Розы любви и шрамы, оставляемые профессией

Всю неделю в заведении шел конгресс, на который со­брались специалисты из всех Скандинавских стран для обсуждения психозов и лечения психозов. Мы, пациенты, разумеется, не принимали в нем участия, и понятно, что нас туда не звали, но мы были в курсе происходящего, так как в расписание, по которому жило наше отделение, был внесен ряд изменений для того, чтобы наши специалисты могли посещать за­седания. Нас предупредили, что некоторые участни­ки конференции придут к нам на чашечку кофе. Мне тоже сказали, что я могу прийти в гостиную. Обыкно­венно мне не разрешалось пить кофе со всеми вместе, поскольку кофе подавали в обыкновенных чашках, а у меня была скверная привычка бить эти чашки, что­бы потом резать себе руки. Мне кажется, лечащему персоналу это надоело не меньше, чем мне самой, и я помню, что в душе мне очень хотелось удержать­ся от этой привычки, но я не смела от нее отказать­ся из-за Капитана и остальных голосов, и из-за мое­го собственного представления о мире. Поэтому я, в

>

рамках того, что позволял Капитан, могла есть кекс и пить кофе только у себя в палате, пользуясь картон­ной тарелкой. Я была рада и этому, по крайней мере, это было знаком того, что прошла еще одна неделя, и я отмечала это событие хотя бы тем, что поедала еще и тарелку вместе с салфеткой.

Иногда общий кофе в отделении подавали в кар­тонных приборах, в этом случае меня тоже к нему до­пускали. Так было еще лучше, во-первых, потому что я могла побыть в обществе других людей. Но это тоже иногда было связано с трудностями, потому что по­рой меня слишком одолевали страхи, и это иногда могло усилить хаоса как в душе, так и в моем окру­жении. Порой мне самой бывало очень неловко есть свою тарелку на людях, когда все на меня смотрят. Но человек, в конце концов, привыкает ко всему, и, что бы там ни было, я сама от этого не менялась, оста­ваясь собой. Мы все давно привыкли к странностям друг друга, они были частью нашей жизни. А в тот день как раз пришел черед «общего пятничного кофе всего отделения». Очень хорошо! Жаль будет, если Ка­питан испортит дело, заставив меня съесть тарелку на виду у посторонних гостей, но, с другой стороны, по­смотреть на новые лица тоже приятно, я же почти ни­когда не выходила за пределы отделения, так что все новое вносило в мою жизнь приятное разнообразие. Конечно же, это будет очень здорово!

>

Я была в столовой и играла в карты с сиделкой, которая постоянно меня сопровождала, и когда она вышла со мной в комнату, где предстояло пить кофе, я увидела, что там все уже собрались: пациенты, пер­сонал и несколько посетителей из числа участников конференции. Я увидела также, что на столе стоит стеклянная посуда. Я сразу поняла, что я буду вынуж­дена сделать. Я знала, что это безнадежное дело. Что у меня ничего не получится, и все кончится только скандалом и унижением, но я также хорошо помнила, что если я не попытаюсь, Капитан потом еще долго будет меня за это наказывать. Поэтому я взяла свой стакан, швырнула его об пол и попыталась как можно быстрей завладеть одним из осколков и, по крайней мере, хоть немножко порезать себя, прежде чем меня схватят. Я сумела нанести себе довольно ощутимый порез, прежде чем персонал меня поймал, вырвал у меня из рук стеклянные осколки и уволок в коридор. В голове у меня орал Капитан и другие голоса, они подняли яростный крик, и я знала, что теперь мне предстоит долго сражаться с ними у себя в комнате в наказание за упущенную возможность. Я с ужасом го­товилась к предстоящей борьбе, и мне было стыдно, что посторонние люди увидели меня в таком состоя­нии. Пока меня, бьющуюся в слезах, с задравшимся свитером, под которым обнаружились следы расче­сов, волокли по коридору, наступая на мои волосы, я

>

думала о том, что это еще только начало, а настоящий бой с битьем головой об стенку, воплями в голове и чувством такого страха, какой я теперь уже не в силах описать, еще ждет меня впереди, он начнется у меня в палате, когда персонал меня отпустит, вот тогда-то мир смешается в хаос, а у меня, чтобы защититься от стаи волков, Капитана, вильвет и собственного пре­зрения к самой себе, не будет ничего, кроме жалкой табуретки.

Мы миновали коридор и очутились перед моей комнатой. Персонал открыл дверь, и я ввалилась в палачу, готовая схватить, что ни попадется под руку, чтобы не потонуть в начавшемся хаосе совсем без­защитной. Но комната была почти пуста. Стулья и книги были из нее вынесены, и мне нечего было схва­тить. В комнате остались только голые стены. И тут вдруг в моей помешанной голове сверкнула холодная и прозрачная, как стекло, мысль: «Они знали заранее, что это случится». Это было спланировано, еще ког­да накрывали на стол, ставили стеклянную посуду и когда меня позвали туда. А затем сверкнула следую­щая, такая же холодная мысль: «Гости! Приглашенные гости с конференции! Неужели это было подстроено ради них? Небольшая практическая демонстрация поведения пациентки Арнхильд с ее предсказуемой реакцией на стеклянный сервиз?». Во мне поднялась ярость. И пуще прежнего, естественно, разъярились

>

голоса, ведь они - это была я. И тут мы - мои голоса и я - решили единодушно: все, хватит! Большего они не добьются, они и так уж все получили от спланирован­ной ими сцены. В отличие от обыкновенного своего поведения, я выбранила их как следует, рассказала им, что я думаю об их поступке, и потребовала, чтобы мне вернули в комнату унесенную мебель. Я не стала с ними драться, в тот раз не стала.

Я пошла и молча села на привинченную к полу кровать. Я была под постоянным наблюдением, меня никогда не оставляли одну, поэтому я просто сидела молча. Из дверного проема за мной наблюдала одна из сиделок. Дело было осенью, вечерело, и в моей комнате с вывинченной лампочкой уже смеркалось. Будь я одна, я бы заплакала. Но я была не одна. Поэ­тому я просто сидела, и боль пульсировала у меня во всем теле и в сердце, и саднила раненная гордость. А я спрашивала себя, зачем только я еще живу на свете.

Сейчас, когда я это пишу, я думаю: этого не может быть! Не может быть, чтобы все было заранее сплани­ровано. Не могли они так поступить со мной только ради того, чтобы продемонстрировать мое поведе­ние; ведь это же было лечебное заведение, профес­сионалы не могут быть такими жестокими. Это не может быть правдой! Но правда в том, что я не знаю правды, и не знаю, какие у них были мотивы и какие планы. Я знаю, что пережила тогда я, но я также знаю,

>

что я была тогда в сильном помешательстве и могла не­правильно истолковать происходящее. Проблема же в том, что мне хорошо известны фактические обстоя­тельства, и я до сих пор не нахожу иного объяснения, почту из моей комнаты были вынесены все вещи, если только они не ждали заранее, что во время об­щего кофе у меня начнется буйный припадок. А если они этого ожидали, то отчего же решили опустошить от вещей мою комнату вместо того, чтобы предот­вратить припадок, которого они ожидали? Этого я не знаю, и, вероятно, никогда не узнаю. Я знаю только то, что они тогда ждали буйного припадка - и получили буйный припадок. По крайней время, на некоторое время, пока припадок не сменился обидой и горем. Потому что, несмотря на свою болезнь, я все же была не настолько сумасшедшей, чтобы не ответить совер­шенно правильной реакцией на манипулирование и предательство, это было больно. Больно было также знать, что они предвидели мою боль, но не сделали ничего, чтобы ее облегчить, а подумали только о том, как облегчить свои хлопоты. Кажется, это было самым обидным предательством.

Но я все же не думаю, что это было преднамерен­ное предательство. И что бы за этим ни стояло, како­ва бы ни была их мотивация, было ли это намеренно спланировано или нет, я не думаю, что они так посту­пили со зла. Возможно, это было сделано по глупо-

сти, возможно, из-за неспособности увидеть, как мне больно, из-за неспособности понять, что как бы ни поступал человек, ему самому от этого тоже больно, и даже если я «первая начала», разбив чашку, это вовсе не значило, что я этого хотела или добивалась, ведь на самом деле я просто не могла иначе. Может быть, они считали, что я настолько больна, что чуть больше или меньше уже не играет для меня роли, что я ниче­го не пойму и не придам этому такого значения, как кто-нибудь другой на моем месте. Может быть, они считали, что я не так замечаю боль, физическую и психическую, как другие, или что унижение ничего для меня не значит, поскольку я так привыкла к уни­жениям. Если они так думали, в этом, конечно, нет ничего хорошего. Ведь эти люди свой каждый рабо­чий день топтались по колено в моей боли, и каждый день, месяцами, должны были что-то делать с моими ранами, с попытками нанести себе повреждения и с моими криками. Если бы им вдобавок приходилось считаться с тем, что я такой же человек, как они, и что я ощущаю боль и унижение не меньше, чем они сами ощущали бы их на моем месте, то, возможно, их рабо­та показалась бы им слишком тяжкой. Она и без того была нелегка, и возможно, причина случившегося на самом деле коренилась в их усталости. Заваленный работой персонал, среди которого было много моло­дежи без специального образования, - некому было

>

их как следует обучить и направить. Я очень хорошо понимаю, как хотелось им после долгих лет тяжких трудов показать посторонним людям, с какими труд­ностями сопряжена их служба и какие тяжелые за­дачи приходится решать. Я понимаю, что, выполняя такую тяжелую работу, они должны были чувствовать потребность в человеческом внимании и признании их заслуг. Конечно, это не делает их поступок более порядочным и гуманным, или более профессиональ­ным, но, по крайней мере, его по-человечески как-то можно понять. Хотя он все равно остается нехоро­шим поступком.

Спустя много времени, когда настала весна, мне разрешили съездить домой. Дома я не была уже более года, и страшно обрадовалась предстоящей поездке, хотя меня отпустили ненадолго, всего на несколько часов, да и то с двумя сопровождающими. Мама забла­говременно посоветовалась в отделении, на что нуж­но обратить особое внимание, что следует заранее продумать. Ей сказали, что нужно убрать все ножи и колющие предметы, а также все хорошие вещи, кото­рые могут разбиться. А если она хочет меня угостить, то еду нужно подавать на картонных тарелках.

Разумеется, мама хотела меня угостить чем-нибудь вкусным. Мама - это мама, особенно моя, и к приезду младшей дочки, которая больше года ни разу не была дома, она, конечно, не могла не накрыть для

>

меня стол. Дело было весной, и мама купила земляни­ки. Она приготовила мой любимый крем и испекла мой любимый шоколадный торт. Вопрос о картонных тарелках она со всех сторон обсудила с моей старшей сестрой. И они пришли к общему мнению...

И вот, приехав домой в тот майский день, я заста­ла свою комнату прибранной, со свежими цветами на ночном столике, хотя я приехала домой всего на несколько часов. Я плюхнулась на водяной матрас и почувствовала, что он, как всегда, теплый. После года моего отсутствия, без всякой надежды на то, что в обо­зримом будущем мне будет позволено остаться дома с ночевкой, мама все же не отключила обогрев. Кро­вать была готова и только ждала моего возвращения. В гостиной был накрыт стол. Свежие цветы, вышитая скатерть и чашечки с розами. Фамильный сервиз. Са­мые красивые и самые лучшие из всей маминой ко­фейной посуды, сделанные из тонкого-претонкого фарфора с нежными розовыми розочками и фигур­ной золотой каемкой. Каждая чашечка - прелестное чудо ностальгической красоты!

Маме не раз приходилось видеть, как я била чаш­ки. Она знала, как молниеносно я способна это проде­лать и что в случае чего никто не успеет меня вовремя остановить. И все же она выставила на стол свои ро­зовые чашечки с полным доверием ко мне, не раз уже доказывавшей, что моим рукам вообще нельзя дове-

>

рить никакую чашку. И я, естественно, их не разбила. Естественно, я не подвела маму и не обманула ее дове­рие. Чашечки и сервированный стол громко говори­ли, как она мне доверяет: «Ты моя дочка, Арнхильд. Ты по-прежнему ценишь красивые вещи, бережно отно­сишься к тому, чем дорожит твоя семья, к ее традици­ям и к таким важным вещам, как красота. Ты никогда не можешь дойти до такого сумасшествия, чтобы пе­ребить красивые и ценные вещи, и никогда болезнь не овладеет тобой настолько, чтобы ты перестала це­нить привычную тебе с детства красоту. Здесь, дома, ты не пациентка с диагнозом шизофрения, здесь ты Арнхильд».

И я никогда этого не забуду. После долгих месяцев и лет, прожитых под знаком ожидаемого от меня без­умия, зафиксированного в диагнозах и описаниях, я получила несколько светлых майских часов, когда я вместе с чаем, выпитым из тоненьких фарфоровых чашечек, получила глоток доверия и надежды. Это было потрясающе и как раз то, что мне тогда было нужнее всего!

Вот два совершенно разных рассказа, которые выражают совершенно противоположные ожида­ния. Ожидание безумия и ожидание выздоровления. Но ожидания могут получать и опосредованное вы­ражение, что также очень сильно влияет на человека. Как-то тоже весной, но совсем в другой год, я, проведя

>

всю зиму почти безвылазно в стенах больницы, полу­чила, наконец, разрешение съездить с мамой домой. Дело было в конце апреля, когда неожиданно настало лето. Буквально за считанные дни пасмурная и про­мозглая погода сменилась ярким солнцем и жарой. Я страшно радовалась, что на несколько часов могу вы­рваться на волю, однако тут возникла проблема - мне нечего было надеть. В отделении у меня были одни только зимние вещи и ничего легкого и нарядного, что подошло бы для изменившейся погоды. Не найдя ничего лучшего, я надела синюю хлопчатобумажную юбку, вполне приличную, но никак не нарядную, а к ней почти новый белый верх от пижамы со светло-зеленым рисунком. Это нельзя было назвать краси­вым, но, на худой конец, выглядело вполне приемле­мо. Пришла мама в сопровождении улыбающейся, медоточивой санитарки, которая стала рассказывать, что «Арнхильд, мол, так радовалась твоему приезду и уж так нарядно приоделась к поездке!» Мама никак не прокомментировала ее слова, я тоже, но как толь­ко санитарка закрыла за собой дверь, мама спросила меня, нет ли у меня чего-нибудь другого вместо этой одежды. Я ответила в соответствии с истиной, что ни­чего другого у меня нет, но я надеялась, что мы успе­ем заскочить в магазины и купить для меня какую-нибудь летнюю одежку. Мы так и сделали. Для нас с мамой не было ничего особенно страшного в том,

>

что за неимением лучшего я выйду на улицу пугалом. Но ужасно унизительно было выслушивать похвалы, как красиво и нарядно я одета, когда на самом деле ты знаешь, что вид у тебя вообще никакой, потому что эти высказывания слишком ясно говорили о том, из каких стандартов исходила санитарка, оценивая мои достижения. Я понимала, как я выгляжу, отлично по­нимала, и если это называется хорошо, то явно не ис­ходя из нормальных представлений о том, что хоро­шо и что плохо.

Любому человеку не все равно, с какими ожида­ниями к нему подходят окружающие. Те или иные ожидания оказывают самое непосредственное влия­ние на наши достижения и результаты, которых мы добиваемся. В Библии сказано: «Как ты веровал, да будет тебе», и действительно, те ожидания и надеж­ды, которые мы в той или иной ситуации возлагаем на себя и на других, могут иметь решающее значение для того, как реально пойдет развитие данной ситуа­ции (см., напр. Atkinson et al).

Что касается ожиданий, то здесь очень важную роль играют наши представления о том, какие воз­можности открываются для нас в будущем. С чем мы в состоянии справиться, чего мы, по нашим предпо­ложениям, можем достигнуть? Работа над самим со­бой и своей историей - очень болезненное занятие. Больно видеть, что ты сделал и чего не сделал, и какие

>

страдания тебе причинили другие люди. Всякий, кто пробовал бросить курить или грызть ногти, или изме­нить какую-либо другую въевшуюся привычку, знает, сколько труда нужно вложить, чтобы поменять свои привычные реакции. Если ты при этом не держишь в уме свой возможный образ в виде здорового, работаю­щего, самостоятельного, одним словом такого, каким ты хочешь быть, человека, тебе, конечно, будет очень трудно добиться каких-то изменений. Потому-то так вредны те стратегии лечения и та информация, кото­рые отнимают у человека возможность видеть себя завтрашнего здоровым и думать, что, пускай я сейчас живу в овечьем хлеву, но в будущем когда-нибудь сно­ва буду бегать по вольным саваннам, потому что во мне дремлют львиные возможности.

В1969 году американский исследователь Скотт из­дал книгу под названием «The making of blind men», в буквальном переводе - «Как делают слепых людей». В этой книге Скотт показывает, как постановка диагноза может становиться основой обучения роли больного, что в свою очередь может приводить к снижению со­ответствующей функции. В качестве исходной точки он берет юридическое определение слепоты: человек, имеющий менее 10% зрения в хорошем глазу, являет­ся слепым с остаточным зрением, человек, имеющий более 10% зрения в хорошем глазу, является зрячим с ограниченными возможностями зрения. Очевидно,

>

что практически разница между 9% и 11% зрения в лучшем глазу не имеет существенного значения, од­нако все же требовалось установить какую-то грани­цу. Но, как обнаружил Скотт, однажды установленная и зарегистрированная разница делает незначитель­ное различие очень большим. Зрячие люди с ограни­ченными возможностями зрения получали помощь специалистов в области медицины и оптики с целью помочь им наилучшим образом использовать остат­ки своего зрения. Для них создавались определенные рабочие и бытовые условия, их снабжали лупами и тому подобными приспособлениями, но кроме того, от них еще ожидалось, что они будут выполнять свои функции, как все другие. И, согласно наблюдениям Скотта, они их действительно выполняли. Слепые же, напротив, в основном получали помощь в решении той проблемы, которая в их случае рассматривалась как главная, а именно в решении проблем, связанных с социальными и психологическими последствиями слепоты. Им предлагалась помощь психологов и спе­циалистов по социономии, которые должны были помочь им принять свои ограничения, причем ре­шающим показателем положительного результата реабилитации считалось «признание индивидом ре­ального положения вещей», «осознание своей болез­ни» и «приятие того факта, что прежняя жизнь, то есть зрячая жизнь, для него бесповоротно закончилась».

>

Далее Скотт показал, что пациенты, не соглашающие­ся принять эту модель, регулярно несли за это нака­зание, например, в виде менее благожелательного от­ношения лечащего персонала, негативных отзывов в ответ на запросы и редуцированного доступа к таким ресурсам, как рабочие места, реабилитация и практи­ческая помощь. Очевидно, что лечащий персонал во­все не стремился наказывать своих пациентов, и, если бы им задали такой вопрос, эти люди, наверняка от­ветили бы на него отрицательно. Как и большинство представителей лечебных организаций, они, несо­мненно, искренне желали помочь своим пациентам понять, какова их новая ситуация, и, вероятно, счи­тали, что было бы неправильно допустить их до сле­дующей ступени предложенной программы, прежде чем они придут к необходимому пониманию реаль­ного положения вещей. Дело в том, что человеческий язык - это мощное орудие по созданию понятий, и в силу этого оно может с одинаковым успехом опи­сать одно и то же действие как обоснованный метод лечения или как наказание. Это целиком и полно­стью зависит от того, под каким углом зрения будет рассматриваться данная ситуация. Во всяком случае, в результате такого подхода получилось так, что пу­стяковая разница между девятью и одиннадцатью процентами зрения привела к огромным различиям на функциональном уровне. Люди, считающиеся сле-

>

пыми с юридической точки зрения, практически пре­вращались в слепых, и, как обнаружил Скотт, через некоторое время большинство из них превратилось в живущих на социальное обеспечение людей со сни­женными социальными функциями, зачастую круг их общения и повседневной активности оказывался крайне узким. Юридически зрячие, напротив, сохра­няли все функции фактически зрячих людей, их тру­довая и повседневная активность оставалась близкой к норме, состояние их социальных связей и бытовой активности было хорошим.

Скотт изучал людей с соматическим диагнозом, но нет никаких причин предполагать, что психиатриче­ский диагноз не ведет к такому же результату. Напро­тив, всем, кому довелось лечиться в психиатрическом отделении или в психиатрическом центре дневного пребывания, хорошо знакомы такие выражения, как «недостаточное осознание своей болезни», «осознать свои ограничения» и «научиться жить со своими сим­птомами». Мне часто приходилось их слышать, и я слышу их по сей день, хотя они относятся уже не ко мне и описывают не мое функциональное состояние. Сознаюсь, что про «осознание своих ограничений» мне и самой случалось говорить. Поскольку, есте­ственно, встречаются люди с далекими от реальности завышенными ожиданиями в отношении собствен­ных задач и возможностей, лучшая помощь таким

>

людям состоит в том, чтобы объяснить им, что к это­му можно подходить более спокойно и неторопливо. Такой подход вполне оправдан. Проблема возникает при некритическом использовании выражений, под­разумевающих заниженные требования, которые используются с целью выработки у больного не со­ответствующих реальности заниженных ожиданий; проблема здесь заключается в том, что в результате получаются люди, достигающие меньше того, чего они могли бы достичь, меньше того, чего можно до­биться при их диагнозе и степени заболевания.

Я не имею в виду, что достаточно сказать челове­ку «думай позитивно», и все сразу станет хорошо. Так просто ничего не получится, уж я это знаю лучше не­куда. Но я также знаю, что если тебе навязали роль, предполагающую очень мало возможностей, то будет очень трудно вырваться из этой роли, в этом случае иногда очень трудно получить ту помощь, которая необходима, чтобы ты мог предельно развить свои возможности. Роль постепенно становится нарабо­танной привычкой, с которой очень трудно порвать, а вдобавок к ней начинают действовать ожидания, которые питает твое окружение, их сила может быть так велика, что ей трудно противостоять. Эти ожида­ния могут выражаться как более или менее опосредо­ванно - иногда через действия, иногда через похвалу

>

твоей пижаме или за то, что ты прибрала в комнате, так и впрямую, в словесной форме. Одна из моих ле­чащих врачей сказала мне при первой встрече, что я должна раз и навсегда понять, что никогда уже не вылечусь от болезни и мне нужно научиться жить со своими симптомами. Не желая держать язык за зуба­ми, я тут же заявила, что не собираюсь этому учиться, симптомы эти слишком тяжкая штука, так что у меня нет никакого желания оставаться с ними до конца своих дней, тем более, что мне всего-то двадцать с не­большим лет. В ответ я услышала, что при таких уста­новках я даже не заслужила, чтобы кто-то пытался мне помочь. Здоровой я никогда не стану, а раз я за­являю, что поставила перед собой такую цель, то это значит, что я просто собираюсь саботировать все то, что можно для меня сделать, а именно - научить меня жить с моими симптомами. Все остальное для меня совершенно невозможно, так что мои заявления -это одни отговорки и предлог, чтобы не делать того, что является единственно возможным. К счастью, я ее не послушалась. Ведь если бы я согласилась, я бы никогда не выздоровела, и никогда не стала бы жить той жизнью, которой живу сейчас. И в этом вся соль. То, что она говорила, вовсе не было полной чепухой. Если быть совершенно честной и объективной, то, трезво взглянув на дело и оценив ту ситуацию, в кото­рой я находилась в то время, я не могу не согласиться

>

с тем, что ее прогноз был вполне обоснованным. Моя болезнь продолжалась уже несколько лет, мне был поставлен диагноз «шизофрения», я получала боль­шие дозы нейролептиков и, несмотря на длительное лечение, по-прежнему не могла жить самостоятельно и даже выходить одна за пределы больницы. Вся ста­тистика убедительно подтверждала ее заключение. Вряд ли тогда можно было предположить, что я ста­ну здоровым человеком, ведущим активную и само­стоятельную жизнь, и буду работающим психологом, тогда как гораздо вероятнее представлялось такое будущее, для которого мне нужно приучиться жить со своими симптомами. Но люди - это не статисти­ка. Поэтому у нее не могло быть полной уверенности в своей правоте. И даже если жестокая правда была в том, что в пользу моего выздоровления у меня был лишь один шанс из тысячи, это значило бы, что из тысячи человек, находящихся в таком безнадежном состоянии, в каком была я, один может выздороветь. И этим человеком с таким же успехом могла оказать­ся я, как и любой другой из оставшихся девятисот де­вяноста девяти. Исследования Скотта показали, что разница зрения в два процента может оказать глубо­кое влияние на то, как сложится вся жизнь человека, причем решающим фактором будут служить ожи­дания, заявленные теми, с кем сталкивается данный человек. Для меня тоже огромное значение имело

>

сохранить надежду на другую жизнь, мечту, которая меня поддерживала, цель, придающую смысл моей жизни, или все это потерять. В таком контексте во­просы статистики и вероятности играют очень не­значительную роль. Я была больна и не могла выби­рать ни жизненную ситуацию, ни диагноз. Тут ниче­го нельзя было изменить. Изменить можно было то, как подавать мне эти факты. Можно было фокусиро­ваться на статистике: «Добиться своей цели для тебя почти невозможно». А можно было сфокусироваться на надежде: «Человек непредсказуем, всегда остается хотя бы маленький шанс, что все получится, если мы хорошенько поработаем и потратим на это много времени». Оба высказывания одинаково справедли­вы. Но эффект от того и другого будет очень разным. И содержание их резко отличается одно от другого. В одном содержится большая надежда. В другом ее нет. Если бы мне предложили выбор, я в любом случае предпочла бы ту истину, которая содержит надежду. Просто потому что это полезнее для здоровья и не причиняет боли. И потому что она не исключает воз­можности чуда, которое тоже порой случается. А это ведь и есть самое главное.

>