Физиономия эпохи

Изобразить физиономию эпохи, лик народа в его изменениях и движениях составляет задачу историка. Но физиономия определяется сочетанием всех черт лица, а не одной какой-либо чертой. «Состояние духа» определяется сочетанием всех функций, всех направлений активности, а не одной какой-либо функцией. Культура определяется целостным единством всех видов труда и творчества, а не одним только материальным производством. Поэтому ни в каком смысле нельзя ска-

⁴³ На это постоянно и к величайшей досаде Маркса указывает Прудон.

⁴⁴ Мессианская теология прекрасно понимала это затруднение и решила его при помощи «воскресения мертвых». Все дети Израиля, которые праведно трудились для осуществления мессианского царства на земле, воскреснут при его достижении. Иначе этим мировым царством наслаждалось бы только одно последнее поколение Израиля, что, конечно, несправедливо.

зать, что организация производства «определяет в конечном счете физиономию общества» («Диамат», с. 17).

Физиономия общества определяется дифференциацией и интеграцией всех его функций, постоянным изменением их взаимоотношения, то гармонического, то дисгармонического, и соответственным изменением взаимодействия классов. Одна функция может развиваться чрезмерно и подавлять другие; один класс может доминировать и угнетать другие. Такую дисгармонию функций, такое нарушение и восстановление равновесия мы наблюдаем в организме человека и в его психической структуре (и здесь существует одностороннее развитие одной функции при подавлении других, существует душевный конфликт и восстановление «душевного равновесия»).

Аналогичный процесс происходит в социальной организации, в жизни культурных народов. История развертывает перед нами эпохи, когда религиозная функция духа и сословие духовенства всецело доминируют (папоцезаризм и цезаропапизм^64*), подавляет и подчиняет себе самостоятельную функцию светской власти и хозяйства, а также свободной философии и науки. Затем наступает эпоха властного абсолютизма, эпоха суверенитета светской власти, которая подчиняет себе церковь, науку, философию, хозяйство. И, наконец, наступает XIX век, железный век техники, индустрии, хозяйства.

Век шествует путем своим железным;

В сердцах корысть и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы^65*.

В этих словах Баратынский в начале XIX века пророчески изобразил дух нашей эпохи. Изменились заботы и желания человека, изменились сердца, изменилось суждение о ценностях.

Тебе бы пользы все — на вес

Кумир ты ценишь Бельведерский.

(Пушкин)^66*

Во всех этих изменениях виноваты мы сами: мы сами изменились или захотели себя изменить. Не материя, не природа, не мир растений или животных навязали нам эти изменения. Мы

сами изобрели машины и построили индустриализм; он есть судьба нашей эпохи, которую мы изживаем, но нами самими избранная судьба⁴⁵. Мы ценили выше всего материальное богатство, и мы стали «материалистами». Но далеко не всегда, не везде и не у всех народов так было, так есть и так должно быть. Зомбарт определяет дух современной европейско-американской цивилизации как экономизм ^68*. Но он не считает, что экономизм и индустриализм есть вечное свойство всех культур, вечный закон истории, напротив, этим наша эпоха отличается от других.