Церковные (поместные) Соборы, монастыри, приходы на местах

Содержание государственной власти — ее политическая воля в различных ее проявлениях — оказалось сосредоточен­ным в руках московского государя. Характерные для киевского периода патримониал и вассалитет (т. е. традиционно-род­ственные и договорные отношения между киевским князем и частично подчиненными ему удельными князьями) в Моско-вии теперь сменяются на подданство (т. е. полное подчинение воле московского князя всех и каждого в новом государстве). Власть великого князя московского становится верховной. Пол­ной и общепризнанной. Она не знает и не хочет знать каких-либо сковывающих ее политических обычаев и обязательств (что было характерно для Рюриковичей в прошлом). Вот поче­му бывшие политические соперники ныне обращаются к мос­ковскому князю как к господину («Государь»), прося его по­мощи и покровительства.

Защиту и правду ищут у него все — и знатные «мужи», и простые «людины». Жители называют себя «людьми великого князя». Сам же московский князь (впервые, по-видимому, Иван Калита) начинает именовать себя «Самодержец» и даже «Царь»; сначала это происходило, по-видимому, в домашнем кругу, а затем, в середине XVI в. при Иване Грозном, было пе­ренесено в официальный этикет и дипломатические сношения.

Основное условие складывающихся отношений между но­вой, московской, властью и старой, удельной, властью (влас­тями) — это признание удельными князьями верховенства власти князя московского над собою и обязанность служить ему (обычно — временно, по призыву). За это князья и бояре сохранили за собой право на свои вотчины и получили при этом особые властные полномочия (юрисдикции) на местах.

Важным моментом для укрепления самодержавной власти московских князей оказалось и такое нововведение, как одари­вание нового класса «государевых людей» поместьями, т. е. зем­лей. Часто с «сидящими» на ней крестьянами. Зарождение поместной системы землевладения (отличной от старой, вот­чинной) обычно связывают с Указом Ивана III (1483 г.) о пе­редаче земли, отнятой у новгородцев, своим служилым людям за их ратные подвиги и в качестве средства «помощевания» в дальнейшем. Всего за 1483—1489 гг., согласно Никоновской ле­тописи, земля была конфискована у 8 тыс. новгородских семей и большая часть ее была передана «московским людям».

Старый обычай («вольным воля»), допускавший переход бояр и свободных слуг из дружины одного князя в дружину другого, также постепенно отменяется и забывается.

Парадоксально, что подобная политико-юридическая прак­тика, характерная для абсолютизма и на Западе и на Востоке, первоначально оформляется в Московском государстве в виде сословно-представительной монархии, где высшая власть при­нимает решения и управляет обществом с учетом и участием ограниченно-сословного представительства (старых удельных князей, бояр и богатых феодалов).

Описанное выше структурирование государственной власти в Московии происходило не только под влиянием внутренних причин — прежде всего из-за доминирования интересов круп­ных феодальных землевладельцев (а московский князь — пер­вый в этом ряду), но и в значительной степени под воздей­ствием внешнеполитических причин. Здесь достаточно вспом­нить, что в течение всего XV в. почти непрерывно Москва вела оборонительные войны (против татар, литовцев, немцев, шве­дов), а также завоевательные — на западе (Псков, Тверь, Нов­город) и в северном направлении (Двина, Белозерье). При от­сутствии постоянной армии и недостаточной мощи своей дру­жины московский князь был вынужден рассчитывать на привлечение к решению государственных задач дополнитель­ных сил (помимо своей дружины). Он мог рассчитывать тогда как на бояр (с их полками), так и на другие сословия, напри­мер на служилых людей из посадских, крестьян. Они, в свою очередь, могли помочь ему ратным делом и своими денежны­ми поступлениями («податями» в великокняжескую казну). Очевидно, что такой политический расчет был вполне по си­лам мыслящим московским верхам. Вот почему они допускают некоторые формы народно-сословного представительства в го­сударственную жизнь тогдашней России.

Существенно, однако, что на фоне всевластия великого князя сословно-представительная ветвь власти выступала не как самостоятельная, а как сугубо подчиненная, зависимая от государя — через его указы, отчасти через сохраняемый инсти­тут наместничества, а также через приказные органы. Напри­мер, деятельность и состав Боярской думы всецело зависели от воли московского князя (особенно начиная с 1560 г.). Дума, следовательно, была не столько ветвью государственной власти, сколько подчиненным органом этой власти — с определенными совещательными и законотворческими функциями. По­этому можно согласиться с точкой зрения, высказываемой некоторыми историками, что в рассматриваемый период пред­ставительство этой сословной «власти» (Боярская дума и др.) не было органом, ограничивающим царскую власть.

Власть великого князя московского (царя) практически не была ничем ограничена. По своей сути — это самодержавная мо­нархия, т. е. не ограниченная никаким законом воля государя.

Реальное ограничение в отношении монархической власти (всевластия) в Московском государстве несли в себе лишь обычаи и традиции, которые утвердились в русской политике за предшествующие десятилетия и века. В первую очередь это относится к дворцовому праву, а также к церковному праву, которое продолжало широко применяться в сфере семейно-брачных отношений и некоторых иных областях (например, в отношении к монастырским крестьянам).

Вместе с тем есть основания считать, что действительные ограничения верховная монархическая власть Московии имела как со стороны определенных течений духовной культуры (час­то неявно), так и через влияние религиозной (православной) идеологии. Оставаясь важным явлением традиционной и офи­циальной культуры, русское православие, безусловно оказыва­ло свое «внутреннее», моральное воздействие на мышление и поступки московских правителей. Во времена Московского царства монарх Руси, не считая себя ограниченным правовыми нормами, «всегда сохранял ответственность перед Церковью». Порой это могло осуществляться вполне реально — посред­ством общения с иерархами Русской православной церкви, ко­торые всегда были готовы дать монарху свои богословские тол­кования тех или иных политических или правовых вопросов, свое благословение на принятое решение или же в весьма де­ликатных формах поправить монарха, присоветовав ему иные действия. Таким образом, религиозно-нравственные идеи, как и во времена Иллариона Киевского, продолжали выполнять свою ценностную (аксиологическую) роль в отношении тех или иных государственных решений.

Наряду с христианскими (православными) идеями, оказав­шими свое многообразное и многоплановое воздействие на мо­нархическую власть, в Московии складывается другой важный идеологический фактор, повлиявший на развитие тогдашнего права и законодательства, — это историческая идеология, под­готовленная предшествующим историческим и духовно-куль­турным развитием Руси. Действительно, мысленные и психоло­гические доминанты того времени, главные духовные ценнос­ти и наиболее сильные социальные чувства людей в первую очередь определялись впечатлениями от пережитого монголо-татарского ига, памятью о той жертвенной борьбе, которую вел русский народ за свое выживание и самостоятельность в течение более чем двух веков.

Собственно возникновение исторической идеологии связано с переосмыслением реальных исторических фактов и известных событий. Основная тенденция переосмысления славной исто­рии предков — это идеализация древнерусской истории в виде романтизации деяний киевских князей и в виде мифологиза­ции русских героев (представляемых обычно в виде сказочных богатырей).

Историческая идеология создавалась не ради самой себя; она возникла как ответ на потребности дня, как своеобразная реакция сознания и культуры в отношении насущных задач, стоящих перед обществом и государством (здесь имеется в виду, конечно, время создания и укрепления государства пе­риода Московской Руси). Строительство нового государства и права нуждалось именно в такой идеологии, потому что, во-первых, она облекала свой идейный материал в очень по­нятную (наглядную) и психически убедительную форму — ча­сто в форму исторического мифа, и, во-вторых, она несла с собой целый ряд полезных функций, важнейшие из которых: эвристическая, оценочно-позитивная и направляющая (мето­дологическая).

Эвристическая функция исторической идеологии — это ее способность разрабатывать умозрительные модели (проекты) новых политических отношений и правовых институтов, при­чем в предположении, что они уже реально существовали в ис­тории и теперь лишь «заново» открываются (познаются). Дан­ная функция по своему смыслу имеет весьма конструктивный характер.

Оценочно-позитивная функция — это возможность при по­мощи исторических идиом обосновывать (оправдывать) те или иные политические решения или законодательные акты, сравнивая их с успешными аналогиями в прошлом («исторические примеры»). Признанием того, что историческая идеология не­сла в себе подобную функцию, может служить историко-науч-ная закономерность, сформулированная видным историком российского права XIX в. В. Котляровским в следующих словах: «Положение монарха имеет гораздо более историческое, чем юридическое обоснование».

Направляющая (методологическая) функция, реализуемая исторической идеологией, связана с ее способностью порож­дать те или иные идеи и образы, которые, будучи усвоенными властью и обществом, становятся ориентирами и критериями государственной деятельности и иных культурно-обществен­ных процессов. Примечательно, что идеи и концептуальные об­разы, выполняющие данную функцию, как правило, сами не присутствуют в содержании порождаемых ими общественных результатов (в отличие от нормативных конструкций). В данном случае речь идет прежде всего о политико-правовых «приме­рах» из прошлого, которые зачастую ориентировали (направ­ляли) правотворческую деятельность Великого князя москов­ского и его законодателей.

Говоря о приверженности московских князей идеологии ста­рины, хотелось бы привести весьма выразительные свидетель­ства В. О. Ключевского о морально-психологических качествах «собирателей земель русских». «Фамильный характер московских князей, — отмечал он, — не принадлежал к числу коренных ус­ловий их успеха». Под этим характером великий русский исто­рик подразумевал их эгоизм, корысть, мещанскую озабочен­ность в приобретении вещей и земелъ. Но вместе с тем (справед­ливости ради) следует заметить, что уважение к отцовским заветам, фамильным преданиям, их историческая память — все это также было свойственно московским властелинам. Показа­тельно в этом плане Духовное завещание Симеона Гордого (1318—1353). Обращаясь к своим младшим братьям, он увещает их, чтобы «не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не погасла». Итак, мы видим, уважение к традициям и при­верженность к историческим «законам», равно как и стремление быть верным им в жизни и политике, — все это было характер­но для московских князей уже к середине XIV в.

Показательно, что и в своих отношениях с влиятельными удельными князьями и богатыми боярами, и в ходе государственного строительства московские правители опирались на ряд исторических мифов в качестве своих руководящих идей и своеобразных аргументов своей политики. Их общий идейный смысл — это всемерное возвеличивание московского престола, утверждение его власти и политической независимости на се­веро-восточных славянских землях, борьба за правовое призна­ние царского сана и титула, на которые начинают претендо­вать великие князья московские.

Так, во второй половине XV в. или несколько позднее, в на­чале XVI в., власти предержащие и угодные им идеологи Мос-ковии создают и активно распространяют (в качестве «досто­верных учений») ряд политико-правовых и исторических ска­заний, в которых, в частности, обосновывается новая версия родословной русских князей. Эта родословная проводится пря­мо от римских императоров — от Цезаря через германского ко­роля Прусса.

В начале XVI в. широко известным стало сказание о визан­тийском унаследовании московскими князьями своей могуще­ственной власти. Оно должно было снять некоторые противоре­чия в тогдашнем общественном сознании, например, между общегосударственными притязаниями московской власти и со­хранившимися еще в русской памяти представлениями о «вот­чинном» происхождении этой власти. С помощью новой версии можно было бы утверждать на практике новые отношения между вчерашними соперниками (русскими удельными князь­ями) в духе иерархических порядков, установленных еще при дворе византийского императора («Вселенского царя», «Госпо­даря поднебесной»). В качестве наглядного выражения и «под­тверждения» столь привлекательной династической связи и своих властных полномочий Иван III, вдохновляемый этой концепцией, вводит новые для Руси государственные символы. Так, на его печатях появляется византийский герб — двуглавый орел.

Примерно в 1520 г. появляется «Сказание о Мономаховом венце» Спиридона Саввы, в котором говорится об император­ской (византийской) генеалогии московских князей и утверж­дается, что Владимир Мономах во время похода к Царьграду якобы получил из рук императора Константина Мономаха шапку с драгоценностями и титул цезаря (царя). Рассказ о цар­ском венце — шапке Мономаха — присутствует не только в московских летописях того периода, но и в 1547 г. был включен в чин венчания Ивана Грозного.

Данные сказания и рисуемые в них исторические мифы ак­тивно использовались официальными политическими силами и лицами (как светскими, так и духовными) для урегулирова­ния своих взаимоотношений, но прежде всего — для укрепле­ния власти великого князя московского, его реального влия­ния во внутренней и внешней политике, а также для формиро­вания нужного им политического и правового сознания в русском обществе.

Подобное обращение с историей — через апелляцию к «зо­лотому веку» восточных славян, к никогда не существовавшим у русичей традициям — несомненно помогло московским кня­зьям изменить правила наследования великокняжеского пре­стола, установив порядок перехода власти по нисходящей ли­нии (от отца к сыну), а не по убыванию старшинства (от стар­шего брата к младшему), как это было заведено у Рюриков во времена Киевской Руси.

Итак, историческая идеология, сложившаяся на рубеже XV—XVII вв. в московских землях и питаемая идеями и мифа­ми, выдвигала теперь собственные ориентиры и критерии, ко­торые входили в содержание правосознания Московской Руси. В той или иной степени они влияли и на тогдашнее законода­тельство, а также на решения государственной власти.

Эффективность такого рода воздействия исторической идеологии на русское право объясняется не только культом старины, но и, по-видимому, некоторыми социально-психо­логическими особенностями тогдашнего сознания. Ведь «пра­вовое сознание феодального общества было повергнуто в прошлое. Поэтому даже фактическое обновление системы юридико-нормативного регулирования воспринималось как желаемый и необходимый возврат к существующим от века правилам».

В целом же новизна политического устройства Московской Руси не потребовала значительного изменения русского права. Многие его отрасли, такие как гражданское, семейно-быто-вое, внутрицерковное право, оставались неизменными. Новые правовые понятия и нормы, складывающиеся в московский период, возникали главным образом в области государственно­го права. Ведь начиная со второй половины XIV в. и в течение всего XV в. происходит процесс создания единой системы госу­дарственных органов власти и административного управления. Политическое объединение и централизация северо-восточ­ных славянских земель нашли свое отражение и закрепление прежде всего в политико-юридических и законодательных актах самого князя московского. Среди них следует особо выделить:

— различные уставы и уставные грамоты, «даруемые» кня­жествам, уездам, монастырям, отдельным землям или «землям вообще»;

— жалованные, тарханные и охранительные грамоты;

— специальные указы (например, Указ наместникам о суде городском 1484 г.) и т. д.

Другая линия правотворчества проходила через норматив­но-созидательную деятельность приказов — Разрядного, Ямского, Казенного, Разбойного, Посольского и т. д. В силу об­разованности и практической опытности (церковное образова­ние, книги, переписка с Москвой, челобитные с мест, жиз­ненный опыт и т. п.) приказные чиновники самостоятельно «проводили» множество судебных решений, имевших зачас­тую нормативный характер, а также подготавливали массу ин­струкций, установлений, предписаний и других подзаконных актов. Кроме того, именно в стенах приказов разрабатывались и сами законопроекты, рассматриваемые потом Боярской думой и утверждаемые великим князем.

Несмотря на частое «историческое» оправдание своих реше­ний и новых установлений в области государства и права, к ко­торому прибегали московские князья и их приказные люди, они, однако, шли на практике не назад, а вперед — учреждая новые законы.

Возникают, например, новые формы ответственности. Так, Двинская грамота 1397 г. вновь вводит на Руси (впервые со вре­мен Русской Правды) смертную казнь — через повешение. Эта же грамота усматривает как должностное преступление взятку (посул), выделяет оскорбление, рецидив (например, третья кража). А в Уставной грамоте Белозерскому княжеству (1488 г.) Иван III вводит новую обязывающую норму — требование, чтобы в суде наместника участвовали также дворовые, старо­сты и «лучшие» люди из округи.

Несмотря на новые законы, вводимые великокняжеской властью, огромный массив применяемых правовых норм наследовался из прошлого правового опыта (времен Русской Правды). В. И. Татищев писал: «Как князь великий Василий Темный ростовским боярам велел судить по их старым зако­нам, так и Иоанн Великий по просьбе рязанских бояр позво­лил судить по их законам... В Галиции, на Волыни и Полоцке русские законы были, и местные князья, овладев опытом кня-жествования, по тем законам судили». При этом происходило не только воспроизведение старинного правового опыта (пра­вового обычая или правовой традиции), но и его относитель­ная модернизация — с целью приспособления к новым реали­ям. Обращение к правовым памятникам Древней Руси — важ­ная черта законотворчества в московский период.

Память русичей о монголо-татарском иге, усиленная нацио­нальными чувствами сострадания и жалости к его жертвам, порой вступала в противоречие с реальными интересами феодальных собственников. Но тем не менее именно с исторической памятью следует связать присутствие в московском законодательстве таких статей, как, например, п. 56 Судебника 1497 г., который гласит: «А холопа полонит рать татарская, а выбежит и с полону и он свободен, а старому государю не холоп».

Важнейшим источником административного и феодального права в Московском государстве, как уже отмечалось, оставался правовой обычай. Характерный пример — это знаменитый Юрь­ев день, известный на Руси в качестве обычая, по-видимому, еще с XII или XIII в., но ставший законом лишь во второй по­ловине XV в. — во времена княжения Василия II Темного.

Говоря о причинах и истоках действительных нововведений в московском праве, следует признать, что в целом они носи­ли прежде всего политико-прагматический характер, посколь­ку были направлены главным образом на создание и укрепле­ние единого, централизованного государства во главе с мос­ковским князем. Даже зарождение и упрочение таких "' институтов права, как земельная собственность или феодаль­ные отношения между землевладельцем и крестьянином («крепь» и т. д.), происходило под огромным влиянием этого политического фактора. Великий князь мог, например, отнять у старика боярина удел за побег его сына в Литву. Но тот же князь мог и отблагодарить своих людей за службу, передав им в качестве «вспомощения» собственные или вновь захваченные у кого-либо земли. Именно на этой практической основе к середине XVI в. на Руси сложилась поместная система землевладе­ния (наряду с вотчинной и боярской), а вместе с ней возник и усилился особый класс служилых людей — класс дворян-поме­щиков. С образованием этой социальной силы оформилась и их «вотчинная» власть над крестьянами, вынужденными «крепко» сидеть на их землях.

Законотворчество московской верховной власти носило, особенно на первом этапе рассматриваемого периода, преиму­щественно эмпирический, практико-поисковый характер, подчиненный политико-государственным целям объединения. То есть государственная власть, порождая новые правовые акты, прецеденты и обычаи, зачастую вынуждена была дей­ствовать вслепую. Ведь тогда, как известно, не было юридической науки, а традиционные идеологии (прежде всего истори­ческая и религиозная) того времени были зачастую беспомощ­ны в плане эффективных юридических решений.

Спасительным средством в этих условиях оставались рецепции. Многие нормы не столько изобретались, сколько форму­лировались на основе известных иностранных законов и право­вых памятников. Судя по всему, поиск таких правовых заимствований проходил менее предвзято и шел широким фронтом — по сравнению с религиозно-идеологической избирательностью, которая была столь характерна для рецепций в период Киевского государства (рецепции из татаро-монгольского права, поли­тико-правовой опыт Новгородской и Псковской республик (XIII—XV вв.), а также Великого княжества Литовского, с ко­торыми Москва соперничала и зачастую воевала).

В московский период шла огромная работа по систематиза­ции законодательства, его дальнейшему логическому анализу и практическому толкованию (интерпретации), комбинирова­нию отдельных правовых понятий и юридических формул, ре­дактированию и различного рода терминологическому уточне­нию — с тем, чтобы адаптировать рецепции, отдаленные от Московии (прежде всего в культурном смысле), и новые юри­дические нормы к современному русскому правосознанию, к складывающейся на Руси национальной культуре, идеологии и психологии и конечно же к реальным социально-политичес­ким и экономическим условиям жизни.

Первые попытки соединения правовых актов и обычных норм в свод законов наблюдались в севернорусских землях еще в середине XV в., это — Новгородская (1456 г.) и Псковская (1462 г.) судные грамоты. Знаменательным событием в этом плане явилось и создание расширенного и тематически упоря­доченного свода русских законов — Судебника 1497 г.

Несмотря на свой частный характер и порой узкую сферу применения, логический анализ законодательства и правовой действительности порой приводил к полезным результатам на практике. Например, в XVI в. наряду с общим понятием об умысле, часто сопутствующем преступной деятельности, вво­дилось (по всей видимости, логическим путем) понятие о «го­лом умысле», под которым понималось особо опасное государ­ственное преступление, выразившееся в оскорблении, угрозе или просто злом замысле против великого князя московского.

Писаные законы и их сводные сборники (приказные книги, судебники и т. д.) зачастую являлись просто юридическим оформлением воли московского государя или решений («при­говоров») Боярской думы. Систематизация вновь принимаемых законов и судебных решений придавала им более правовой ха­рактер, минимизируя своеволие и произвол московских зако­нодателей.

В непосредственном анализе законотворчества и в содержа­нии законодательных актов Московской Руси мы вряд ли об­наружим непосредственное присутствие факторов идейно-тео­ретического порядка. К числу примеров такого рода могут быть отнесены лишь некоторые нормы, вводимые в связи с бесчес­тием князя и должностных лиц, а также в связи с ересями, бо­гохульством, нарушениями церковного канона, с которыми власть боролась и ранее, но теперь эта борьба дополнилась пра­вовыми средствами. Об этом свидетельствуют материалы Поме­стного собора 1504 г., на котором государство признало необ­ходимость правового преследования за преступления перед Церковью — вплоть до смертной казни для еретиков.

Гораздо информативнее в плане правовых тенденций может стать анализ государственного этикета (церемониала), сложив-, шегося при Московском дворе уже в XV в., — ведь он также. нуждался в правовом регулировании. Дворцовый этикет созна­тельно планировался, и, следовательно, к его символическим и ритуальным формам причастны определенные идейно-теоре­тические источники. Складывающийся в дворцовой жизни Москвы этикет (обеды, богослужения, приемы иностранных послов, официальные титулы и обращения и т. д.) исходил из политической идеи — дать своеобразное символическое выра­жение полноты и всемогущества царской власти, государствен­ной независимости, единства и силы Московской Руси в це­лом. Но ведь эта мысль для своего действительного воздействия на подданных московского князя и его иностранных гостей нуждалась в идейно-теоретических «опорах», т. е. дополнитель­ных аргументах общезначимого и доказательного свойства. Та­кими аргументами стали принципиально новые религиозно-исторические концепции, получившие широкое распростране­ние в XVI в. Эти новые «придворные» теории имели своим практическим продолжением усилия Московского двора на­следовать многие государственные символы власти византий­ских императоров, их титулы и дворцовые церемониалы. Нача­ло этой традиции заложил, по-видимому, еще Иван III Ва­сильевич, женившись в 1472 г. на племяннице последнего византийского императора — Софье Палеолог.

Напомним, что с падением Константинополя в 1453 г. Мос­ква стала представляться (для всех православных) религиоз­ным центром истинно христианского мира и, значит, некой наследницей великого Царьграда. Возникает политике-юриди­ческая формула «Москва — Третий Рим», развитая новгород­ским митрополитом Зосимой в предисловии к его пасхалии (1492 г.), а затем псковским старцем Филофеем в его Посла­нии Великому князю Василию III (начало XVI в.). В нем Фило-фей Псковский, в частности, пишет, что после падения пер­вого Рима и второго Рима (Константинополя) «светоч право­славия отныне переместился в Москву». Основываясь на этом тезисе, русский мыслитель приходит к ряду нетривиальных вы­водов. Во-первых, он видит в этом историческом «факте» дока­зательство истинности русского православия, поскольку и за­падный и восточный Рим пали прежде всего из-за своего бого­отступничества. Во-вторых, он возлагает на московского князя большие надежды (по сути — обязанности) на укрепление Русской Православной Церкви — путем как заступничества и заботы над всеми «истинными» христианами, так и обращения в эту веру иных народов в его царствие, которые еще не пола­гают «на себе право знамения честного креста». Идя этим пу­тем, московский государь встанет в историческом плане над всеми великими монархами и достигнет «высшего Иерусали­ма» (т. е. особой Божьей благодати). Тогда и четвертого Рима не будет.

Концепция «Москва — Третий Рим», таким образом, несла в себе определенные целевые ориентиры для московской влас­ти и некоторые методологические предписания в части выбора ею подходящих средств.

Действительно, идея божественного происхождения мос­ковской великокняжеской власти внешне выглядит повторени­ем старинных воззрений о природе верховной власти. Но в кон­тексте теории «Москва -- Третий Рим» царская власть тракту­ется уже не как субъективное право, дарованное монарху свыше, но скорее как божественная обязанность, высший долг, служение Богу на уготованном им государевом месте.

В рамках новой идеологии возникает и новое понимание того, какое особое положение в отношении к московскому го­сударю должен занять его народ (подданные). В его власти они должны видеть (мыслить) прежде всего воплощение и величие священной истины, Правды, высшей справедливости, угото­ванные им Богом. Именем Бога новопоставленный митрополит Иона в 1448 г. призвал все «христоименное людство» признать своим государем Великого князя Василия II Темного; а если кто не сделает этого и допустит усобицу, то «с них взыщется вся кровь христианская, в земле их никто больше не будет зваться христианином, ни один священник не будет священ­ствовать. Все церкви Божий будут затворены». Посол германс­кого императора Зигмунд фон Герберштейн (1486—1566), на­блюдавший Москву при Василии III в 1517 и 1526 гг., отме­чал, что в Москве говорят про великого князя: «воля государева — Божия воля, государь — исполнитель воли Божи-ей». А игумен Иосиф Волоцкий уговаривал удельного князя не противиться Великому князю Василию III, пользуясь такими словами-увещеваниями: «Преклони главу твою перед Помазан­ником Божьим и покорись ему».

На первом этапе становления и развития Московского госу­дарства (конец XIV — начало XVI в.) роль духовно-культурных факторов не ограничивалась придворным или церковным цере­мониалом. Новое понимание назначения Московской власти, которое стало достаточно массовым на Руси и укреплялось многими ее институтами (церковь, приказы и т. д.), ознаменовало собой появление нового духовно-культурного образования — русской политической культуры. Основное ее идейное содержание — это прежде всего религиозные воззрения на власть и ее право, а также культивируемые в различных формах идеи старины.

На этой культурной основе происходит наполнение поли­тического и правового сознания Московской Руси своеоб­разной и достаточно единой религиозно-исторической идео­логией. Обращаясь к этой идеологии, и в первую очередь к ее идеям «правовой старины» и «божественности власти», зако­нодатели московского периода находят здесь идейно-теоре­тические истоки, благодаря которым стало возможным созда­вать и оправдывать в общественном сознании вновь вводимые правовые нормы и целые институты. Все это способствовало упрочению и развитию русского права, прежде всего госу­дарственного.

Реальная картина развития русского государства и права в московский период показывает, что этот процесс питался (и наполнялся) из разных, весьма неоднородных, источни­ков.

Несомненным является тот факт, что на протяжении XIV — начала XVI в. религиозно-историческая идеология была прича-стна ко многим актам и тенденциям в становлении и развитии московского права в качестве самостоятельного и специфичес­кого фактора, оказывавшего определенное влияние на полити­ко-правовые новации того периода в России — начиная с госу­дарственного этикета и кончая налоговыми поборами. Именно благодаря этой идеологии процесс становления московского права (XIV—XV вв.) приобрел характер своеобразного возрож­дения древнерусского права.

§ 4. Государственно-правовые механизмы централизации

4.1. Правовой механизм наследования престола.

Процесс объе­динения русских земель и предшествовавшее ему возвышение Московского княжества являются центральной темой в истории, Российского государства и права. Исследование этого процесса в последние десятилетия осуществлялось, в основном, с точки зрения социально-экономических процессов (Л. В. Черепнин, В. В. Мавродин, А. М. Сахаров). Государственно-правовые меха­низмы централизации исследованы слабо. В результате некото­рые важные проблемы не нашли аргументированного объясне­ния. Дореволюционные исследователи М. В. Владимирский-Бу-данов, А. Е. Пресняков, В. И. Сергеевич, Б. Н. Чичерин и др. лишь наметили пути этих исследований.

Вместе с тем одним из важнейших аспектов механизма объединения земель и централизации власти в России является вопрос о правовом механизме престолонаследия в XIV—XV вв.

В течение XIV в. только во второй Духовной грамоте Дмит­рия Донского, датируемой 13 апреля — 16 мая 1389 г., присут­ствовала норма, свидетельствующая о передаче престола по его завещанию старшему сыну Василию. В XV—XVI вв. из пяти ве­ликокняжеских духовных грамот только в трех содержались нормы, регулирующие наследование престола — это вторая Духовная грамота великого князя Василия Дмитриевича, заве­щания Василия Темного и Ивана III. Причин тому две.

Во-первых, формально до 1480 г. суверенитет над землями Северо-Восточной Руси осуществлял хан Золотой, а затем Большой Орды. Поэтому переход власти осуществлялся на ос­новании специального документа — ханского ярлыка на вели­кое княжение. Это резко снижало правовую силу великокня­жеских завещаний.

Во-вторых, действие наследования по завещанию было ог­раничено другой формой — наследованием по закону. Как от­мечал М. В. Владимирский-Буданов в своем «Обзоре истории русского права»: «Завещание, противоречащее обычаю, не ис­полняется»[71]. Следовательно, в рассматриваемый период насле­дование по завещанию нельзя считать определяющей формой перехода великокняжеского престола. Право наследования по завещанию в этот период было существенно ограничено вер­ховным суверенитетом хана Золотой Орды и другим видом на­следования — по закону (по обычаю).

Особенности наследования по закону заключались в том, что, согласно существовавшему правовому обычаю, наследова­ние допускалось в двух основных формах.

В первом случае — это наследование по принципу, который получил в литературе название родового старейшинства[72]. Он означал, что после смерти великого князя престол наследовал­ся по очереди всами братьями великого князя, а потом переходил к сыновьям старшего из них в той же последовательности. Во времена феодальной раздробленности такой порядок доми­нировал в большинстве русских земель. В частности, в XIII в. владимирский великокняжеский престол постоянно замещался в соответствии с этим принципом. При этом характерно, что, во-первых, до вступления на великое княжение монарх зани­мал престол в каком-либо удельном центре Северо-Восточной Руси, где потом и обосновывалось его потомство. Во-вторых, сыновья каждого из замещавших великокняжеский престол со­храняли на него формальные права в соответствии с существо­вавшим правовым обычаем. Эти два факта препятствовали го­сударственному единству и неоднократно вызывали конфлик­ты на почве престолонаследия.

В другом случае наследование происходило по прямой нис­ходящей линии, согласно принципу династического старей­шинства, когда престол последовательно переходил к старше­му сыну великого князя, потом к старшему внуку и т. д. Про­цессам объединения земель и власти наиболее соответствовал принцип династического старейшинства. Это связано, в пер­вую очередь, с тем, что происходило отделение центральной великокняжеской власти от феодальных владений на местах. Сам по себе комплекс земель великого князя был значительно обширнее уделов его родственников.

В основе междукняжеских отношений в средневековой Руси лежали нормы древнеславянского обычного семейного права. Княжеский род мыслился как большая семья. Семья в древне-славянском семейном праве существовала в двух видах: отцов­ская семья, в которой власть отца над сыновьями весьма сильна, а следовательно, сводятся к минимуму конфликты (этому типу семьи соответствует династическое наследование престо­ла по прямой нисходящей линии), и семья братская, где власть старшего брата над младшими значительно слабее, отсюда и частые конфликты (ей соответствует наследование престола по правовому обычаю родового старейшинства). Анализируя случаи перехода престола в московском княжестве, можно сделать вывод о том, что в XIV в. там имело место регулярное чередо­вание двух способов наследования по закону. Это свидетельствовало о том, что в Москве не было выработано правового обычая, регулирующего наследование престола, что, в свою очередь, привело к отсутствию правового механизма престоло­наследия.

Сравнительно-правовой анализ перехода власти в Москве позволяет считать, что одной из самых важных причин возвы­шения Москвы было отсутствие конфликтов на почве наследо­вания престола. Действительно, при других равных условиях с основными соперниками — Тверским и Суздальско-нижего-родским княжествами — Москва выгодно отличается с точки зрения фактической процедуры перехода власти. До известного момента, на протяжении всего XIV в., в Москве отсутствовали сами условия осуществления одновременно двух правовых ме­ханизмов наследования, а следовательно, и конфликты между ними.

Как только возникла возможность осуществления одновре­менно двух способов престолонаследия по закону, возник кри­зис, имевший правовую природу и породивший кровавую усо­бицу второй четверти XV в. Незначительная роль наследования по завещанию и отсутствие правового обычая создавали проти­воречие между двумя возможными вариантами наследования престола. Если в период правления сына Дмитрия Донского Василия I (1389—1425 гг.) это обстоятельство было лишь ис­точником напряженности, то после его смерти в 1425 г. оно вы­лилось в открытое противостояние, в ходе которого престол неоднократно переходил из рук в руки.

Было очевидно, что пока не создан правовой механизм, обеспечивающий легитимный переход престола, подобные конфликты будут повторяться и впредь.

В процессе утверждения Василия Темного на престоле были созданы основные контуры такого правового механизма, кото­рый именуется соправительством.

Главными его целями являлись: создание правового меха­низма наследования власти, исключающего конфликты на по­чве наследования престола; наличие условий для усиления по­литической роли старшего сына великого князя еще при жизни отца; создание правового механизма, обеспечивающего пе­реход части властных полномочий к наследнику-соправителю, составляющих основу его правового статуса.

Правовой институт соправительства включал совокупность правовых норм, регулирующих:

— номинацию (дисигнацию) — прижизненное назначение монархом наследника.престола;

— провозглашение его великим князем и включение этого титула в большинство правовых актов, соответствующее ус­ложнение структуры великокняжеского титула, свидетельству­ющее об усилении власти соправителей;

— постепенное формирование комплекса прав, обязаннос­тей и полномочий наследника-соправителя в различных сферах государственной власти, характеризующих его правовой статус.

Существуют два случая соправительства, один из которых имел место в конце 40-х — начале 50-х гг. XV в. в составе вели­кого князя Василия Васильевича Темного и его старшего сына Ивана, а второй — в конце 60-х—80-х гг. XV в. в составе вели­кого князя Ивана III и его старшего сына Ивана Молодого.

4.2. Изменения политической и социальной структуры обще­ства в период централизации.

Иван III в официальной историо­графии характеризуется как государственный деятель, обладав­ший незаурядным политическим мастерством. Главным основа­нием такой незаурядности считается объединение русских земель. Решающим шагом на этом пути стало присоединение к Москве северо-западной территории — Новгородской земли. Ее владения простирались от Балтийского моря до Урала, так что территориальное приобретение Москвы на сей раз превы­сило в два раза все предшествующие аннексии. Новгородская земля уже давно была предметом притязаний Московского княжества, которые привели к вассальной зависимости Новго­рода от Москвы. Иван III непосредственно осуществил присое­динение. Находясь перед угрозой со стороны Московского кня­жества, Новгород стремится перейти под защиту Великого княжества Литовского. Иван организует поход на Новгород. После победы в битве под Шелонью (1471 г.) Иван приказал отрезать пленникам носы и губы и выслать в Новгород для уст­рашения. Он уже тогда мог захватить город, но решил лишать новгородцев свободы медленно и постепенно. Ужесточил лишь условия вассальной зависимости, в соответствии с которыми Новгород лишался права на проведение собственной полити­ки, не согласованной с Москвой.

В 1475 г. он опять приезжает в Новгород и начинает прием жалоб от населения на бояр и чиновников. Конечно, жалобы пошли целым потоком. Но примечательно, что Иван нарушил внутренние законы Новгородской республики и присвоил себе роль судьи. Существенный момент его политики — вбить клин между местным населением и аристократией — стал правилом внешней политики Московского государства. В 1477 г. в Новгород была послана делегация с вопросом: готов ли Новгород присягнуть князю московскому как единому властителю? Глав­ное желание Ивана — установить в Новгороде такие же поряд­ки, как и в Москве. Чтобы понять смысл этой зловещей формулировки, напомним некоторые особенности политического строя новгородской «феодальной республики», как ее называют официальные дореволюционные и послереволюционные историки.

Первоначально Новгород подчинялся киевским князьям, которые присылали сюда своих наместников (посадников). Процессы феодализации привели к развитию гражданского со­противления. В 1132 г. вспыхнуло восстание новгородских крестьян и горожан, а четыре года спустя произошло еще более мощное восстание. Князя с семьей заключили в тюрьму, два месяца спустя освободили, но изгнали из Новгорода. В результате политический строй Новгорода решительно изменился. Верховным органом власти становится вече свободных крестьян и горожан. Вече избирает посадника и тысяцкого (военачальника), которые осуществляют также судебную власть. Вече обладает правом приглашать князя со стороны, и с ним заклю­чается договор, ограничивающий его власть. Князь не имеет права обладать землей на территории республики, начинать во­енные действия без согласия веча и даже жить в центральной части города. Низшие чиновники тоже избираются. Более того, с 1156 г. даже епископ избирается населением, а митрополит московский только утверждает выбор. Поэтому неудивительно, что в 1478 г. митрополит «горячо поддержал» аннексию Новго­рода.

В расцвете своих сил Новгород был республикой. Князь при­глашался со стороны на условиях договора и выступал в роли главного судьи и военачальника. Его власть была тщательно регламентирована и весьма ограничена. Без согласия избирае­мого посадника он не мог ни подписывать документы, ни да­рить земли, ни заключать договоры. Кроме того, он обязывался предоставить право свободной торговли жителям Новгорода в той местности, откуда они происходили. Однако демократичес­кая структура власти Новгорода постепенно эволюционировала в направлении аристократической республики. Все большее политическое значение приобретал боярский совет, состоящий из 300 человек, из которых избирали посадника. После москов­ского завоевания в Новгороде устанавливаются те же властные отношения, что и в Москве. Начинаются аресты, обвинения бояр в измене и казни. В 1488 г. в центральную Россию было выслано 8 тыс. бояр, а на их место присланы покорные москов­ские подданные. Забрали в Москву и вечевой колокол.

Новгородская республика была вызовом для возникающего московского самодержавия, поскольку власть в Новгороде была ничем иным, как управлением общими делами. Следова­тельно, борьба с Новгородом не была лишь обычным звеном в развитии политики Московского государства. Присоединение Новгорода было актом окончательного навязывания русским землям московской системы власти.

Иван III исключил единственную альтернативную полити­ческую традицию на русской земле, традицию, при которой власть избирается голосующими гражданами.

Московский князь сам страной не управлял. Аппарат управ­ления состоял из многочисленного персонала придворных слуг, или дворян. То были свободные люди или холопы. За свою службу они получали часть княжеского дохода, а затем получили в свое распоряжение землю, из которой черпали до­ходы. Даже если дворяне принадлежали к свободным сослови­ям, они не имели права оставлять службу у князя. Обретение Московским государством независимости от Орды изменило статус придворных. Великий князь был чужим в обществе, ко­торым он правил, и потому вынужден был искать социальной поддержки. Вместо того чтобы платить дворянам за службу из своей казны, он начинает наделять их землей. Но чтобы сохра­нить зависимость этой социальной группы от верховной влас­ти, князь сохранял право собственности над наделом, переда­вая его только в пользование. Московские граждане, которые в 1488 г. получили землю выселенных новгородских бояр, полу­чили ее на правах «поместья». После смерти дворянина земля возвращалась великому князю, хотя по желанию он мог пере­дать ее сыновьям дворянина. Таким образом князь еще больше увеличивал зависимость дворян, ибо забота о будущем детей способствовала усилению зависимости, а сами дворянские дети автоматически попадали в категорию дворян. Слуги князя становились слугами-властителями. В результате место в иерар­хии переплеталось с местом в структуре собственности.

Обретение независимости резко ускорило процесс передачи земли в пользование взамен службы и ужесточило запрет поки­дать службу. У крестьян забирались так называемые черные земли, а они превращались в дворянских подданных. «С укреп­лением московской княжеской власти «черные земли» оконча­тельно теряют значение «волостных» земель и превращаются в земли княжеские, государственные. Сначала это была только перемена титула и названия, но скоро этот процесс получает важнейшее хозяйственное значение в развитии земельных от­ношений. В рамках государства «черные земли» становятся тем государственным земельным фондом, из которого князь сам начинает «жаловать» и вознаграждать своих служилых людей, притом именно за их службу центральной власти»[73]. В итоге про­странство страны растет, а вместе с ним растет и администра­ция.

Характерно, что именно после обретения независимости создается все большее число приказов — предшественников министерств и департаментов. Хотя приказов всегда было слишком много, они создавались для управления очень узкими сферами государственных дел (типа Аптекарского приказа), а затем — территориями. Возникающая московская бюрократия еще не была бюрократией в западном, веберовском смысле слова. Главным критерием выделения дворян была связь функ­ции участия во власти с функцией участия в собственности. За этим процессом скрывался генезис класса людей, которые за цену статуса квазифеодала продавали свои услуги князю. В ре­зультате материальный интерес сословия дворян оказался свя­зан с личностью самодержца, причем данная связь относится к дворянам как участникам аппарата власти и квазисобственникам, зависимым от князя. Верховная власть была отчуждена от общества, а дворяне обеспечивали ее социальной поддержкой. Следовательно, русское дворянство было носителем экономи­ческого и политического отчуждения.

По этой причине приказы росли как грибы. Практика разда­чи земель дворянам непомерно расширилась. В конце XV в. тер­мин «дворяне», до тех пор служивший для определения слуг княжеского двора, стал означать каждого, кто за свою службу у князя получал землю или поместье. Хотя генезис поместья остается неясен (одни авторы выводят его из Византии, другие полагают, что московские князья заимствовали данный инсти­тут у монголов[74]), официальная советская историография назы­вает дворянами «прослойку служилых людей — условных фео­дальных держателей», в состав которой входили дворянские слуги и дворянские дети. Существуют фундаментальные разли­чия между институтом русского дворянства и институтом за­падного лена. Ленная система Запада была сложной сетью вза­имных обязательств, так что формальный носитель верховной власти (король) был вассалом своего вассала. Эта сеть не имела одного единственного источника — вассал одного монарха мог быть одновременно вассалом другого монарха. Например, во Франции феодалы могли быть одновременно вассалами короля Франции, короля Англии и папы. Во Франции также суще­ствовал принцип «вассал моего вассала не мой вассал», из-за чего король не обладал никакой властью по отношению к сво­им промежуточным вассалам и зависел от своих непосред­ственных вассалов, нередко более сильных с экономической и военной точек зрения.

В России институт дворянства не создавал неудобств для воз­никающей самодержавной власти. Дворяне не могли передавать право на владение землей, все они были непосредственными дворянами властителя. Поэтому классификация данной социаль­ной категории как прослойки, состоящей из дворянских слуг и детей, не в состоянии зафиксировать качественную специфику явления. Надо учитывать, что «московское правительство под тем или иным предлогом часто отбирало у бояр и бывших удель­ных князей их вооруженных слуг и от себя наделяло их землей, заставляя их нести службу уже не на основе вассалитета, а как общегосударственную»[75]. Люди этой категории состояли из бояр, вольных слуг, детей боярских и прочих служилых людей. Помес­тьями награждалось также городское население, включая бояр­ских слуг, причем в массовых масштабах это происходило как раз после завоевания Новгорода. Поместья принципиально от­личались от вотчин, которые были безусловной наследуемой собственностью, а владелец вотчины был свободен от обязанно­стей государственной службы. Поэтому нельзя считать дворян и помещиков только прослойкой внутри класса феодалов. Разве можно считать феодалами людей, которые своим статусом дер­жателя земли были обязаны исключительно воле князя, а он в любой момент мог лишить их данного статуса? Следует ли счи­тать феодалами людей, которые обязаны были пожизненно быть членами военно-бюрократического аппарата князя и не могли оставить государственную службу?

Владение поместьем находилось под постоянной угрозой его утраты. Причинами утраты могли быть неявка на службу, неявка на смотр, опоздание в поход, бегство с поля боя или уход со службы без разрешения. В первой половине XVI в. по­явился даже специальный термин «нетчик» для обозначения владельцев поместий, которые не являлись по любому вызову князя. Нетчик автоматически терял свою «собственность» уже самим фактом отсутствия (например, на смотре). Потом он мог писать бесчисленные жалобы-челобитные об уважительных причинах своего отсутствия, но получить назад поместье было практически невозможно. Сразу после удостоверения факта от­сутствия поместье переписывалось другому служилому челове­ку. Это относилось и ко многим князьям, которые под давле­нием финансовых и материальных обстоятельств не имели ни­какого другого выбора, кроме как поступить на службу к великому князю московскому в качестве «служебных князей». С их появлением прежний институт «вольной службы» и «воль­ных слуг» постепенно исчез. Служебные князья тоже были ли­шены права оставлять службу. Таким образом, нет оснований считать возникающий военно-административный аппарат мос­ковского государства прослойкой.

«...Особенно быстрое пополнение и формирование нового поместного класса начинает происходить с XVI в., когда Москва, ликвидируя уделы и боярские вотчины, привлекая к себе на службу не только прежних князей и бояр, но и граждан, купцов, своеземцев, дворовых слуг, даже холопов, при всем разли­чии их сословного положения, личного и политического влия­ния, равняла их по одному признаку — пожалованием за госу­дареву службу землей во временное пользование». После ан­нексии Новгородской земли половина, а в некоторых районах до двух третей земли перешло во владение помещиков. Еще бо­лее широкое распространение эта практика получила на юге (Рязанский, Епифанский, Тульский, Каширский, Орловский уезды), «где от 80 до 89% всей земли принадлежало владельцам на поместном праве»[76]. Так на рубеже XV—XVI вв. в отношениях землевладения на Руси произошел кардинальный переворот: появилось и начало развиваться поместье как условное владе­ние землей. Поместная система стала главной формой в струк­туре феодальной собственности на Руси. Название «помещик» стало применяться для определения условного владельца поме­стья и в этом смысле просуществовало вплоть до 1917 г.

Однако из кардинальности происшедшего переворота вовсе не следует, что класс землевладельцев разделился на две части — бояр-вотчинников и служилых людей — поме­щиков. Такое утверждение характерно не только для офици­альной советской историографии, но и для новейших либе­ральных концепций истории России. Так, А. С. Ахиезер вслед за В. О. Ключевским пишет: «Очевидно, что большому об­ществу противостоят локальные миры, опирающиеся на ту же культуру, например догосударственные локальные сооб­щества, сельские общины, для которых все, что лежит за границами деревни, может представлять собой враждебный антимир. Локальные миры, большое общество пытались ус­тановить свою монополию на ресурсы, землю, власть, на жреческие функции и т. д. (...) именно сюда относятся вотчины. Каждое из этих сообществ способно выйти на первый план, пытаясь сокрушить другие. При этом общинники могут бороть­ся с вотчинниками или, наоборот, объединяться с властью большого общества против вотчинников»[77]. Такой подход затушевывает принципиальные качественные отличия между вот­чинниками и помещиками.

Во-первых, институт поместья возникал постепенно. Пер­воначально помещики делились на две группы: свободных лю­дей, несущих военную службу, и служебных людей, находя­щихся при дворе князя. Эти группы были экономически привя­заны к службе князю. Но первые имели право бросить службу, а вторые — нет. Первоначально военные получали поместья на рубежах страны, а придворные люди находились под рукой князя. По мере роста централизованной государственной влас­ти различие статуса между двумя названными категориями на­чинает стираться. Военных также лишают права бросать службу (середина XV в.). Кроме того, само поместье не только с теоре­тической, но и с историографической точки зрения образует специфический феномен, так как существовал запрет на его продажу, обмен,-сдачу в аренду и дарение. Иначе говоря, ко­личество операций с поместьем было ограничено.

Во-вторых, основанием всей системы формирующегося Московского государства служило представление, согласно ко­торому земля всего государства вместе с населением принадле­жала царю. Это представление неразрывно связывало власть монарха над государством с его правом и собственностью на землю, на которой жило население страны. Правда, такое представление было присуще и западному средневековью, од­нако здесь оно постепенно превратилось в правовую фикцию и не влекло значительных ограничений для европейских феода­лов. По отношению к России ни о какой правовой фикции не могло быть и речи. Здесь существовал абсолютный произвол царя, не было сильного сословия феодалов-землевладельцев, а право наследования земли всегда было предметом царского произвола. Слабость российского дворянства по сравнению с мощью государства, поддержанного монгольским насилием, можно считать главным критерием различия между Русью-Рос­сией и Западом. Такое соотношение сил привело к тому, что в обеих цивилизациях существовали разные представления отно­сительно того, что можно, а чего нельзя делать власти. Право власти на землю в одной цивилизации стало правовой фикцией, а в другой — действительным правом на протяжении столетий.

Таковы были изменения в государственной структуре обще­ства в период централизации. Одновременно происходили из­менения в социальной структуре.

Современные исследователи полагают, что «...ни власть, ни массовое сознание синкретически не отличали государствен­ное управление от управления дворцовым хозяйством. Вся страна мыслилась как вотчина государя-батюшки. Круг задач административного аппарата оказался крайне ограниченным, а методы их решения — несложными. Влияние авторитаризма возрастало по мере ухудшения условий жизни, дробления уде­лов, упадка княжеской власти на местах. Оно выражалось в ра­стущей тяге к Москве, московский князь, казалось, отвечал идеалу правителя. Местные общества открыто обращались к Москве, увлекая за собой и свою власть»[78].

Однако множество форм социокультурной динамики Рос­сии, как политических, так и гражданских, либо вовсе не учи-.тывается, либо подразделяется на «положительное» и «отрица­тельное» отчуждение»[79]. А разделение это выводится из государ­ства как главной ценности русского общества и истории.

Все это требует разработки альтернативной концепции, конкретизирующей теорию политического отчуждения в соот­ветствии с фактами и тенденциями русской истории. Альтерна­тивная концепция может строиться на фактах: московские, а затем и русские дворяне-помещики были держателями земли и членами аппарата гражданской и военной власти; они высту­пали как распорядители средств производства только потому, что уже были распорядителями средств насилия; следователь­но, русские дворяне-помещики были первым в истории Евро­пы классом властителей-собственников, связывающих полити­ческую власть с экономической. Специфический новый раздел земли в Московском государстве после монголо-татарского на­шествия между помещиками и вотчинниками осуществлялся в пользу помещиков. Данный процесс вел к усилению нового со­циального класса. Система поместья служила власти, отчуж­денной от общества посредством ее подчинения монголо-та-тарским захватчикам. В новых социальных условиях — после ос­вобождения от ига — эта власть искала для себя такую социально-экономическую поддержку, которая сделала бы по­литическое отчуждение массовым явлением социальной прак­тики. Класс помещиков стал носителем и проводником соци­ального отчуждения.

Политика Москвы с самого начала была политикой терри­ториальной экспансии: уже Иван Калита получил прозвище «собиратель русских земель», а институт поместья широко рас­пространяется только в последние десятилетия XV в., т. е. более ста пятидесяти лет спустя. Причем среди владельцев поместных наделов преобладали средние дворяне (сыны боярские), пред­ставители некоторых боярских родов, низшие государственные чиновники и холопы, тогда как старая боярская аристократия среди наделяемых поместьями после 1489 г. составляла ничтож­ную долю. На первый взгляд кажется, что именно бояре (по­скольку они пользовались высоким социальным статусом и ав­торитетом в обществе, а также по причине их вклада в русскую культуру и образование) были наиболее удобными союзника­ми московского князя в борьбе за создание национального го­сударства. Однако московский князь предпочел создать новый класс, потому что боярская аристократия была его соперницей в борьбе за политическую власть.

Основные элементы процесса политического отчуждения в период становления Московского государства можно охаракте­ризовать следующим образом.

Монголы стремились отделить Церковь от обществ, которые они завоевывали. Для сбора дани они использовали местных князей, из-за чего своя власть становилась все более чужой и отделялась от общества; русский князь на протяжении столе­тий по отношению к своим подданным выступал монгольским сборщиком дани. Монголы создали механизм конкуренции между потенциальными кандидатами на центральную власть, который базировался на отборе лиц, обладающих специфичес­кими человеческими и моральными качествами — эти качества позволяли им подавлять свой народ и гарантировали успех в политической конкуренции. Верноподданность в отношении чужого государства позволила преодолеть феодальную раздроб­ленность и создать собственное государство. Выстроенная мон­голами система стала предпосылкой быстрого скачка в разви­тии русской власти. Для расширения власти использовалась чу­жая военная сила. Интересы возникающей русской власти были параллельны интересам монголов. В результате монголо-татар-ское иго стало московско- или русско-монгольским игом.

Московские князья культивировали политику насилия и унижения собственного народа; преобразование внешнего насилия во внутреннее — значимый элемент возникающей рус­ской власти. Из-за этого она с самого начала была движима страхом перед собственным населением, выступая представи­телем чужого государства и противостоя обществу в целом. После устранения монгольского гнета русская власть оказалась перед выбором: быть свергнутой или усилить угнетение. Она пошла по второму пути, и первым проявлением этой тенден­ции было подавление и присоединение Новгородской респуб­лики. Вся политика объединения русских земель вокруг Моск­вы заключалась в навязывании им складывающейся модели власти.

Глава 7. СОСЛОВНО-ПРЕДСТАВИТЕЛЬНАЯ МОНАРХИЯ В РОССИИ (СЕРЕДИНА XVI - СЕРЕДИНА XVII в.)

§ 1. Развитие феодально-крепостнических отношений в России в XVI — первой половине XVII в.

Главной функцией Русского централизованного государства было оформление и укрепление господства феодалов над эксп­луатируемыми массами и прежде всего над крестьянством. В.И.Ленин указывал, что «наделенный землей крестьянин должен быть лично зависим от помещика, ибо, обладая зем­лей, он не пойдет на барскую работу иначе как под принужде­нием»[80].

Закабаление свободных крестьян феодалами относится еще ко времени Киевской Руси. В период феодальной раздроблен­ности оно усилилось; укрепление Русского централизованного государства сопровождалось юридическим закреплением крестьян за феодалами. Так постепенно оформилось крепостное право — высшая степень неполной собственности феодала над крестьянином.

В период царствования Ивана IV Грозного обе тенденции — экономическое и политическое укрепление положения поме­щиков — еще более усилились. Реформа управления, реформа армии, создание новых приказов — все это ослабляло полити­ческую роль бояр и увеличивало роль помещиков. Одновремен­но в политике Московского государства появляются новые акценты.

Первые годы царствования Ивана IV были связаны с ре­формой государства. К Москве были присоединены земли Ка­занского и Астраханского ханств, были предприняты попытки захвата Сибирского ханства. Военная служба становилась повинностью как вотчинников, так и помещиков. В случае уклонения от службы бояре сразу лишались земли. Тем самым они были поставлены в зависимость от государства и с этой точки В зрения уравнены с помещиками. Тысяча преданных царю дво­рян была наделена поместьями в районе Москвы взамен обязанности прийти на службу царю в любую минуту. В 1564 г. царь уезжает из Москвы в одно из своих поместий и шлет оттуда два письма. В одном из них бояре обвиняются в государственной измене, в другом выражается полное доверие остальным горожанам. Таким способом царь подстрекает против бояр низшие слои общества. В Москве начинаются волнения. Бояре шлют депутацию к царю с просьбой возвратиться в город, усмирить гнев и править государством так, как он захочет. Иван IV соглашается, но выставляет условие: пусть бояре согласятся с политической программой, которая вошла в историю под названием «опричнина».

§ 2. Опричнина

Внутренняя политика Ивана IV, проведенная в 1565— 1572 гг., была направлена на преодоление пережитков раздроб­ленности, на укрепление централизованного аппарата власти и закрепощение крестьянства. Этот период характеризуется не только подавлением сопротивления боярства, но и стремлени­ем подорвать его экономические основы. С этой целью Иван IV применил целую систему мер, которая получила название оп­ричнины (от слова «опричь» — кроме, особо). Иван IV разде­лил страну на две части: земщину, управляемую Боярской ду­мой, и опричнину, которую он сам возглавил. Им было создано опричное войско сначала численностью в 1 тысячу человек. С территории опричнины выселялись бояре-княжата (старая удельная знать), а на их место поселялись дворяне-опричники. Опричнина укрепляла положение дворян.

Поскольку опричнина ослабляла роль бояр, уничтожая пе­режитки феодальной раздробленности, она имела положитель­ное значение, но методы, которыми опричнина проводилась, привели к подрыву экономики страны, так как она сопровож­далась страшными жестокостями и разорением. В 70—80-х гг. XVI в. в России наблюдается полоса глубокого хозяйственного упадка. Сократилось производство сельскохозяйственных про­дуктов и ремесленных товаров, поднялись цены.

Акцент на разработку теории политического отчуждения позволял объяснить опричнину как естественное продолжение процессов бюрократизации государственного аппарата:

— условия монгольского контроля над Россией привели к отчуждению государственного аппарата и культивировали страх власти перед своими подданными;

— правящая элита наделяет землей государственный аппа­рат и преобразует его в класс властителей-собственников, по­лучая тем самым мощную социальную базу. В результате рус­ская власть становится реализатором интересов данного класса;

— основным интересом этого класса как на уровне власти, так и на уровне квазисобственности становится элиминация — исключение прежнего класса собственников. Политика Мос­ковского государства в XVI в. является только воплощением данного интереса;

— действия властителей-собственников вызывают сопротив­ление старого класса собственников. Чтобы сломить это сопро­тивление, властители-собственники прибегают к социальному террору и разрушают автономную структуру собственности фе­одального общества;

— это приводит к упадку крестьянского хозяйства, что затрагивает интересы прежнего класса собственников и нового класса властителей-собственников. Сопротивление со стороны помещиков приводит к тому, что острие террора направляется против них.

В исторической литературе эпоха Ивана Грозного принадлежит к наиболее спорным в истории России. Его действия не­редко считают вполне «нормальными» для политика того вре­мени, причем такую оценку высказывают и некоторые историки-немарксисты: «Как социальный эксперимент опричнина была успешной в длительной перспективе. Она лишила наслед­ственную аристократию ее власти, повысила социальное поло­же