Варяжский гость

Слухи, что грядёт областная проверка, ходили давно. А тут ещё с комиссией должна прибыть иностранная делегация. Вернее, норвежцы из города-побратима, что ли, какая-то группа социальных экспертов. Норвежцы эти бывали у нас и раньше. Такие молчаливые все, смурные какие-то. Но всегда подтянутые, чистенькие, аккуратно одетые. Сразу видно - иностранцы. Как обычно учеников нашего училища собрали по группам намного раньше прибытия дорогих гостей. Чтобы помаялись, выпустили пар из себя, и предстали перед строгими дядями и тётями этакими хорошенькими молчаливыми пай-мальчиками. Поэтому оболтусам, и так всё время валяющим дурака, пришлось сидеть в классе и умирать со скуки. Ожидание гостей затягивалось. Шустрый, вертлявый непоседа Петров то и дело выскакивал из класса посмотреть.

-Долго ли ещё будем кочевряжиться? -как он выражался.

-Сегодня футбол по телеку, а мы загибаемся тут! Где же этот Алмаз бродит?

«Алмазом» у нас называли директора училища. Дело в том, что он был абсолютно лысый. Прозвище прилепилось не из-за крепости этой головы, а из-за того, что она блестела, сверкала на солнце, иногда переливаясь всеми цветами радуги.

-Братва, тише, идёт!

-Кто, Алмаз?

-Нет, нет. Весь такой из себя, очёчки поправляет, буржуин!

В приоткрытую дверь с нескрываемым любопытством вошёл высокий мужчина средних лет. Что это иностранец, можно было и не сомневаться. Сколько мы их уже повидали. В какой-то куртёнке цветастой, в дурацких ботинках- у нас таких не носят. И самое главное- вместо портфеля или сумки у него за спиной был рюкзак. Маленький такой рюкзачок.

-Здравствуйте, мы -учащиеся ГПТУ-27.

Норвег в ответ только заулыбался. Видя, что тот совсем ничего не понимает, Кухарчук с восторгом выдавил:

-А, гад! Он по-русски ни бум-бум.

И всё же выдержав паузу, искоса взглянул на гостя. Опять ничего: норвег никак не отреагировал. Кухарчук, улыбаясь, обняв норвега за плечо, как бы приглашая в класс, начал:

-Ах ты, сволочь! Обезьяна косорылая!

Норвег молчал.

-Ну, я с тобой, рожа твоя чухонская, сейчас поговорю!

Делая улыбку как можно ласковей, естественней, Кухарчук выдал все свои знания ругательств и матов. Вперемешку с ними он то и дело вставлял «дружба, фройндшафт» и прочие иностранные слова, которые когда-то слышал. И опять грязный поток ругательств. Толпа за спиной норвежского гостя просто загибалась от смеха, почти в лёжку, корчилась, затыкая рты кулаками. Иностранец удивлённо крутил головой, явно не понимая, отчего все так веселятся. Кухарчук, видя такой невероятный успех, просто расцвёл, и фантазия его, казалось, не имеет границ. Он вспомнил и Полтавскую битву, в которой мы норвежцев победили, и фашистов с Григом, которого так любил Гитлер. И даже норвежского моряка Джеймса Кука с Амундсеном, которых правильно папуасы и сделали, что сожрали. За дверью послышался шум, разговоры, и в класс вошёл Алмаз с группой гостей. Распрекрасное настроение сразу же скрыть не удалось. Все ещё давились от смеха. Посреди класса стоял цветущий, довольный собой Кухарчук и гость с улыбкой, которая так с самого начала разговора и не сходила с лица.

-Ах, вот вы где, Эдуард Константинович. Вижу, у вас настроение прекрасное, а мы вас потеряли, -затараторил Алмаз.

-Разрешите, ребята, представить, наш главный проверяющий, Эдуард Константинович Грибанов! Так что покажите себя с лучшей стороны. А это наши норвежские гости.

В классе наступила гробовая тишина. Кухарчук даже открыл рот, глядя на «варяжского» гостя.

-Что-то случилось, Эдуард Константинович? Что- то не так? - спросил директор.

-Нет, нет, ничего. Пойдёмте в следующий класс.

Перед тем, как выйти за порог класса, «норвег» подошёл к Кухарчуку и, похлопав его по плечу, произнёс:

-Ну-ну, значит, фройндшафт, говоришь?

Алмаз пожал плечами, вернее втянул лысую голову в плечи и спросил:

-Ты что, Кухарчук, немецкий изучаешь?

-Да так, пытаюсь, - ответил загрустивший полиглот.

Боец.

Голос дневального вырвал душу из мира грез и мечтаний. Ничего не соображая, она пробудилась от сладкого сна, еще не понимая, что означает: «Рота подъём!» Этот самый подъём сулил вчерашним мальчишкам-хулиганам, а теперь солдатам, тупейшую суету обычного дня военнослужащего. Не надо думать, что постоянное делание чего-либо целый день как-то облагораживает человека. Эта постоянная занятость отупляет в конец. Привыкший к животно-растительной жизни, то бишь спать, есть, пить и размножаться, человек на гражданке хотя бы иногда мог в после обеденное время помечтать, побыть в одиночестве, понежится. В армии это невозможно, у военных это отнято. Носишься, как дурак, почти круглые сутки с совершенно пустой башкой: так за два года можно подвинуться рассудком. Впечатление такое, что здесь с ума уже давным-давно все посходили. Когда же, когда же я высплюсь?

Примерно так рассуждает каждый второй солдат только-только прибывший в учебку - учебную часть. Не исключением является и курсант Пучкин. Сейчас он быстро слетел с верхней кровати и быстро, почти за сорок пять секунд, оделся. Нет, не из желания выслужиться, не из желания быть дисциплинированным. Очень не хотелось повторять упражнение – отбой, подъём.

Поэтому и скорость хорошая. Вроде бы пронесло: все успели одеться и обуться кое-как, но главное- не надо снова залезать под одеяло, выполняя тупейшее упражнение. Теперь на зарядку.

-Кто проводит занятия? - поинтересовался Пучкин.

-Гена Хилый.

-У-у….!

Гена «Хилый» - это старший сержант. Дохлый, лопоухий мальчишка. Плюс ко всему у него был скверный характер, главной чертой которого была солдафонская упёртость, тупость. Гена считал, что всё должно быть по уставу, а солдатам казалось, что он постоянно издевается над ними. У кого-то отдых, а во взводе Хилого занятия - вспышка слева, вспышка справа. И всё из-за какого-то пустяка: кто-то не козырнул сержанту. Особенно Гена зверствовал на занятиях по физподготовке. Не дай Бог, какой-нибудь маменькин сыночек повисал на перекладине, как сосиска. Из-за него со всех остальных сходило по десять потов. А Гена только командовал, картавя: «И раз, и раз, и раз, два, три; и раз, и раз, и раз, два, три.» Как его все ненавидели в эти мгновения! Даже получение писем он превращал в издевательство. Чтобы получить заветную весточку из дома, надо было строевым шагом подойти к нему, отдать честь, правильно развернуться и встать обратно в строй. С первого раза получалось не у многих. Так и шагали бедные ребята за письмецом по двадцать раз. А о нарядах вне очереди и вспоминать не хочется. Ребята злились, ворчали.

-Вот тупица! Возомнил из себя Суворова. Сегодня на зарядке заставил всех обтираться снегом. Закалённый нашёлся, у самого неизвестно в чём душа держится, а всё туда же! Козёл!

На все проявления недоброжелательности Гена никак не реагировал. Молча продолжал гнуть свою линию, измываясь над бедными курсантами. Мало того, он считал себя спортсменом, бойцом. Бойцами, по его словам, можно называть только людей, занимающихся восточными боевыми единоборствами, целиком и полностью посвятившими себя военному делу. Надо сказать, всё свободное время Гена именно этим занятиям и уделял. «Может быть, это повлияло на голову»,- отметил однажды Пучкин. Гена говорил только о боевых искусствах и мыслил в этих рамках и образах. Прознали это молодые бойцы, нет, не бойцы рукопашного боя, бойцами в армии зовут всех. Когда нужно обратиться к молодому солдатику, сержант грозно кричит: «Эй, боец!» или «Эй, воин!» Это считается очень приличным обращением, ну, просто самым-самым роскошным, уместным и, разумеется, военным. Узнав о слабости Гены, над ним стали потешаться и, более того, использовать в своих корыстных целях. Чтобы полоботрясничать на занятиях, кто-нибудь заводил разговор о каратэ, и Гена прямо загорался, начинал взахлёб рассказывать о той или иной системе, о её плюсах и минусах. Этого и надо было. Делая вид, что всем интересно, курсанты занимались своими делами: кто дремал, кто писал письма. Самым простым способом начать этот процесс было обращение к кому-либо: «Эй, боец!». Гена Хилый тут же реагировал. С ним особенно не спорили-боялись. И не только из-за сержантских лычек. Как никак, а что-то он умел, несмотря на свой маленький рост и худосочность. Своими ручонками он и кирпичи ломал, и подтягивался на перекладине раз тридцать, и крутил сальто, и садился на шпагат. Было о чём призадуматься рискнувшему с ним спорить. Инициатором таких споров был не сломленный внеочередными нарядами Пучкин. Вот и сейчас невыспавшемуся Пучкину захотелось вздремнуть, вместо изучения какой-то муры.

-Эй, боец, шире шаг! - командным голосом заорал он, когда все уже вошли в класс и рассаживались за столы. Гена Хилый засуетился:

-Пучкин, а кто такой боец, по-вашему?

Отвечать не входило в планы Пучкина, хотелось спать, поэтому он, как всегда, решил прикинуться дурачком и ускользнуть за последний стол.

-Да я так, по привычке, товарищ старший сержант. Нечаянно вырвалось.

Жалобный лепет не прошёл, не тут-то было.

-Вы, видимо, не поняли, Пучкин, я к вам обращаюсь. Кто такой боец?

Поняв, что всё сорвалось, разозлившийся Пучкин из вредности, а, может, от недосыпания, решил поспорить с Геной.

-Бойцом я бы назвал защитника Родины прежде всего, - ехидно начал он.

-А ты - защитник? Себя ты можешь назвать защитником? Ты что-то умеешь?

-Пока не умею, но научусь, надеюсь. Это же не гвозди лбом забивать.

-Это верно, чтобы защищать Родину, нужно уметь гораздо больше.

-А что вы думаете, товарищ старший сержант, наши солдаты в сорок пятом году Берлин с нунчаками брали, что ли? – ещё ехидней продолжал Пучкин.

-Мг, да, -растерялся Гена от хохота класса. –Конечно, современная война – это прежде всего техника, тактика, стратегия, определённые навыки. Но важен и дух, моральное состояние, так сказать. Наши солдаты, взяв Берлин, разошлись по домам, вернулись к мирной жизни, забыли…

Пучкин оборвал на полуслове замямлившего сержанта.

-А что, нужно было, чтобы они по утрам в кимоно бегали и кирпичи крошили?- Класс опять захохотал.

-Пучкин! Я сейчас говорю не о внешнем, а о внутреннем. Боец, то есть тот, кто занимается боевыми искусствами, с утра до вечера шлифует не только технику ударов и тренирует тело, он, кроме этого, постоянно следит за своей душой, за каждым её движением. Внешняя сторона тренировки - тело, внутренняя - душа. Тело взаимодействует с душой. Всё направленно к тому, чтобы сделать тело послушным орудием в бою. У нас многие занимаются культуризмом, качают мясо. Зачем? Какая в этом польза? После боя это мясо останется лежать и гнить на земле. Воин, боец должен быть выносливым, сухим. А культуризм – это, прежде всего, еда. Какой протеин на войне? Тренировка тела… Пучкин опять перебил уже почти начавшего заводиться Гену:

-Я не понимаю, о чём вы говорите, товарищ старший сержант. Можно подумать, гнить, как вы говорите, будут только культуристы. Только они одни и погибнут? Вы хотите сказать, что у них меньше навыков ведения боевых действий или ещё что-то там? Культурист может стрелять из автомата гораздо лучше любого другого солдата. А о физической силе и выносливости и говорить не приходится. Вы просто хотите превратить бойцов в каких-то оловянных солдатиков. Да, я согласен, боец - это особое состояние души. Тех бойцов, о которых вы говорите, даже не так жалко когда они гибнут. Это их выбор, это их судьба. А культуриста, отправленного кем-то на войну, мне гораздо более жалко, чем вашего оловянного солдатика, ибо он - не боец, но солдатом может стать. А убитого солдата гораздо больше жалко, чем бойца-машину, потому что у него было другое предназначение, кроме войны. И вообще, ваши рассуждения есть попытка перенесения на нашу русскую почву, в другую культуру, чуждых нам кастовых принципов. Вы, видимо, книжек восточных начитались не в меру.

Гену пререкания Пучкина только раззадорили.

-Я говорю прежде всего о внутреннем состоянии человека. Боец учится стойко переносить все лишения и тяготы военной службы, закаляет волю, преобразует себя и в нравственном отношении. Это философия!

-Не надо, товарищ сержант, этих песен. Я, между прочим, в армию из института попал. Так обстоятельства сложились.

Класс опять захохотал. Пучкин, грустно вздохнув, продолжал:

-Нет, я учился нормально, особенно любил историю восточных стран: Индия, Китай, Япония. И на японском знаю не только «то яма, то канава». Знаю что такое и «яма», и «нияма», и даже восемь ступеней буддизма помню - «марга».

-Что вы хотите этим сказать?

-А то, что там говорится о правильных взглядах и речах, мыслях, усилиях, о правильном поведении и образе жизни. Но это всё нужно лишь для того, чтобы выработать в себе невозмутимость. Боец через невозмутимость приходит к безразличию, а от безразличия к эгоизму. Значит боец - это эгоист. И зачем же тогда, позвольте, тренировать душу, как вы говорите? Характер можно закалить и по-другому- и без боевых искусств. Тем более, мы не азиаты, у нас другой национальный характер. Вы нам азиатчину насаждаете? Думаете, что делаете из вчерашних мальчишек мужчин, закаляете, готовите к жизни? Может, кому-то это и надо. А если у меня другое предназначение? Я не хочу быть солдатом, тем более, по вашему выражению, бойцом. У меня отбирается самое дорогое - свобода. И отбирают её такие бездушные люди, как вы. Почему вы нас так не любите, что мы сделали, чтобы так издеваться?

Здесь Пучкин сообразил, что перейдя на частности, перегнул палку. Все замерли, ожидая от Гены что-то вроде: «Ах ты, маменькин сыночек, кто Родину защищать будет, я, что ли? Я один?» Понимая, что наступившая пауза может обернуться неприятностью, Пучкин опять решил отшутиться:

-Я за профессиональную армию. Ура!

Пауза затягивалась. Гена Хилый спокойно, минуты две обдумав что-то, произнёс:

-О профессиональной армии - это правильно. Что же получается? Значит, каждый офицер - боец! Даже толстопузые генералы? - вслух рассуждал Гена.

-Да, да, – обрадовался неожиданной развязке Пучкин.- Каждый- профессионал военного дела, независимо от цвета пояса, - вновь пытался острить заулыбавшийся спорщик.

Для него, в отличие от Гены, серьёзность дискуссии отсутствовала.

-Поймите, товарищ сержант, у нас на Руси каждый мужчина - боец, не то что офицер. Не надо и ноги задирать, чтобы однажды утром встать и отправиться на войну. Да, боец - особое состояние души, но русский боец - это не какой-то там эгоист, дышащий в пуп, а живой человек. Душу не тренируют - её очищают. С чистым сердцем вообще изменяется взгляд на мир. А если война, то и врага не жалеют, но и лежачего не бьют. Любого русского солдата можно назвать бойцом, и боевые искусства здесь совершенно не причём.

Гена приуныл, даже как-то болезненно заулыбался. Пучкин торжествовал: вот она - победа!

-Товарищ курсант, вы противоречите сами себе. Это же только красивые слова, фальшь. Признайтесь! Вы же русский. Но ты не хочешь Родину защищать, предназначение, видишь ли, другое! Это и есть разделение на касты, - от волнения Гена переходил то на ты, то на вы. – Да и какая от тебя защита, одна болтовня. Вместо учёбы, ковыряние в носу да дремота. Что толку от тебя, если тебя, неумейку, дилетанта, в первом же бою шлёпнут?

Раздался звонок, урок «эристики» закончился.

-Злой вы, товарищ старший сержант, жаль, что так ничего и не поняли.

Строго по команде солдаты встали для перехода к следующим занятиям. Впереди всех вяло двигался невыспавшийся Пучкин.

Вечером, перед отбоем, в свободное время, Гена Хилый, как обычно, дрался с тенью, а Пучкин комментировал:

-Бой с тенью ведётся в одну сторону, она тебя ударить в ответ не может, вот и попробуй, разберись, кто победитель. Бьётся бедный Гена с призраком востока, всё одолеть не может, не понимает, что победитель всегда один.

Через две недели завершение учёбы: последние занятия и отправка в боевую часть, а там ещё полтора года- и домой. Конечно, неизвестность пугает. Куда занесет, не знает никто. Одна радость - распрощаемся с Геной Хилым. Нам на службу, а ему на дембель. Где ещё такого дуба для учебки отыскать? Начальство будет рыдать. Не дай Бог, останется прапорщиком служить, замучит всех. Сегодня у нашего взвода метание гранат. Скверное занятие. Как – то неприятно: вроде бы все знаешь, тысячу раз проделывал всё в голове, а руки трясутся. Дело нешуточное - гранаты боевые. У Гены есть прекрасная возможность отплатить Пучкину. Тем более, он сегодня, как никогда, нервничает, суетится. Конечно, страшно!

-На, боец, держи! - Гена протягивает ему ручную гранату. - Всё знаешь? За что дергать не забыл?

-Да вроде бы всё, товарищ старший сержант, - выдавливает побледневший Пучкин.

От разрывов-хлопков режет уши, в горле першит. Пучкин шагает к рубежу, трясущейся рукой выдёргивает кольцо, пытается бросить гранату как-то неуклюже, по-бабьи. Граната летит совсем не туда, куда посылается, а прямо к ожидающим своей очереди бойцам. Всё происходит, словно в замедленном действии: плёнка страшного немого фильма раскручивается, не щадя наивно застывших зрителей. Они тупо смотрят на упавшую у самых ног железку. Вот она смерть! Пучкин нелепо приседает, успев схватить себя обеими руками за голову, ожидая осколков, словно это были бы снежные комки в детской игре. Взводный защищает лицо, уродливо отдавая какой-то пионерский салют. Кто-то плавно удаляется, напоминая спринтеров на финише. А Гена Хилый ныряет к гранате, медленно-медленно летит, накрывая её животом. Противный хлопок, тело подбрасывает, и замедленные кадры на этом заканчиваются.

Помните «Картинки с выставки» Модеста Мусоргского? Там эти самые картинки разделяет прогулка-мелодия, от размышления к размышлению. У нас будет тоже своего рода прогулка, вернее, возвращение к морю, к созерцанию волн. Каждая новая зарисовка-рассказик есть название волны. Но море нельзя разделить - это монолит. Поэтому нельзя разделять и волны-рассказы: они- одно целое, они и составляют океан. Но мы же пытаемся проследить за какой-то отдельной волной. Давайте отдохнём, я предлагаю возвращаться ко всему морю-океану: и к ветру, и к солнцу, и к далёкому крику чаек, и к шуму деревьев, и даже к разговору с соседом, который восседает рядышком на камне. Камень вдаётся в море, и мы сидим на нём, как на носу корабля. Сосны за спиной скрипят, словно мачты, и мы плывём, плывём! -Ух, ты! Видел, какая волна?

Холодные брызги возвращают к реальности, отрезвляют. Мы смеёмся, ещё что-то говорим, а затем опять молча долго-долго смотрим на море, до следующей большой волны, норовившей обдать задумавшихся о чём-то романтиков. Почему о чём-то? О тайне жизни.