Мысли на кладбище

1 2 3 4

Джеймс Томсон

Времена года

(«The Seasons», 1726—1730)

Осень («Autumn»)

Взгляни на пестрый, многоцветный лес;

Переплелись там тени, а селенье

Все в золоте, и сень дерев мерцает

Оттенками — то серым, то зеленым,

То черным, словно сажа. Ныне муза

По устланной ковром аллее бродит

И, шелестя, вид осени являет.

Меж тем, все, омрачая, тишина

Грядой пернатых облаков покрыла

Простор безбрежный неба; зыбь реки

Трепещет, чуть колеблется, не зная,

Куда направить мирное теченье.

Уж солнце обволакивают тучи,

И сквозь прозрачную их пелену

Оно глядит на луг с изнеможеньем.

Пора для тех, кого чарует осень,

Уйти в себя от праздных толп людских,

Чтобы парить над суетностью мира,

И попирать порок своей пятою,

И умирять волнующие страсти,

И слиться с тишиной в безгласной роще

Так, одинокий, в созерцаньи, в грезах

Я по лугам скитаюсь побуревшим

Иль провожу в печальной роще дни,

Где еле слышно песня раздается,

Лесничего труд тяжкий облегчая.

Быть может, птичка, овдовев, льет песни

Чуть слышным рокотом тревожа рощу;

А коноплянки, жаворонки, стаи

Дроздов, чье безыскусственное пенье

Столь позднею порою пополняет

Всю музыку роящихся теней,

Лишенные напевных дум, тревожно

Сидят на мертвых ветках и дрожат:

Нет яркости и трепета в их крыльях,

И щебетанье их полно разлада.
Да не убьет, прицелившись жестоко,
Песнь года отходящего охотник;
Чтобы, вреда не чуя, стая певчих
Не стала грустной жертвою добычи,
Вдруг крыльями о землю трепыхая!
Год на ущербе палевый прелестен.
Он дышит кротостью и беспрестанно
Шелест листвы доносится из рощи;
И вздрагивая часто и спадая,
Кружатся листья по ветру безвольно,
Но чуть сильнее ветер меж ветвями
Заплачет, по небу потоки листьев
Струятся жалобно, покуда ливнем
Прибитые, лесные чащи с бурей
Не обнажатся, став печальной глушью.
Слетела мертвая листва на нивы,
И, сморщившись в грядах, семья цветов
Роняет свой убор, и плод последний
С полунагих дерев уже спадает;
Сады, поля, орешники и рощи
Обнажены и леденят нам душу.<... >

Зима

(«Winter»)

(...) Уж в воздухе пушистый снег порхает
Как будто медля, но еще немного —
И хлопья, отуманив день, ложатся
На землю густо. Пажити родные
Сияют девственною белизною:
Все блещет, кроме темного потока,
В чьих струях тает снег. Унылый лес
Поник седой главою; вот уж солнце
Шлет с запада вечерний, долгий луч,
И грудь земли — пустыня ледяная,
Под снегом схоронившая глубоко
Труд человека. Вол изнеможденный
Запорошенный снегом ждет кормов
За тяжкий труд и дикие голубки,
Дыханьем вьюг укрощены, слетаясь '
Над ригами, тем кормятся, что им

Шлет провидение. Одна зарянка,
Угодная и ларам и пенатам¹,
С колючих чащ и невеселых нив,
Подругу бросив зябкую, наносит
Визит свой ежегодный добрым людям.
Сперва полуиспуганная, еле
Она о стекла окон бьет крылами;
Отважась, вот в очаг она влетает,
Припрыгивая, робко озираясь,
Поглядывает искоса на смертных,
Клюет и вздрагивает осторожно,
И, наконец, поближе познакомясь
С семьею мирной, крошки со стола
Прилежно подберет. Поля пустые
Из нор зверьков гоняют. Робкий заяц,
Которого повсюду гонит смерть,
Затравлен сворой псов, иль попадаясь
В ловушку, иль охотникам навстречу,
От голода, бесстрашный, в сад бежит.
Скот блеющий то в даль глядит с мольбою,
То смотрит на искрящуюся землю
С отчаяньем и, хмуро разгребая
Сугробы, ищет сена сгнивший клок.
Встает буран: свирепая зима
Метет метели сквозь морозный воздух
По прихоти своей; бедой настигнут,
Стоит пастух и смотрит на холмы
Безрадостно, и новые картины
Встают пред ним. След заметает вьюга;
Он не находит ни реки, ни рощи
Среди безжизненных пустынь; сходя
В долину, он сбивается с тропинки,
Старается вновь набрести на след
С тоской об очаге, и мысль о доме
Нахлынула вдруг на душу, будя в нем
Последнюю отвагу, но напрасно!
В отчаянье и ужас погружен он!
Меж тем как сумерки своей игрою
Выводят перед взором призрак дома,
Встающий средь снегов, в воображеньи,
Шагает он по мертвенной пустыне,
Все боле отдаляясь от жилья;
Уже сомкнулась ночь неодолимо;
Он слышит свист метели, и пустыня

Еще унылей, мертвеннее ночь...

В мозгу роятся призраки, и бездны

Неизмеримые пред ним отверзлись...

О, крутизна! То — склоны в царство вьюги,

Трясин коварных, сглаженных снегами,

Глубоких бездн... Но что это за край?

Струя ль ему мерещится благая

Средь озера, иль, может быть, болота,

Где ключ студеный заиграл нежданно?

И умеряет он свой шаг пугливый,

Но вдруг он начинает погружаться,

И под приютом странного потока

Он с горечью встречает час кончины,

И с острою тоской, в груди стесненной,

Последний вздох он испускает, вспомнив

О милых детках, о жене любимой

И о друзьях, которых не увидит.

Его жена камин разводит тщетно,

Ему готовит теплую одежду,

И тщетно щуря глазки и вглядевшись

В окно заиндевевшее, малютки

Мать вопрошают об отце с слезами,

Застывшими в ресницах их. Увы!

Он ни жены своей, и ни малюток,

Ни друга, ни священного жилища

Не узрит боле. Жилы оковала

Смертельная зима, темнит сознанье

И, леденя своим дыханьем члены,

В сугроб бросает труп окоченелый,

Простертый, брошенный во власть Борея². (...)

Чтоб облегчить любимой труд — и вот,
Они уж нагибаются все дружно —
Растут снопы до неба золотые. <... >

¹Лары и пенаты — божества домашнего очага (античн.
мифол.).

² Борей — холодный северный ветер, вестник наступившей
зимы (античн. мифолог).

Эдуард
ЮНГ

Ночные
думы

Ночные думы

Сон сладкий — сил утраченных бальзам!
Как мимолетный дух, покой даришь ты
Счастливцам, но минуешь ты скорбящих:
Бежишь ты горя, легкокрылый гость,
Смежая вежды тем, кто слез не ведал.

От сна я вновь тревожно пробуждаюсь;
Вы, вечным сном почившие, блаженны!
В могилках ваших грезы не роятся!
Я ж пробуждаюсь, встав из моря грез
Печальных, где, надежд лишась отрадных,
Мой ум средь волн вообразимых горя
Тонул и уронил руль управленья.
Я встал, но пробужденье — смена мук,
Горчайшая из горьких! Слишком краток
День для моих скорбей, а ночь слепая,
В самом зените царства своего,
Не так мрачна, как рок, бедой чреватый.

Но мрачная с эбенового трона —
Богиня тьмы — простерла величаво
Свинцовый жезл над дремлющей вселенной.
Безмолвье мертвое! И мрак глубокий!
Я слеп, и шум не досягнет до слуха.
Все сущее объято сном; пульс жизни
Не бьется, вся природа в летаргии;
О, вещий сон, предвестье смерти мира,
Да сбудется пророчество твое!
Рок, опусти завесу! Все равно мне.
Тьма, Тишина — родные сестры! Чада
Извечной Ночи! Неокрепший ум
Вы озарили мудростью пресветлой —
И он вознесся тверд и непреклонен,
Столп истинный величья человека.
Споспешествуйте мне во всем, и вам я
Гимн вознесу из стен моей гробницы,

Из царства ваших теней, там, где прах мой
Быть должен жертвою священной раки.
Но что вы!

Ты, кто хаос первобытный
Глаголом расколол, зажегши звезды
В полете их над тусклою землею!
О Ты, чье слово высекло, как искру,
Из тьмы светило, мудрым дух созижди,
Дух, бодрствующий над тобой, надежным
Своим сокровищем, как ночью скряга
Над золотом, когда весь мир почиет!
Сквозь эту мглу природы и души —
Двойную ночь — пролей луч милосердья,
Утешь и озари мой темный разум,
И духу, алчущему лишь покоя,
Поводырем будь в бытии и в смерти.
Да вдохновит свет истин их на подвиг!
О, вдохновит на подвиг и на доблесть,
Как вдохновлял ты музу, наставляя
Добру мой ум, высоким чувствам — душу,
И укрепи меня в решеньи твердом,
Дух сочетая с мудростью, которой,
Как данник, уплачу я долг посильный,
Дабы фиал возмездья¹ твоего,
Излитый над главою, обреченной
На гибель, — не излит он был бы всуе.

О человеке

Сколь нищ и щедр, величествен и низок,
Сколь усложнен и чуден человек!
Сколь величавей тот, который создал
Его себе подобным в этом мире,
В нем сочетая крайности такие!
Чудесный сплав различных двух естеств,
Изысканная связь миров далеких!
Звено в цепи существ столь бесконечных!
Посредник меж ничтожеством и богом!
Небесный луч, коснеющий в пыли,
Божественный, хотя в пыли коснеет!
Он — сколок безусловного величья,

Ночные
думы

Наследник Славы! Он же — чадо праха!
Бессмертный в немощи своей и тля!
Червь, бог! — я за себя дрожу и в дебрях
Души моей теряюсь. Мысль, как гостья
Изумлена, на все взирая в страхе,
Дивясь себе самой. Как ум кружится!
Пред человеком человек есть тайна!
Ликуя, страждет! Веселясь, печален!
То он восторжен, то мятется духом!
Кто сохранит мне жизнь? Кто жизнь отымет?
Меня из гроба Серафим² не вырвет
И легионы ангелов не смеют,
Пусть даже плоть и ввергнута в гробницу,
Предать не смеют тлену с плотью — душу.

Мысли на кладбище

О, то — пустыня, то — уединенье.
Населено и жизненно кладбище!
То сущего творенья склеп унылый,
Юдоль скорбей, где кипарисы мрачны
Дол призраков, блуждающих теней!
Все на земле есть тень, в потусторонних
Мирах все — сущность; в этом символ веры.
Как прочно все, где перемены нет!
То — бытия побег и тусклый проблеск,
Преддверие, дня сумрак несказанный.
Над жизнью полог здесь опущен. Смерть,
Одна лишь Смерть, суровая, могла бы
Открыть покрышку гроба, можно сдвинуть
Тяжелую и глиняную глыбу,
Нас от оков реальной жизни претворив.
Но как далек побег сей невзошедший,
Сев, прозябающий в почившем предке.
Зародышами будем мы до дня,
Когда прорвем мы оболочку неба,
Тот синий свод, воскреснем мы для жизни,
Для жизни человеческой и божьей!
Но человек — безумное творенье —
Хоронит здесь заветные все думы,
Надежды все, не испустив и вздоха,