2020-09-27
73
В Ортачалах все было просто, по-семейному, передачи принимали хоть по два раза в день, на каждую свою записку я сразу получала ответ. Всем этим заведовал симпатичный солдат, который передал мне от Л.А. его обручальное кольцо. И оттуда же Л.А. посылал мне по почте большие подробные письма. Ездила я к нему каждый день. В первый раз с женою брата, Викой6, мы заехали сначала на сенной рынок, набили сеном наматрасник и передали ему. Другой раз, следуя указанию Л.А., я обошла тюрьму и смогла увидеть его в окне. Также он сообщил мне о дне отправки. В Ортачалах ему жилось сносно, хотя он и сидел с уголовниками, которые в первый же вечер, когда они шли по лестнице смотреть кино, вытащили у него кошелек с деньгами. Л.А. сказал
об этом старосте, кошелек с его содержимым был тотчас же возвращен, и больше ничего подобного не повторялось. Симпатии уголовников Л.А. завоевал тем, что по вечерам рассказывал им сказки и небылицы, а главное — рисовал их портреты.
Почти тотчас же в Тбилиси меня разыскал наш московский друг Д.Д. Дебольс- кий. Он приехал в Ереван в день моего отъезда, собираясь провести с нами отпуск, но меня уже не застал. Можно представить, как он был потрясен известием об аресте Л.А.! Он переночевал в нашей комнате и сейчас же уехал за мной в Тбилиси, а потом, не дожидаясь отправки Л.А., — в Москву.
В день отправки я узнала, что следующим этапным пунктом будет Ростов-на-Дону. Там жила вторая сестра Вики, а в Новочеркасске — наш друг, музыкант-педагог Екатерина Георгиевна Круссер, которая должна была меня встретить. С ней мы ездили в Новочеркасск, потому что в Ростове мне сказали, что Л.А. отправлен туда в тюрьму, а не найдя его там — снова вернулись в Ростов. У сестры Вики мне было неуютно, но все же это была «крыша над головою», откуда я могла ходить и узнавать, пока не обнаружила, что Л.А. все же в Ростове. Наконец-то я смогла послать ему передачу, в которой он так нуждался. Она была на редкость хорошей: знаменитый ростовский копченый рыбец, чистое белье и много всего другого, что я с таким трудом собрала. Я бесконечно долго ждала положенной расписки в получении передачи адресатом, наконец всунулась в ворота и потребовала того солдата, который ее относил. И что же? Оказывается, он ничего не проверил и отдал передачу кому-то, кто первый ему назвался! Больше того, этот человек имел наглость заявить, что и расписку давно отправил... Тут я не выдержала и сказала, что сейчас же иду к начальнику. Солдат перепугался, умолял не поднимать шума, вызвал — против всех правил! — Л.А. во двор, чтобы я могла поговорить с ним в щелку ворот, и обещал принимать от меня передачи, сколько я захочу. Такой дорогой ценой я купила право по три раза в день приносить Л.А. все необходимое. Хуже всего, что белье Л.А. оказалось покрыто вшами. А ведь я жила в чужом доме, кипятить белье мне было не в чем, от стирки вши не умирали, и я снова и снова проглаживала швы горячим утюгом. Наконец солдат этот сказал мне, когда будут отправлять Л.А.
В назначенное время, ночью, я была перед воротами тюрьмы. То, что я увидела до выхода этапа, до сих пор стоит перед моими глазами. Подали открытую легковую машину. Из ворот вышел белый, как бумага, одутловатый человек среднего роста, едва тащивший свой багаж. Я стояла на скамейке, рядом со мной кто-то сказал: «Бедняга, надрывается, тащит, а ничего ему уже не нужно. Ведь на расстрел едет! А человек все еще надеется...» Его посадили в машину, сели люди в форме и уехали.
Потом вышел этап. Л.А. сразу нашел меня глазами в толпе и улыбнулся своей прекрасной, светлой и доброй улыбкой. Я смотрела, смотрела на него... а слезы так и лились из глаз. Потом всем им велели встать на одно колено, пересчитали, подняли — повели. Шли они по улице, вдоль бульвара. Я пошла проводить до вокзала, старалась идти сбоку, чтобы Л.А. меня видел. Вот он, мой старый сон! Только здесь все было проще, а во сне — страшнее: вдоль этого самого бульвара их везли на телегах с зажженными свечами, как стрельцов... И тот же звук, который я слышала во сне. Потом мне сказали, что это был гудок табачной фабрики.
Мы успели еще раз проститься перед тем, как их погрузили в вагон. Я позвала конвойного и попросила передать Л.А. папиросы, мой последний привет. Вспоминать все это теперь, 11 апреля 1976 года, по прошествии 46 лет, — нет сил...
Ночью я уехала из Ростова. Меня провожала сестра Вики, кажется, ее звали Та- марой7, она очень сердечно отнеслась ко мне. При мне к ним приехал муж третьей сестры, Лёли Самарской, о которой писала в телеграмме Мария Васильевна. Он был немец, коммунист8, бежал из Германии в Советский Союз, но когда началась наша дружба с Германией в 1939 году, по просьбе Гитлера (или собственному почину?) Сталин посадил всех немецких коммунистов, и он погиб где-то в сибирских лагерях. Понятно, что и тогда он не мог компрометировать себя знакомством со мной, от меня все шарахались как от прокаженной, едва узнавали об аресте моего мужа, и все же он сделал все, что мог, — дал мне денег.
Как я доехала до Москвы — не помню. Легла на верхнюю полку и не вставала — очевидно, был жар и сама я бредила. Соседи приносили мне чай. На вокзале меня встретила мама9 и увезла к себе. Она жила в том же доме, что и мы с Л.А., — Арбат, 57, только мы в квартире 25, а она в квартире 27, этажом выше. После ареста брата Николая10 я устроила ей этот обмен, чтобы она была возле меня. А теперь я сама становилась бездомной: комната наша была опечатана и на неё претендовали наши соседи, жившие в нашей прежней, маленькой.
На следующий же день я пошла искать Л.А. Некоторый опыт у меня уже был в связи с арестом брата Николая. Я знала: самое главное — найти человека. И единственное, чем можно помочь, — это передачи, которые поддерживают здоровье и поддерживают дух. Не помню, успела ли я организовать в Москве передачу Л.А. Я писала какие-то заявления, прошения, хлопотала, чтобы распечатали комнату, искала себе работу... А потом пришел вечером человек в форме и принес мне повестку, в которой предписывалось явиться на следующий день для дачи показаний на ул. Дзержинского, дом 211. Возможно, мою судьбу решило то обстоятельство, что я оказалась не только женой Л.А., но и сестрой анархиста Николая Ланга, уже заключенного в Верхнеуральский политизолятор.
Помню, как я расписывалась в получении повестки на кухне маминой квартиры, как напутствовал и прощался со мной на следующее утро Д.Д.Дебольский, как я ехала в трамвае на Лубянскую площадь. К маленькому чемоданчику у меня было привязано одеяло. Чемоданчик у меня отобрали в комендатуре и еще «удивились»: зачем с вещами, если меня вызывают как свидетеля? Но я знала, что не вернусь, даже не обнадеживала маму. Посидела перед кабинетом, пока меня вызвали. Следователь был тот же, что у брата и у Л.А., — забыла я его нерусскую фамилию, но пользовался он недоброй славой12. И все же, как тогда все было гуманно по сравнению с последующими годами!
В основном допрос шел о моем присутствии на похоронах Карелина: почему я там была, почему работала в Музее Кропоткина, почему на похоронах играли не «наш гимн», а похоронный марш Шопена... А затем, знаю ли я таких-то — по списку, лежавшему в ящике письменного стола следователя. Когда он повысил голос, я сказала: «Не кричите на меня. Я и так ничего не понимаю, в чем вы меня обвиняете, а от вашего крика и вообще ничего понимать не буду и не стану отвечать». И он больше не повышал на меня голос. Вероятно, он потом позвонил. Явился солдат, и следователь только сказал: «Уведите». Оставалось зайти в комендатуру за моим чемоданчиком.
Вели меня куда-то вниз по старинным чугунным лестницам. И я вспомнила рассказ, что вот так ведут кого-то, потом он ощущает жар, площадка поворачивается и он падает в печь крематория. Можно ли сказать, что я не боялась? Думаю, что не бояться было нельзя. Но я держалась. Потом меня заперли в подобии ванной комнаты: топчан, параша, лампочка сверху. Очень жарко и душно. Помню, я подумала: что ж, надо обживаться и здесь... Потом пришла женщина, заставила раздеться, обыск был поверхностный, без унизительных подробностей. Она отобрала все шпильки, завязки и ушла. К вечеру меня выпустили в общий зал, куда выходили все эти «собачники», как их называли, и где уже сидело несколько женщин.
Ночью нас вывели во двор, посадили в легковую машину и очень быстро привезли во внутреннюю тюрьму ОГПУ на Лубянке, занимавшую чей-то красивый, крашенный в зеленое с белым особняк, выходящий двумя своими крылами к воротам. Меня и еще одну девушку поместили в камеру, где окно было под потолком и выходило в уровень с землей. Пробыла я там недели две, не меньше, но никого не помню, кроме еще одной молодой женщины, жены инженера, которая сидела «за мужа» и все плакала. Однажды ночью молодой солдат, который нас караулил, не смог выдержать ее слез, открыл форточку в двери и стал утешать: «Ну не плачь, не плачь, может, все обойдется; ну, возьми папироску, выкури...» Совсем молодые были эти конвоиры, жалели нас.
Меня выводили только два раза: расписаться, что мне предъявлено обвинение по статье 58, пп. 10 и 11, сфотографировать и снять отпечатки пальцев. Каждый день в камеру заходил врач.
Поучительна оказалась судьба девушки, помещенной со мной в камеру. Тогда все тюрьмы были забиты «серебренниками» — людьми, от которых требовали выдачи серебра, золота и прочих драгоценностей, которые у них могли быть. С ее родителей тоже требовали, они говорили, что у них ничего нет, а что было — все сдали. Их арестовали, но они стояли на своем. Тогда арестовали обоих их молоденьких дочерей, совсем девочек, и развели по разным камерам. Ту, что была со мной, сначала подержали на тюремном пайке, а потом стали вызывать на допросы. Возвращаясь, она мне все подробно рассказывала, и хотя я пыталась ее образумить, ничего не помогло. Следователь был не только умен, но молод и интересен. Он повел дело так, что эта дурочка решила, будто он в нее влюбился, — не допросы, а одно удовольствие, множество комплиментов, чай с лимоном, бутербродами, пирожными, шоколадом... Наконец, он предложил покататься по Москве. Взяли и ее сестру, заехали в ресторан, потом к ним домой, вошли в квартиру — и девочки показали все тайники.
Накануне октябрьских праздников, когда внутреннюю тюрьму «разгружали», нас с ней перевезли в Бутырскую тюрьму, но развели по разным камерам. Что было потом с ней и ее близкими, я не знаю. Вероятно, как и нас, отправили на Беломорканал, дорога отсюда была одна...
В Бутырской тюрьме я попала в камеру, где находилась и сестра Л.А., Нина. Как все камеры наших тюрем того времени, она была переполнена до отказа. Койки были опущены, и поверх них простыми досками были настелены вдоль стен нары. Первую ночь я проспала на столе, затем мне выделили место на ширину двух ладоней рядом с Ниной. Спали мы «селедками», чтобы не дышать в лицо друг другу. На допросы меня не вызывали, передач не передавали, пока я не написала заявление, что, раз меня лишили продуктовых передач, пусть пропустят передачу с бельем. После этого меня вызвали, объяснили, что «родные не приносят мне передач, которых меня никто не лишал», и на следующий день я получила первую передачу. Потом выяснилось, что и мне носили каждый день, но принимали только для Нины и Л.А. — я же «не значилась в списках»: вероятно, меня просто «потеряли», такое случалось часто из-за множества людей.
О том, что Л.А. тоже находится в Бутырской тюрьме, мы с Ниной узнали по бидону, в котором нам однажды передали молоко. На его ручке почерком Л.А. было написано: «Никитин Леонид Александрович». Тюремщики не заметили надпись, передавая бидон с бирочкой на мое имя.
Перевод в Бутырскую тюрьму полагали уже счастьем, брезжила надежда, что останешься в живых. Я пробыла там три месяца, с ноября по январь, но они показались мне за три года. И это было очень «легкое» время, недаром Ягоду обвиняли потом, что из тюрем и лагерей он устроил «дома отдыха» для заключенных. Каждый день нас выводили гулять на маленький дворик около женского корпуса, где было три камеры. Очень важен был момент выхода: нас проводили под окнами соседней женской камеры, и мы и они старались рассмотреть друг друга. Так я узнала, что там находится жена А.С.Поля, Е.А.Вишневская, а она показала меня Сашеньке Смолен- цевой, с которой мы потом встретились при переводе в пересылку, откуда началась наша дружба на всю дальнейшую жизнь.
Сколько нам полагалось на прогулку, сейчас уже не помню, вероятно, полчаса. Выходили мы со своими одеялами. За сколько-то минут до окончания прогулки наш страж вопиял (иначе назвать не могу): «Начинайте вытряхать!» И мы по двое трясли наши одеяла и платки, в чем не было особой нужды, трясли упорно, не спеша, чтобы протянуть наше пребывание на свежем воздухе. Этот крик — «На-чи-най-те- вы-тря-хать!» — я и сейчас слышу, когда вижу, как вытряхивают одеяла...
Мы могли брать книги из тюремной библиотеки, иногда сходить в ларек и что- то купить... Но главным удовольствием и развлечением была баня. Идти было далеко, проходили мужскими коридорами, была надежда, что услышишь что-либо о ком- то из своих или дашь весть о себе. Устраивали так: я уходила вперед, а кто-то в самом конце нашей колонны кричал изо всех сил: «Никитина, Верочка, Вера Робертовна — подожди меня!..» Один раз приоткрылась дверь мужской камеры и кто-то — я так и не узнала, кто это был, — крикнул: «Вера Робертовна, привет!»
Солдат в баню не входил, мы были предоставлены себе и жадно читали на стенах оставленные надписи, которые еще не успели смыть. Один раз я нашла запись, сделанную Юрой Ильиным, сыном инженера Ильина из нашей квартиры, в которой он сообщал, куда едет. Потом он встретился на своих путях с братом Николаем, на Урале, где тот отбывал ссылку после изолятора. На банных стенах обменялась записками со своим мужем одна из моих сокамерниц. Он был донским казаком, писал роман и нянчил ребенка, а она зарабатывала на жизнь. Их обоих взяли. Дочку они звали Агусинька. Он и на стене написал это имя, как обращение, в надежде, что жена заметит. Так и случилось. Не помню, какова была ее дальнейшая судьба, но знаю, что его расстреляли...
Довольно долго я была старостой камеры, и с этим связано много комических эпизодов в постоянной войне со старшим надзирателем, которого мы звали Воробьем, хотя он был громадного роста и я смотрела на него снизу вверх. Так, для того чтобы иметь возможность вымыть голову и постирать между банями, я унесла из моечной шайку, и, как ни обыскивали нашу камеру, найти ее не удалось: я положила в нее подушку, прикрыла одеялом и сидела на ней. Затем мне пришлось объяснить Воробью, что для 30-40 женщин одной параши мало. А когда он торжественно принес нам высоченную мужскую парашу, пришлось под общий хохот камеры втолковывать ему, что эта слишком высока для женщин маленького роста и что нам надо две, но — женские.
И вот наступил день, когда в пересылку, «на этап», взяли Нину. Через несколько дней вызвали меня. Из трех камер уходили двое — я и Саша Смоленцева. Тут же в «умывалке» нам прочитали приговор: по три года исправительно-трудовых лагерей. Когда я собирала свои вещи, все уже понимали, что иду я не на свободу — были всякие нюансы вызова, которые мы уже знали. Артистка Орлова13 решительно и громко сказала: «Ну, если в лагерь идет такая женщина, как Вера Робертовна, то и я тоже готова идти!..» А ведь когда ее втолкнули в камеру, можно сказать, прямо со сцены, она кричала, плакала, возмущалась — за что? Мы старались ее успокоить, говорили ей что-то, но в ответ она кричала: «Но ведь вы-то все знаете, за что сидите, а я не знаю, я ничего не сделала!..»
В пересылку была превращена бывшая церковь Бутырской тюрьмы: сделали второй этаж и всюду, вверху и внизу, вагонной системы нары. Первую, кого я там увидела, была Нина, сказавшая радостно: «А я тебе припасла местечко, чтобы не лазить на второй этаж!» Нина получила «всего» три года вольной высылки в Среднюю Азию, но я уехала раньше ее. Рядом с нами — вот удивительная встреча! — оказалась жена Лазимира, главначснаба Украины, с которой мы жили в Киеве в 1919 г. Ее взяли как евангелистку, но она почему-то была уверена, что скоро выйдет на свободу14.
Вместе с нами, этапными, и с монашками, которые занимали почти целиком второй этаж, жили воровки и проститутки, отбывавшие свой срок здесь же, на тюремной фабрике. Они пользовались относительной свободой как «социально близкие» правящей партии, и удивлялись, за что же высылают нас, интеллигенток и монашек, если мы не воровки и не занимаемся проституцией?
И был один вечер, запомнившийся мне: на втором этаже выстроились полукругом монахини в своих черных одеяниях, с зажженными свечами в руках и поют вечерню...
Пробегая через центральный зал в туалет и умывальню, я опрашивала всех подметальщиков о Л.А., но никто его здесь, в пересыльной, не видел. Однажды в момент моего прохода открылась дверь в мужскую камеру: там оказались наши друзья анархисты, уже получившие свои сроки и тоже готовившиеся к отъезду. Мы подбежали к двери, успели пожать им руки, пожелать счастливого пути, но о Л.А. они тоже ничего не знали. Уже потом он рассказывал, что из него сделали чуть ли не главу заговора, люди хотели выгородить себя, и его дольше всех держали в Бутырской тюрьме, пока по все той же злосчастной 58-й, пп. 10 и 11, дали 5 лет лагерей.
1 Никитина М.В., оставшаяся в Москве.
2 Самарская Е.Г., сестра жены Ю.Р. Ланга. Была арестована 22.6.30 г. в Москве. Постановлением Коллегии ОГПУ от 24.8.30 г. была освобождена.
3 Никитина Н.А. Из этого следует, что телеграмма была послана 12 или 13 сентября.
4 До 1917 г. владельцами квартиры на Арбате, 57, в которой жили Никитины, были братья Лопухины, эмигрировавшие за границу: Борис Александрович Лопухин, присяжный поверенный, и Юрий Александрович Лопухин, товарищ прокурора Московского окружного суда.
5 Ланг Юрий Робертович.
6 Ланг Виктория Григорьевна.
7 Ошибка памяти: Берта.
8 Тимм Б.В., муж Е.Г.Самарской.
9 Ланг Вера Васильевна.
10 Ланг Николай Робертович.
11 Повестка обязывала явиться 29.10.30 г., когда В.Р.Никитина и была арестована. Ордер же на арест был выписан только 01.11.30 г.
12 Помощник начальника I Отделения СО ОГПУ Э.Р.Кирре.
13 Непонятно, о какой актрисе Орловой идет речь — м.б., о Любови Петровне Орловой (1902—1975), потому что Вера Георгиевна Орлова, жена П.А.Аренского, вроде бы арестам не подвергалась.
14 Шефер Мария Георгиевна (1896—1954), жена Лазимира Павла Евгеньевича (1891— 1920), активного участника октябрьского переворота, члена Реввоенсовета Южного фронта, под чьим командованием в 1919 г. на Украине служил Л.А. Никитин. (О Лазимире см.: Корсун- ский М Три встречи. Таллин, 1980, с. 86-166.) М.Г.Шефер действительно вскоре освободили по ходатайству Е.П.Пешковой, к которой обратилась дочь Шефер.
Приложение 4
Е.А.Шиповская
ИСПЫТАНИЕ*
После революции 1917 г. в Москву из Парижа приехал посланник Ордена тамплиеров — рыцарь Сантей (А.А.Карелин). Насколько я знаю, он был анархистом, в 1905 г. подвергался преследованиям полиции, бежал во Францию, там был посвящен в рыцари Ордена и, когда свершилась революция в России, был послан для организации отрядов тамплиеров.
Руководителем одного из таких отрядов был Павел Антонович Аренский, с которым в 1924 г. познакомился мой муж, Александр Сергеевич Поль. Спустя некоторое время Аренский рассказал моему мужу об Ордене, посвятил его и включил в один из кружков (отрядов), которым сам руководил. Мой муж не мог скрыть от меня такое необычайное событие, хотя и не имел права этого делать. Когда он мне рассказал, я растерялась: а как же я? Ведь мы должны быть вместе всегда! И стала просить устроить и мое посвящение. Мой муж согласился, что мы должны идти одним путем, и обещал поговорить об этом с Аренским. Тот пригласил меня для предварительной беседы, рассказал вкратце об Ордене, его целях, задачах, ответственности принимающих рыцарский обет, но сказал, что я молода, еще неопытна, не знаю жизни, поэтому мне надо подождать и проверить себя. Конечно, он был прав.
И все же наконец настал знаменательный день моего посвящения. Я была как в тумане от волнения. Присутствовали трое рыцарей — Вера Александровна Завадская, которая тогда была женой П.А.Аренского, Юрий Александрович Завадский, ее брат, и Ксения Федоровна Лимчер, сестра жены Валентина Сергеевича Смышляева. Тогда я не запомнила — от волнения — ни обстановки, ни краткой формулы посвящения. Помню только, что после этого я смогла посещать собрания в отряде, которым руководил П.А.Аренский и где находился и мой муж, А.С.Поль. Нас было десять человек, но кроме мужа я никого не знала. Собрания происходили два раза в месяц, в разных местах. Необходимые знания об Ордене и обязанностях членов мы получали из легенд, которые рассказывал П.А.Аренский. Потом мы задавали вопросы и получали на них ответы. Никаких указаний или заданий для самостоятельной работы нам не давалось. Каждый сам, на основе воспринятого, должен был найти способ, как ему поступать в жизни, имея в виду общую цель — борьбу со злом во всех его проявлениях. По окончании занятий все мы быстро, по одному, расходились и никаких общих разговоров не было.
Все это меня смущало и не могло удовлетворить. Размышляя над легендами, я искала ответы на встающие вопросы и не могла их найти. Вероятно, я была слишком неопытна и не готова для этой работы.
Однажды Аренский сказал, что мы должны познакомиться с учением о космическом строительстве и посвящении, изложенным в Каббале в 22 «арканах», зашифрованных в символах. Это было поручено рыцарю другого отряда, А.А.Сидорову, человеку очень талантливому, ученому, поэту и художнику, профессору какого-то института. Он занимался с нами у себя дома и однажды поручил мне напечатать с изготовленных им самим деревянных клише карты «арканов», каждый из которых, как известно, выражает определенное философское понятие. Я приходила к Сидорову в его отсутствие и успешно выполнила эту работу. Забегая вперед, скажу, что когда по возвращении из ссылки я встретилась с Сидоровым на улице лицом к лицу, он отвернулся и сделал вид, что меня не узнал. Мне это было очень обидно, потому что общение с ним было для меня очень интересно.
Время шло. Постепенно собрания становились менее регулярными, менялся их состав, менялись руководители. Одно время наш отряд вела Мария Вадимовна До- рогова, с которой я встретилась потом много лет спустя. Легенды меня по-прежнему не удовлетворяли, тем более, что о них никто не мог мне ничего сказать, кроме того, что их привез из Парижа Карелин. Последним руководителем в моем отряде был Леонид Александрович Никитин. Наконец ГПУ напало на наш след и начались аресты. Это была осень 1930 г.
В то лето мы жили на даче в Переделкине с Евгением Николаевичем и Татьяной Дмитриевной Смирновыми, нашими друзьями по Государственному Институту Слова и партнерами по венчанию — нас венчали одновременно, причем Александр Сергеевич оказался стоящим между мною и Татьяной Дмитриевной. Смирновы уехали раньше нас, и вдруг в сентябре приехала Таня и сообщила, что Евгений Николаевич арестован. Это было похоже на удар грома — никто из нас не готовился к этому, хотя Смирновы были тоже из Ордена, но в другом отряде. Мы с мужем не знали, что предпринять. Очень вероятно было, что нас уже ждут или вот-вот приедут сюда. Мы колебались, но решили ехать, поскольку ожидание всегда мучительно, а чему быть, того не миновать. С волнением поднимались мы по лестнице на свой второй этаж, не зная, что нас ожидает. Оказалось, что у нас был обыск, комната опечатана, а моего мужа ждал ордер на арест. Мы поняли, что настал час испытаний, надо быть твердыми и мужественными, чтобы оправдать доверие наших учителей.
А.С. позвонил на Лубянку и спросил, как он должен поступить: ждать, когда за ним придут, или идти самому? Ему ответили — приходите и захватите с собой вещи. Помню, было решено не оставаться в квартире, а провести ночь у Тани, чтобы в спокойной обстановке последний раз побыть вместе и проститься. Так и сделали, а на другой день зашли домой за необходимыми вещами и после тяжелого прощания с матерью А.С. пошли на Лубянку. Был чудесный солнечный день после дождей, мы его не замечали, а все медленней шли, держась за руки, как дети. Около двери комендатуры А.С. немного помедлил, я в последний раз поцеловала его, он открыл дверь, перешагнул порог... и дверь захлопнулась за ним с тяжелым стуком. Я перешла на другую сторону переулка, села на какой-то подоконник и стала ждать — не вернется ли? У меня все еще была надежда, что его допросят и отпустят, поэтому решила сидеть здесь до вечера. Но вскоре ко мне подошел некто в штатском и со словами «гражданка, здесь сидеть нельзя» велел мне уйти. Я встала и, передвигая ноги, как автомат, пошла домой...
Надежды больше не было. Надо было действовать, срочно устраиваться на работу, поддерживать свекровь, совсем больную от горя. О пении нечего было и думать, следовало искать место машинистки1, что мне и удалось сделать. Но я еще не успела оформиться и только один раз снесла передачу А.С., как поздно вечером мне принесли повестку, чтобы на другой день к десяти часам утра я была на Лубянке у следователя Кирре. Сердце у меня так и упало, но я еще не думала, что меня тоже арестуют. В тот день я условилась со своей мамой, что в четыре часа дня мы с ней встретимся на вокзале и она поможет мне перевезти оставшиеся на даче мелкие вещи. Я рассчитала, что до этого времени успею освободиться, а потому и не предупредила, что меня вызывают, да и не хотела понапрасну волновать ее.
Ровно в 10 часов утра2 я была на месте, не взяв с собой ничего, кроме книги, о чем потом горько жалела. Кирре заставил меня ждать шесть часов в коридоре, и когда я совсем устала и измучилась, меня вызвали к следователю. Когда я его увидела, мне сразу стало страшно. Это был пожилой человек с жестоким, неподвижным, словно каменным, лицом и стальными, не знающими пощады глазами. После предварительных вопросов он предложил мне назвать всех известных мне членов нашей группы (отряда), а также других, кого я знаю. Я назвала тех, кто был уже арестован. Он настаивал, чтобы я назвала и других, причем сказал: «Если Вы это сделаете, сейчас же пойдете домой, в противном случае Вас ждет тюрьма и следствие». Когда я сказала, что больше никого не знаю, он позвонил, пришел дежурный солдат и увел меня вниз, в какой-то кабинет.
Там у меня отобрали сумочку, часы, крест и обручальное кольцо, женщина обыскала меня, заставив снять всю одежду. Мне было все уже безразлично, хотелось только одного — чтобы оставили меня в покое. Когда процедуры были закончены, меня заперли в другой комнате с решетками на окнах, стекла которых были замазаны мелом. Я постелила на пол свое легкое пальто и легла, так как едва держалась на ногах.
На другой день Кирре вызвал меня снова, спросил, не одумалась ли я, уговаривал, кричал, грозил, а когда у меня не выдержали нервы и я расплакалась — отправил обратно. Потом меня сфотографировали, а ночью на «черном вороне» отвезли в Бутырскую тюрьму на долгое сидение, которое продолжалось полгода.
В нашей довольно большой камере находилось около тридцати женщин. Три четверти всего помещения занимали сплошные нары — как бы второй пол, по которому мы ходили, на котором сидели, лежали, ели и занимались своими делами. В остальной части камеры стоял большой стол, а слева от входа — параша. В камере соблюдался порядок и чистота, за которыми следили дежурные. Большинство заключенных составляли интеллигентные женщины, атмосфера была доброжелательная, делились передачами и помогали друг другу. Тюремный режим не был строгим, и мы могли пользоваться книгами из тюремной библиотеки, а кроме передач была еще маленькая лавочка, в которой можно было покупать белый хлеб и разные мелочи. Перед обедом ежедневно водили на прогулку, а раз в неделю — в баню, по дороге в которую мы таскали из мешков с обрезками тканей (в Бутырской тюрьме помещалась трикотажная фабрика, на которой работали заключенные-проститутки) лоскутки, которые распускали на нитки или что-нибудь из них шили. Я, например, сшила из таких лоскутков себе тапочки, так как по нарам мы ходили в одних чулках и у меня мерзли ноги. Лучшим же развлечением были занятия самодеятельностью: читали стихи, рассказы, хором пели. Меня заставляли петь знакомые песни, романсы и арии. Так продолжалось до тех пор, пока не раздавался стук надзирательницы в дверь тяжелым ключом.
Свое заключение я переносила легко. Этому способствовали и благоприятная обстановка, и сознание, что я разделяю судьбу мужа и наших товарищей, что само по себе вызывало большой душевный подъем. Я чувствовала, что, оставшись на свободе, мне было бы гораздо тяжелее от мысли, что не допущена к испытаниям, через которые должна пройти вместе со всеми.
Самым тяжелым было постоянное ожидание вызова на допросы. Они происходили по ночам, когда все уже ложились спать. В первое время меня вызывали часто, потом все реже. Я очень боялась Кирре, но теперь он держал себя корректно, голоса не повышал, и я успокоилась. По моей просьбе он даже разрешил мне самой вести протокол, и я иногда могла что-то пропускать или изменять в своих показаниях. Следствие затягивалось, вместо трех положенных месяцев прошло полгода, когда мне объявили, что оно закончено и я приговорена к трем годам ссылки в отдаленный район Западной Сибири. Теперь Кирре был настолько любезен, что дал нам с А.С. свидание в своем кабинете, конечно, в своем присутствии3. Я просила Кирре отправить нас вместе, но он ответил, что это невозможно, поскольку А.С. осужден на три года концлагерей на Севере.
