Казалось бы, переход президентской власти от Ельцина к Путину в начале 2000-го открывал новые возможности для успешного институционального строительства в России. Но, получив доступ к доминирующей позиции, Путин не имел никаких стимулов ее ослаблять; напротив, исправление институциональных патологий в 2000-е годы оказалось направлено не на повышение эффективности институтов, а на их ослабление и на снижение автономии подчиненных. Именно эти цели и преследовали институциональные изменения 2000-х, связанные с рецентрализацией государства и переформатированием российской электоральной и партийной систем. Хотя формальное распределение полномочий между президентом и иными сторонами российской политики на первых порах не претерпело изменений, сам характер их взаимодействий качественно изменился. «Картельные соглашения» элит при Ельцине распадались из-за низкой эффективности институтов, побуждавшей подчиненных акторов искать автономии по отношению к доминирующему актору, который был не способен устойчиво защищать свои позиции. При Путине условия новых «картельных соглашений» приобрели характер «предложения, от которого невозможно отказаться», или своего рода «навязанного консенсуса».
В свою очередь, доминирующая стратегия «лояльности» Путину со стороны подчиненных была вызвана недостатком у них ресурсов для «протеста». Для Путина изначальный выбор в пользу кооперации, а не подавления был обусловлен обстоятельствами его прихода на политическую сцену в качестве президента. В начале 2000-х годов его преобладание в контроле над ресурсами было относительным, а не абсолютным, поэтому и цена подавления противников была весьма высокой. Это с особой отчетливостью обнаруживается на фоне предшествующего десятилетия жестких межэлитных конфликтов, низкой эффективности институтов и высокой неопределенности. Кооперация с подчиненными была выгодна для Путина, который благодаря этому увеличил свой контроль над ресурсами и успешно ослаблял своих младших партнеров посредством тактики «разделяй и властвуй». Такая констелляция во многом определялась неформальным торгом подчиненных акторов с доминирующим и между собой в рамках «навязанного консенсуса», а не посредством значимой электоральной конкуренции. Но условия хрупкой сделки оказались нарушены, когда доминирующий актор смог сосредоточить в своих руках объем ресурсов, позволивший резко снизить цену подавления.
С начала 2000-х годов Государственная дума поддерживала почти все президентские законопроекты независимо от их содержания, а преобразованная в «Единую Россию» (ЕР) «партия власти» обладала большинством мест в нижней палате. Парламентское доминирование партии, обусловленное имплицитной коалиционной политикой партии на думских выборах 2003-го, изменениями думского регламента и формированием «сфабрикованного сверхбольшинства», позволило ЕР получить более чем 2/3 думских мандатов. У ЕР, так и не ставшей автономной от президентской администрации, которая руководила ею по принципу «внешнего управления», не было стимулов к укреплению Думы. Более того, провозгласив устами своего лидера Бориса Грызлова, что «парламент — не место для дискуссий», она сознательно превратила его в маловлиятельный и малозначимый институт. В дополнение к этому Путин создал федеральные округа по всей территории страны, назначив своих представителей с полномочиями координировать деятельность федеральных министерств и ведомств в регионах, а также контролировать использование федерального имущества и средств федерального бюджета. Ресурсы региональных лидеров, прежде располагавших полнотой власти в своих «вотчинах», были серьезно ограничены, а в верхней палате парламента — Совете Федерации — их сменили назначенные чиновники, после чего палата утратила всякое политическое значение. Президент же получил право распускать региональные легислатуры и отстранять от должности глав исполнительной власти регионов в случаях нарушения ими федеральных законов. Одновременно Путин начал атаки на независимые СМИ, большинство из которых были вынуждены прибегнуть к самоцензуре и/или перешли под прямой либо косвенный контроль государства или связанных с ним бизнес-групп. Путин заявил о «равноудаленном» подходе государства к бизнесу в обмен на отказ последнего от участия в принятии ключевых политических решений, в то время как несогласные с этим подходом были подвергнуты преследованиям, наиболее ярким примером чего стало «дело Юкоса». Резюмируя, можно сказать, что после 2000 года Путин не только добился прекращения конкуренции элит, но и смог осуществить институциональные изменения, ослаблявшие позиции всех политических сторон, кроме доминирующей. В итоге президентская администрация превратилась в единственный центр институционального строительства в стране, а главной целью политики институциональных изменений стало формальное закрепление монополии правящей группы на власть и на извлечение ренты.
Если на первом этапе и рецентрализация, и реформирование электоральной и партийной систем в качестве побочных эффектов стимулировали некоторое ослабление произвола субнациональных авторитарных режимов и даже рост политической конкуренции на региональных и местных выборах, то новый раунд институциональных изменений, начатых после 2003—2004 годов, повлек за собой упадок и разложение (и без того слабых) демократических институтов. После 2003-го Кремль инициировал новую волну реформ, направленных на дальнейшее ограничение поля политической конкуренции. К ним следует отнести: повышение барьера для прохождения списков партий в Государственную думу (и в большинство региональных легислатур) с 5 проц. до 7 проц. и принятие в новой редакции закона о политических партиях, ужесточившего организационные требования и требования членства при регистрации политических партий на фоне перерегистрации ранее созданных партий на новых условиях. Это существенно повысило входной барьер на российском рынке партийной политики: создание новых партий стало крайне затруднительным, а численность партий в 2003—2008 годах сократилась с 46 до 7. Кроме того, запрет на создание предвыборных блоков сделал крайне затруднительным выживание малых партий. Реформа избирательной системы на думских выборах (замена смешанной системы голосованием за закрытые партийные списки) повысила партийную дисциплину внутри ЕР и лояльность ее депутатов Кремлю, позволив ЕР достичь электорального доминирования по итогам думских выборов 2007-го. Успеху «Единой России» способствовало немало факторов, начиная от высокого уровня массовой поддержки Владимира Путина и заканчивая несправедливым характером выборов, но вместе с тем ни одна иная партия не способна была представить адекватную альтернативу «партии власти». Кроме того, принятие Думой новых законов, усиливавших государственный контроль над общественными организациями и ставивших их в зависимость от органов власти, а также изменение правил проведения публичных мероприятий развязывали властям руки в том, что касается предотвращения антисистемной мобилизации в рамках гражданских общественных инициатив и силового подавления протест-ных акций (масштаб которых в России, впрочем, оставался невысок на протяжении всего постсоветского периода).
Начиная с 2003-го, по инициативе президентской администрации, на выборах региональных легислатур была принудительно введена смешанная избирательная система, призванная закрепить влияние в регионах общефедеральных партий и, прежде всего, главного орудия Кремля — «Единой России». Но эта мера дала лишь ограниченный эффект с точки зрения усиления контроля Центра над локальными лидерами. Напротив, в 2003—2004 годах ЕР добивалась успехов на региональных и местных выборах лишь там, где отделения этих партий сами находились под контролем губернаторов и/ или мэров городов. У тех же не было стимулов класть все яйца в одну корзину, поэтому они распределяли свою поддержку между разными партиями и блоками, созданными подконтрольными им отделениями общенациональных партий. Хотя стимулирование межпартийной конкуренции само по себе расширяло набор политических альтернатив на региональном и местном уровнях и в перспективе могло бы способствовать подрыву субнационального авторитаризма, такое развитие событий не входило в планы лидеров страны, заинтересованных прежде всего в удержании власти в ходе федеральных выборов 2007— 2008 годов. Такой исход мог быть обеспечен, помимо прочего, включением субнациональных «политических машин» в состав общенациональной «колонны». Поэтому принятое Центром в 2004-м решение об отмене выборов глав исполнительной власти регионов стало логическим продолжением политики рецентрализации. Введение фактического назначения глав исполнительной власти регионов, по сути, означало новый неформальный контракт между Центром и локальными лидерами, который решал проблему взаимных обязательств, ранее препятствовавшую превращению «Единой России» в доминирующую партии. Институциональные изменения также порождали новые стимулы для локальных лидеров, вынуждая их быть лояльными ЕР и при этом не оставляя им прежних возможностей для диверсификации политических инвестиций. Вряд ли следует удивляться тому, что на думских выборах 2007-го 65 из 85-ти глав исполнительной власти регионов вошли в список ЕР, хотя еще на думских выбоpax 2003-го в нем значилось менее половины региональных лидеров. Способность контролировать электоральный процесс любыми средствами, а отнюдь не эффективность регионального и местного управления обеспечивали выживание назначенных Центром региональных лидеров и в ходе федеральных выборов 2007—2008 годов, и в последующий период. Компромисс между федеральными и локальными лидерами, достигнутый по схеме «монопольное сохранение власти в обмен на "правильные" результаты голосования», стал не просто важнейшей составной частью российского авторитаризма, но и был закреплен институционально.
В конце концов, институциональные изменения 2000-х закрепили «навязанный консенсус» российских элит, уничтожив возможные альтернативы статус-кво и/или сделав их цену для всех акторов запретительно высокой. Доминирующий актор смог закрепить свое монопольное господство, сравнительно безболезненно передав пост главы государства подобранному им лояльному преемнику (Дмитрию Медведеву). Хотя оппозиционно настроенные наблюдатели связывали со сменой президента России свои надежды на институциональную либерализацию, у нового главы государства не оказалось ни стимулов, ни ресурсов для радикальных реформ в этом направлении. Предпринятые в ходе его президентства институциональные изменения в основном выступали средством «тонкой настройки», призванной частично исправить некоторые «перегибы» прежних преобразований, предпринятых его предшественником. Такие шаги, как формальные отчеты правительства перед Думой, снижение требований к численности политических партий при их регистрации с 50 тыс. до 45 тыс. членов, предоставление 1—2 мест в Думе партиям, получившим от 5 до 7 проц. голосов на выборах, наделение партий, победивших на региональных выборах, правом предлагать президенту кандидатуры на посты губернаторов регионов (наряду с частичным обновлением самого состава губернаторского корпуса), были явно косметическими. Да и отдельные шаги по оживлению созданных ранее второстепенных политических институтов (Общественная палата, всевозможные консультативные советы и т. д.) имели откровенно имитационный характер. Но важнейшим институциональным преобразованием периода президентства Медведева стали поправки в Конституцию, которые продлевали срок президентских полномочий с 4 до 6 лет и срок полномочий Думы с 4 до 5 лет, что, безусловно, было направлено на сохранение статус-кво в политическом устройстве страны. Период президентства Медведева в этом отношении демонстрировал консолидацию российского политического режима на фоне отсутствия значимых акторов, способных бросить ему вызовы; даже глубокий экономический спад, вызванный глобальным кризисом 2008—2009 годов, не создал существенных стимулов для подрыва статус-кво и/или для новых реформ. Иными словами, главным результатом институциональных изменений 2000-х в России стала целенаправленная «порча» политических институтов, максимизировавшая прибыль правящих групп за счет усугубления тяжелых «детских болезней» периода 1990-х годов и последующего их перерастания в хронические заболевания.