

Тенденция ухода. Внешний барьер

Угроза наказания создает для ребенка конфликтную ситу­ацию. Ребенок находится между двумя отрицательными ва­лентностями и соответствующими взаимодействующими си­лами поля. В ответ на такое давление с обеих сторон ребенок всегда предпринимает попытку избежать обеих неприятно­стей. Таким образом здесь существует неустойчивое равнове­сие. Ситуация такова, что малейшее смещение ребенка (Р) в психологическом поле в сторону должно вызвать очень силь­ную результирующую (Вр), перпендикулярную, к прямой, соединяющей области задания (3) и наказания (Н). Иначе го­воря, ребенок, стараясь избежать, и работы и наказания, пыта­ется выйти из поля (в направлении пунктирной стрелки на рис. 2.3).

Можно прибавить, что ребенок не всегда попадает в ситуацию с угрозой наказания таким образом, что он нахо­дится точно в середине между наказани­ем и неприятным заданием. Часто он может быть сначала вне всей ситуации. Например, он должен под угрозой нака­зания закончить непривлекательное школьное задание в течение двух не­дель. В этом случае задание и наказание образуют относительное единство (целостность), которое вдвойне неприятно ребенку. В данной си­туации (рис. 2.4) обычно сильна тенденция к бегству, проис­текающая в большей степени из угрозы наказания, чем из не­приятности самого задания. Точнее, она исходит из возраста­ющей непривлекательности всего комплекса, обусловленной угрозой наказания.

Рис. 2.4

Наиболее примитивная попытка избежать одновременно и работы и наказания — это физический выход из поля, уход прочь. Часто выход из поля принимает форму откладывания работы на несколько минут или часов. В случае сурового по­вторного наказания новая угроза может привести к попытке ребенка убежать из дома. Боязнь наказания обычно играет су­щественную роль на ранних стадиях детского бродяжничества.

Часто ребенок старается замаскировать свой уход из поля, выбирая занятия, против которых взрослому нечего возра­зить. Так, ребенок может взяться за другое школьное задание, которое ему более по вкусу, выполнить ранее данное ему по­ручение и т. д.

Наконец, ребенок может случайно уйти и от наказания и от неприятного задания путем более или менее грубого обмана взрослого. В случаях, когда взрослому трудно это проверить, ребенок может заявить, что он закончил задание, хотя это не так, или он может сказать (несколько более тонкая форма об­мана), что какой-то третий человек освободил его от неприят­ного дела, или что по какой-то другой причине его выполне­ние стало ненужным.

Конфликтная ситуация, обусловленная угрозой наказания, вызывает, таким образом, очень сильное стремление выйти из поля. У ребенка такой уход, варьирующий в соответствии с топологией сил поля в данной ситуации, происходит обяза­тельно, если не принять специальных мер. Если взрослый хочет, чтобы ребенок выполнил задание, несмотря на отрица­тельную его валентность, просто угрозы наказания недоста­точно. Надо сделать так, чтобы ребенок не мог выйти из поля. Взрослый должен поставить какой-то барьер, который меша­ет такому уходу. Он должен так поставить барьер (Б), чтобы ребенок мог получить свободу только либо закончив задание, либо подвергнувшись наказанию (рис. 2.5).

И в самом деле, угрозы наказания, направленные на то, что­бы заставить ребенка закончить некое определенное задание, всегда построены таким образом, что вместе с полем задания они полностью окружают ребенка. Взрослый вынужден так ставить барьеры, чтобы не осталось ни одной лазейки, через которую ребенок мог бы ускользнуть. От неопытного или не­достаточно авторитетного взрослого ребенок ускользнет, если увидит малейшую брешь в барьере. Наиболее примитивные из таких барьеров — физические: ребенка можно запереть в ком­нате до тех пор, пока он не закончит работы.

Но обычно это барьеры социальные. Подобные барьеры — это средства власти, которыми обладает взрослый в силу сво­его общественного положения и внутренних взаимоотноше­ний, существующих между ним и ребенком. Такой барьер не менее реален, чем физический.

Барьеры, определяемые социальными факторами, могут ограничивать область свободного движения ребенка до узкой пространственной зоны. Например, ребенок не заперт, но ему запрещено покидать комнату до завершения дела (задания).

В других случаях внешняя свобода передвижения практиче­ски не ограничивается, но ребенок находится под постоянным наблюдением взрослого. Он не выпускается из-под надзора. Когда ребенок не может быть под постоянным наблюдением, взрослый часто использует веру ребенка в существование мира чудес. Способность постоянного контроля за ребенком приписывается в таком случае полицейскому или привиде­нию. Бог, которому известно все, что делает ребенок и которо­го невозможно обмануть, также нередко привлекается для подобных целей. Например, тайное поедание сластей может быть предотвращено таким способом. Часто барьеры ставятся жизнью в данной социальной общности, традициями семьи или школьной организацией. Для того чтобы социальный барьер был действенным, существенно, чтобы он обладал до­статочной реальной прочностью. Иначе в каком-то месте ребе­нок прорвет его. Например, если ребенок знает, что угроза на­казания только словесная, или надеется добиться расположе­ния взрослого и избежать наказания, то вместо выполнения задания он пытается прорвать барьер. Подобное слабое место образуется, когда мать препоручает наблюдение за работаю­щим ребенком няне, учителю или более взрослым детям, ко­торые, в отличие от нее самой, не имеют возможности предот­вратить выход ребенка из поля.

Наряду с физическими и социальными существует еще один вид барьеров. Он тесно связан с социальными фактора­ми, но имеет важные отличия от тех, что обсуждались выше. Можно, скажем, апеллировать к тщеславию ребенка («Помни, ты не какой-нибудь уличный сорванец!») или социальным нормам группы («Ведь ты девочка!»). В этих случаях обраща­ются к определенной системе идеологии, к целям и ценностям, которые признаются самим ребенком. Такое обращение содер­жит угрозу: опасность исключения из определенной группы. В то же время — и это наиболее важно — эта идеология создает внешние барьеры. Она ограничивает свободу действия индиви­да. Многие угрозы наказания действенны только до тех пор, пока индивид чувствует себя связанным этими границами. Если он больше не признает данной идеологии, моральных норм определенной группы, то угрозы наказания часто становятся малоэффективными. Индивид отказывается ограничи­вать свою свободу действий данными принципами.

Сила барьера в каждом конкретном случае всегда зависит от характера ребенка и от силы отрицательных валентностей задания и наказания. Чем больше отрицательная валент­ность, тем прочнее должен быть барьер. Ибо чем мощнее ба­рьер, тем сильнее толкающая к уходу из поля результирующая сила. Таким образом, чем большее давление взрослый оказы­вает на ребенка, чтобы вызывать требуемое поведение, тем менее проницаемым должен быть поставленный барьер.

К Левин

СУПРУЖЕСКИЕ КОНФЛИКТЫ [38]