— Финн, — сказала Анна, — почему это так называется?
— Почему что так называется?
— Дом мистера Джона, почему он так называется?
— Понятия не имею. Тебе лучше спросить его самого, когда увидишь его в следующий раз.
— Ага, спроси его, — согласилась Бомбом.
— Но что оно означает, Финн? Что?
— Я расскажу тебе, когда вернусь, — сказал я и повернулся, чтобы идти дальше.
— Вредина, — подытожила Анна. — Финн — старый вредина.
Бомбом набрала воздуха в грудь и составила ей дуэт. Эти две хулиганки бежали за мной и вопили: «Финн — вредина! Финн — старый вредина!»
Я оторвался бы от них достаточно легко, если бы меня не перехватила Милли.
— Привет, Финн! Что ты натворил? Опять отнял у детей конфеты?
— Это еще что за дурацкая идея? — возмутился я.
— Ну, если посмотреть, как они за тобой гонятся... — Она указала мне за спину.
Я обернулся, и в тот же момент на меня налетели. Потеряв равновесие, я не слишком элегантно рухнул мордой о мостовую. Мне не составило бы труда встать, но нога Милли придавила меня обратно к земле. Правда, теперь я, по крайней мере, смотрел вверх, а не пахал носом гравий.
— Тихо, тихо, Финн. Тебе неплохо бы отдох нуть и прийти в себя. Старшим негоже так волно ваться, какой пример ты подаешь детям?
Я бы с удовольствием бросился на нее, но, пока ее ботинок давил мне на нос, сделать это было трудновато. Тем временем Милли считала: «... шесть... семь... восемь... девять... ладно, вставай».
— Лучше сдавайся, Финн. С такими противниками тебе никогда не выиграть.
К этому времени меня окружили заинтересованно глядящие на меня сверху вниз мордочки.
- Вам, дети, нельзя задирать Финна. Он уже не так молод, как раньше. Что он вам сделал? Отобрал у вас конфеты или что еще?
— Он не хотел для меня что-то сделать, вот что! — выкрикнула Анна. — Он — вредина.
— Бог тебя простит, ты, мелкий дьявол, — успел сказать я, прежде чем нога Милли припечатала меня обратно к земле.
— Вежливо попроси его еще раз, Анна, — хихикнула Милли. — Попроси его еще раз, пока я его держу. Если так пойдет дальше, он сегодня не вернется домой. Давай попроси, а я подержу его. — И она несколько увеличила давление на единицу площади ступни. — Проси, пока он еще дышит.
Ситуация была безвыходной, оставалось делать хорошую мину при плохой игре. Боюсь даже представить себе, что могли подумать случайные очевидцы этой сцены. В любом случае помочь мне никто не мог.
Меня несколько встревожило, когда к компании присоединилась довольно большая собака. К счастью, она вскоре убедилась, что здесь ничего интересного не происходит, и удалилась на поиски подходящего фонарного столба.
— Давай, Анна, задавай свои вопросы. Финн, кажется, возвращается к жизни.
— Финн. — Она произнесла мое имя тем извиняющимся тоном, которым умеют говорить только дети, у которых что-то на уме.
— Милосердия! Я сдаюсь! Что ты там хотела спросить?
— Это слово — Рэндом? Что оно значит? Спроси у него, Милл!
— О'кей, Милл, убери ногу и дай мне встать.
— Я всегда говорила, что гениям в жизни приходится трудно. Если ты будешь продолжать в том же духе, то плохо кончишь, Финн.
Полагаю, Джон не будет возражать, если я скажу ему, что у него таких проблем отродясь не было. Скажу... если, конечно, когда-нибудь доберусь до него!
Оказавшись наконец на ногах, я сделал в сторону Милли пару незамысловатых, но весьма красноречивых жестов, означавших, что в будущем я ее обязательно задушу.
— Пожалуйста, Финн, никакого насилия! Побольше добра и света, и люди к тебе потянутся. Я бы и сама не отказалась узнать, что это означает. Сделай милость, объясни, что это такое?
— Ну, это что-то вроде... это как бы путаница, я думаю. Что-то, у чего нет формы.
— Чтоб мне провалиться, Финн! Ты хочешь сказать, что это много шума из ничего?
— Ну разве разум — это не прекрасно? — спросила она у мира в целом.
Это было не совсем то, что я хотел сказать.
Формулировка явно требовала дальнейшей доработки.
Пока я валялся мордой в гравий, у меня в голове промелькнула какая-то идея.
— Не беспокойся, Кроха, я спрошу у мистера Джона и, когда вернусь, все тебе расскажу.
— Нет, так дело не пойдет. Тебе не удастся вот так просто вывернуться. Говори сейчас, или ты никуда не пойдешь!
— Слушаю и повинуюсь, мой господин! Джинн из сумки готов приступить к исполнению своих обязанностей. Если мне, конечно, удастся найти эту чертову штуковину. Куда запропастилась эта чертова ручка? Когда нужно, никогда ее нет на месте, чтоб у нее все было хорошо.
До Билла дошло первым; он запустил руку в сумочку Милли и вытащил самопишущую ручку. Я провел дальнейшие изыскания в сумке.
— Матерь Божья, откуда тут столько мусора? С этим можно было бы открыть магазин.
— Ты слишком привязан к тому, что, как тебе кажется, ты знаешь, гений, а кроме того, убери свой нос из моей сумочки. То, что там лежит, тебя не касается. Я не права, дети?
— Тогда как насчет листочка бумаги? Может быть, пока вы еще здесь, нароете мне стол и стул?
Она замахнулась на меня сумочкой, но промазала, что было очень здорово, учитывая совокупный вес всего, что там лежало.
— Бумагу, — потребовал я уже решительнее. — Бумагу!
Она вытащила бумажный пакет с яблоками из продуктовой сумки, раздала его содержимое детям и протянула мне пакет:
— Мне это зачтется?
— Это мы еще посмотрим. Если я правильно понимаю твои мотивы, возможно, и да.
Я яростно потряс ручкой над пакетом, который тут же покрылся россыпью разнокалиберных клякс.
— Вот это, — сказал я, продемонстрировав пакет общественности, — и есть рэндом[25], ну, более или менее. Идея ясна? Никакого порядка здесь нет, расположение клякс довольно случайно. Больше ничего про это сказать нельзя.
— Бьюсь об заклад, Финн, чтобы такое понять, нужно много времени, — сказала Милли.
— Я бы сам так не смог!
Для этого нужны настоящие мозги! Куда уж мне — я ведь просто тупица. Ух... наверное, после всех этих треволнений я неделями спать не буду. Чтобы сделать что-то, о чем даже говорить не можешь, нужны настоящие мозги. Надо бы почаще этим заниматься — давать мозгам роздых.
— Идиоты! — крикнул я через плечо, убегая.
Примерно через час я добрался-таки до Рэндом-коттеджа. И вот какой ответ получил я на Аннин вопрос.
— Всего лишь случайность, — сказал Джон. — Причиной тому всего лишь случайность, и ничего больше. Одна из тех давно позабытых историй, о
которых рассказывают в сказках. Мне просто повезло. Дать дому такое имя меня заставила прихоть, причуда. Странно, не правда ли?
Он окинул взглядом комнату, в которой мы сидели.
— Мне нравится звать его так. Больше я ничего не могу рассказать вам об этом слове. Случайность, и все тут.
В его доме и саду все было организовано со столь скрупулезной тщательностью, что слово «рэндом» казалось не слишком удачной шуткой, и Джон всегда улыбался, буде ему случалось его произносить.
Когда я вернулся домой, бумажный пакет, испещренный чернильными точками, был разложен на кухонном столе, а над ним, склонив голову, сидела Анна. Я передал ей содержание своей беседы с Джоном и получил в ответ только «угу».
— Ну, на этом все и кончилось, — подумал я.
Ох, как же я ошибался! Через несколько дней несчастный бумажный пакет с точками чудесным образом превратился в большущий лист картона с еще большим количеством точек. Кроме небрежного «ты все равно не можешь ничего про это сказать!», что на самом деле могло означать что угодно, я не получил никаких комментариев. Я был настолько заинтригован, что чуть не спросил у нее, что же это такое, о чем я все равно ничего не могу сказать. Однако я этого не сделал. Какой прок задавать глупые вопросы, если я даже пока не знаю, во что она так воткнулась? Выслушав это «ты все равно не можешь ничего про это сказать!» в надцатыи раз, я почувствовал, что пришло время задать свой вопрос.
— Извини, Кроха, понятия не имею, о чем ты говоришь. Так о чем ты говоришь?
— Сам знаешь. О доме мистера Джона.
— О Рэндом-коттедже?
Она кивнула.
— Ты сам сказал, что не можешь многого об этом сказать. О слове «рэндом».
— Ах, ты об этом?
- Ну...
Когда она так говорила «ну», в целях собственной безопасности стоило нагнуться и прикрыть голову руками. Она ринулась к грифельной доске и вытащила большой кусок белого картона, украшенный кругами и несколькими разноцветными точками. Собравшись с мыслями и тщательно проверив вооружение, она сделала первый залп— ткнула пальцем в красную точку и сообщила:
— Вот это ты, Финн.
— Да ну? А можно я для разнообразия побуду чем-нибудь более значительным? Или жизнеутверждающим?
— Оно значительное, Финн, — заверила она меня. — А вот это — я. — Она указала на синюю точку.
— Приятная компания. А то я уже начинал чувствовать себя как-то одиноко.
Она успокаивающе улыбалась, но то, как резко она втянула воздух, подсказало мне, что по части легкомыслия я, пожалуй, несколько перегнул. Момент не особо располагал к веселью — назревало что-то серьезное. Анна направилась к буфету и извлекла оттуда мой лучший латунный чертежный набор. Никто больше не отважился бы на такую дерзость. Эта вещица была под строжайшим запретом. Что бы она ни намеревалась мне поведать, это, очевидно, было настолько важно, что она даже не спросила разрешения. Она только посмотрела на меня. Я кивнул, но только для виду. Она уселась напротив меня и открыла крышку готовальни. Ее рука в нерешительности зависла над инструментами, и она внимательно посмотрела на меня — взгляд явно говорил, что на подходе было что-то крайне важное.
— Можно, Финн? Можно?
Я снова кивнул. Она вытащила самый большой циркуль из всех, что там были, — тот, что с выдвижными ножками. Помахав им в воздухе наподобие меча Экскалибура[26] и внимательно изучив его с тем сосредоточенным видом, который, как правило, служил предвестником грядущего откровения, она обратила взор ко мне.
«Это будет очень здорово», — подумал я.
— Финн, — значительно сказала она, снова указывая на красную точку, — это ты. — Я в курсе, ты мне уже сказала.
С этими словами она воткнула ножку циркуля в меня, сиречь в красную точку, которая меня обозначала.
— Ой! Больно же! — Я ничего не мог поделать, оно вырвалось у меня против воли.
Она оставила мое замечание без внимания. Она была занята тем, что с усилием раздвигала циркуль, пока его вторая ножка не достигла одной из точек, и тогда, все еще упираясь острым концом в меня, то есть в красную точку, она начертила окружность. Не прошло и часа, как она закончила свою работу — нарисовала то же самое относительно каждой из имеющихся на листе точек, так что я оказался посреди целой кучи концентрических окружностей. Да, значительности у меня явно прибавилось, но она еще не закончила!
— Финн, все остальные точки тоже этого хотят. Они тоже хотят круги.
Забавно, как так у Анны получалось, что ее точки или кляксы в конце концов становились больше похожи на людей, чем настоящие люди. Они, в отличие от нас, даже знали, чего хотят!
— Я это тоже сделаю. Вот смотри.
На кухонном столе оказался еще один лист картона. На этот раз все было несколько по-другому. На этот раз все желания и стремления всех точек были удовлетворены, и теперь каждая точка оказалась в центре своей собственной вселенной из концентрических окружностей.
— Здорово, правда? — сказала она, оторвавшись от своей работы.
— Просто великолепно, — отозвался я. И тут я заметил нечто такое, на что совершенно не рассчитывал. Это предельно просто, но до сих пор я как-то совершенно упускал этот момент из виду. Одна из окружностей каждой точки на листе проходила через меня. Там были точки по имени Анна, Ма, Милли и, поскольку все на свете суть точки, и вы тоже!
— Что это все означает, Финн? Что это означает?
Я поколебался. Пришедшая мне в голову идея имела некоторый смысл. По крайней мере, она вполне неплохо звучала, так что я решил ее высказать.
— На самом деле, — заявил я, — я тут вижу вот что: каждую точку можно рассматривать двумя способами. Она может быть либо центром всего на свете, либо — и в этом-то и штука — таким особенным, но совершенно не уникальным местом пересечения окружностей от всех остальных точек.
За это я заработал поцелуй. У меня просто не было слов.
— Это как мистер Бог, правда? Все так здорово, когда знаешь как.
— Все так здорово, потому что у тебя все — как мистер Бог.
— На это нужно много времени.
— Да уж!
— Моя попа заснула.
— Удивительно, что у тебя все остальное не заснуло, учитывая, как ты сидишь.
Она всегда отличалась умением смешивать в одной фразе мистера Бога с попой и другими, казалось бы, совсем не подходящими для этого вещами. Но, мне кажется, мистер Бог не особенно против этого возражал. В конце концов, он же все время был где-то рядом.
Преподобного Касла эта теория совершенно не впечатлила. Собственно, он ничего не понял. Что до Джона, то он заявил:
— Она просто еще не понимает проистекающих из этого трудностей. Я вижу, куда она гнёт, но это просто детское самомнение. Это не имеет никакого
отношения к математике!
Он не понял, что все это и не должно было иметь никакого отношения к математике. На самом деле Анна всего лишь пыталась поговорить о том, о чем, как считалось, никто говорить не может, и, насколько я понимал, ничего другого не имела в виду. Сама идея, что все на свете можно рассматривать либо как центр всего сущего, либо как место пересечения всего остального, у меня никаких возражений не вызывала. С ней вполне можно было жить. Вот только после всех этих штудий требовалось много-много чашек чаю.
* * *
Не то чтобы люди на нашей улице так уж страдали от бедности. Ничего подобного. Просто у них не всегда было достаточно денег, а в таком положении вещей есть множество недостатков. Есть, однако, и некоторое количество достоинств — например, дружба с соседями, взаимопомощь, умение справляться с разными ситуациями, простые радости бытия. Все это было так же естественно, как дышать. И именно этого Джон никогда не мог понять. Возможно, все это действительно не имело никакого значения, за тем только исключением, что многие вещи нужно было делать по-другому, а Анна была подлинным специалистом по деланию вещей по-другому. Многие из ее идей нужно было рассматривать именно «по-другому», а если вы не знали, как «по-другому», то все заканчивалось тем, что вам на голову что-то падало и вам оставалось только риторически поинтересоваться: «А что это было?» Один из таких случаев произошел в то воскресенье, когда всю церковную службу Анна чертила в воздухе круги указательным пальцем. Ее бурная деятельность совершенно не устроила преподобного Касла, который не преминул сообщить мне об этом, Джон же увидел в этом не более чем глупую выходку маленькой девочки. Меня попросили передать обратно «сам такой».
Не переставая рисовать в воздухе свои круги, она перешла дорогу, непринужденно уворачиваясь от трамваев и избегая встречи с лошадьми и автомобилями, и остановилась напротив меня. Я занимался ровно тем же. Более того, ее стараниями к нам присоединилось некоторое количество прохожих. Обработав очередную жертву, она бегом вернулась ко мне. Я тем временем был очень занят — я рисовал в воздухе круги.
Констебль Лэйтвэйт приветливо улыбнулся мне.
— Приятно видеть вас занятым делом, — только и сказал он.
Он довольно скоро привык к тому, что если поблизости шныряла Анна, то кто-нибудь почти наверняка был занят чем-то странным. Подчас даже не совсем нормальным. Чаще всего это оказывались я или Милли.
Мисс Хейнс никогда не была в состоянии понять, почему Анна иногда останавливалась и принималась медленно кружиться на месте. Для Джона это тоже не было новостью. Он потратил не один час, выясняя подробности, но ее идеи относительно рисования кругов не совпадали с его представлениями. Она попыталась просто и ясно объяснить ему, что это — как быть одновременно двумя разными людьми. Может быть, даже больше, чем двумя. В конце концов, если вы стояли на одной стороне дороги, то для вас круг рисовался в одну сторону, а если на другой — то определенно в другую, и это действительно было как быть двумя разными людьми! Как-то раз она спросила меня, что такое «порочный круг» и всякие другие вещи, о которых говорят взрослые, типа «читать между строк», что вообще было совершенной глупостью, потому что каждому известно, что между строк ровным счетом ничего нет.
* * *
Я очень редко отправлялся в Рэндом-коттедж в одиночестве, но, когда это случалось, я проводил больше времени в разговорах об Анне, чем за работой в саду. Джон хотел знать обо всем, что она сказала, сделала и придумала с тех пор, как он в последний раз ее видел. По большей части мы приезжали вместе, причем она восседала у меня на руле, если же с нами отправлялась Бомбом, то мы ехали на автобусе и при условии, что погода была теплой и солнечной, они обе усаживались у ног Джона, и он слушал их неумолчный щебет. Когда он чувствовал себя лучше, то присоединялся к их незамысловатым играм.
— Никаких усилий, Джон, помни, что сказал доктор, — напоминала ему Арабелла.
— Проклятие. Принесите мне выпить, Финн, и себе тоже возьмите, да захватите что-нибудь для детей.
Поскольку мы наведывались к Джону очень часто, он всегда держал про запас лакомства и напитки для детей.
Я нередко думал, что Анне следовало бы родиться горной козой: она перескакивала с предмета на предмет с резвостью, достойной этого животного, что очень часто нервировало учителей, а меня вгоняло в краску. Возле моста была огромная стройка, которая причиняла массу неудобств окрестным жителям, не устававшим на нее жаловаться. Штабеля кирпичей, труб, досок, цемент, песок и кучи мусора. Никому не приходило в голову посмотреть на это с той точки зрения, что в один прекрасный день весь этот бардак превратится в здание. Именно в таком духе Анна рассматривала обучение в школе и прочие свои исследования. Что-то было хорошо, и она с удовольствием этим занималась, а остальное ее не интересовало, и она не видела в нем никакой пользы. Учителя этого решительно не понимали, но, в конце концов, кто знает, как все обернется, так что я приготовился ждать. Будущее обещало быть блестящим, и мне этого вполне хватало. Забавно, как обычно ведут себя взрослые. Они выбрасывают прочь самые важные вещи. Например, тот одуванчик, который выкопал Джон у себя в саду.
— Можно мне его? Пожалуйста!
— Зачем он тебе? Их же так много повсюду. Это просто трава, докучный сорняк.
Анна рассматривала их совершенно по-другому. Одуванчик должен был жить в каком-нибудь хорошем месте, поэтому она пересадила его на клумбу в парке. Правда, он там надолго не задержался. Преподобный Касл был оскорблен до глубины души, когда обнаружил Анну сажающей многострадальный одуванчик посреди церковного двора, и сообщил ей об этом в весьма недвусмысленных выражениях. Незадолго до этого он как раз рассказывал пастве, как Господь разобрался со всеми растениями и решил, что это хорошо, и Анна была с ним совершенно согласна. Если бы только взрослые могли видеть вещи так, как видела их она, все было бы гораздо проще, но они почему-то этого не желали, так что мама в конце концов оказалась обладательницей самого лучшего в округе садика сорняков. Вне всяких сомнений, нужно быть полным идиотом, чтобы не признать, что сорняки, если за ними правильно ухаживать, выглядят просто великолепно, и Анна с удовольствием занималась этим.
Невзирая на муки мисс Хейнс и озабоченность Джона по поводу неорганизованности ее ума, Анна продолжала везде выискивать растения, которые, с точки зрения мистера Бога, были хороши. То, что подчас их можно было найти в самых неожиданных местах, ее совершенно не останавливало. Они росли в трещинах стен, на пустырях и в прочих совершенно неприспособленных для этого местах, и выдергивать их оттуда было в корне неправильно. Все сущее представлялось ей удивительным и прекрасным, если только у вас достанет ума остановиться и внимательно посмотреть. Зачем портить игру мистеру Богу, если он считает, что все это очень важно? Отношение Анны ко всему творению именно этим и определялось. Быть может, если бы Джон как-нибудь проснулся посреди ночи, как это часто делал я, он бы понял Анну гораздо скорее. На самом же деле такое с ним случилось всего один раз, причем он умудрился обвинить в этом меня. Если бы только Анна умела читать мои сны с такой же легкостью, с какой читала мысли, она бы не стала злоупотреблять этим и так часто будить меня в два часа ночи. Во сне мне никогда не удавалось дойти до самой приятной его части. Как было бы здорово хотя бы раз запустить руку в сундук с деньгами, который я как раз получил в наследство, о чем мне с довольной миной рассказывал очень милый с виду адвокат, — но, увы, этому так и не суждено было случиться. На этот раз меня разбудила фраза: «Финн, а что такое которезка?»
— Финн, а что такое которезка? — Она увлеченно барабанила мне по грудной клетке. — Мистер Джон сказал, что это я.
— Не ты, Кроха. Может быть, я? Уверен, это не ты.
— Нет, я, Финн. Он сказал, что я которезка. Ты должен ему сказать, чтобы он меня так не называл. Скажи ему!
— Разумеется, скажу, в следующий же раз, как увижу его. Обещаю.
— Нет, сейчас, Финн. Скажи ему сейчас!
— Думаю, ему вряд ли понравится, если его разбудят в такое время суток.
— А мне плевать. Скажи ему немедленно, что я не которезка.
В ее голосе так явно слышались слезы, что не оставалось ничего другого, кроме как сказать ему сейчас. Мы вышли из дому и направились к ближайшей телефонной будке. По дороге я попытался убедить ее, что он ни за что не стал бы такого говорить.
— Но он же сказал, Финн! Он правда сказал.
Полагаю, любой, кто осмелился назвать маленькую девочку вроде Анны которезкой, заслуживает того, чтобы его разбудили в любой час дня и ночи. В любом случае телефон стоял непосредственно рядом с его кроватью, и, чтобы ответить на звонок, ему бы даже не пришлось оттуда вылезать. В отличие от меня, которому нужно было для этого встать, одеться и пройти пешком почти полмили. Анна несколько раз пыталась набрать номер, и наконец телефонистка смогла установить соединение. Я придвинулся так близко к трубке, как только мог. Некоторое время оттуда доносились гудки, а потом раздался его голос:
— Джон Ходж у телефона.
— Финн, скажи ты. Скажи ты!
— Ну уж нет. — Я помотал головой. — Твоя идея, сама и разговаривай.
— Мистер Джон, это Анна! — заорала она в трубку.
— Здравствуй, Анна. Что тебе нужно? С тобой все хорошо? А с Финном?
— Да, мистер Джон. Финн тут. Он хочет с вами поговорить. — И, всхлипнув, она сунула трубку мне в руки.
— Джон, что это за история с обзыванием Анны которезкой? Она утверждает, что вы так сказали, и весьма расстроена по этому поводу.
— Дай ее сюда, Финн. Ради всего святого, дай ей трубку.
— Анна, дорогая, — сказал он. — Я бы никогда не стал называть тебя которезкой. Я просто не мог этого сделать.
— Нет, могли, мистер Джон. Я сама слышала, как вы сказали: «Она — самая отъявленная ходячая которезка, какую я только встречал!»
— Нет-нет, милая моя Анна, ты ошиблась. Никакая не которезка, я сказал, что ты — катахреза[27]. Дай мне лучше обратно Финна, я все ему объясню.
Вот ведь чудак-человек! — вмешался вдруг некий голос. — Думать надо головой, прежде чем пугать малое дитя.
- Мадам, немедленно положите трубку. У нас очень важный разговор.
- Вот об этом я вам и говорю, — сурово отбрила его телефонистка. — Вас обоих в тюрьму надо посадить за то, что пудрите ребенку мозги вашими глупыми хрезами. А ей, между прочим, давно пора быть в постели. Мой вам совет, отведите ее домой и погладьте по головке, чтоб быстрее уснула.
- Мадам, пожалуйста, положите трубку.
- Финн, — сказал он уже мне, — слово было «катахреза». Катахреза, понимаете, а не которезка.
Слово «катахреза» не входило в мой повседневный словарный запас. Никакой практической пользы я в нем не видел. Единственный раз в жизни, когда мне случилось его слышать, — так это на уроке английского в школе.
— Давай-ка пойдем и выпьем по чашечке, Кроха, — сказал я. — Полагаю, мы это заслужили.
— Все в порядке, Финн? Он извинился?
— Он не говорил того, что ты подумала. Он сказал совсем другое слово.
— Какое слово? Он назвал тебя катахрезой.
— Это плохое слово?
— Ну, не совсем. Это то, что называется «фигура речи». Пей чай, пока горячий.
Откуда-то из глубины памяти предков я, порывшись, извлек пример.
— Это как люди говорят, например, «красные чернила», или «цветное белье», или еще что-нибудь вроде этого. Это когда два слова противоречат друг другу буквально — чернила, они же черные, а тут они красные, — но вместе они имеют нормальный смысл. Вот так мистер Джон тебя назвал, а вовсе не которезкой.
— Ой, — сказала она, подумав, — это же совсем другое. Тогда все в порядке. Я думала, он сказал не это.
— Нужно быть осторожным, — добавила она, еще подумав, — правда, Финн? Я же катахреза, да, Финн?
То же самое она с гордостью сообщила бармену за стойкой. По-видимому, его эта идея не впечатлила.
— Я устал, — пожаловался я. — Можно я уже пойду домой спать?
Сколь велика была моя радость, когда она согласилась, что это хорошая идея!
Когда мы наконец ввалились в дом, сверху раздался крик мамы:
— И где же это, интересно, вас двоих носило? Уже почти утро!
— Охотились на катахрезу, — с гордостью проорал в ответ я.
— Молодцы! — пришел ответ.
Только когда я снова был в постели, до меня вдруг дошло, насколько странной была эта ночь. «В стилистике — сочетание слов с несовместимыми лексическими значениями, образующее, однако, своеобразное смысловое целое», — гласила посвященная катахрезе статья в словаре. Кажется, Джон был не так уж и неправ. Анна была форменной катахрезой, и, если уж на то пошло, вдвоем они составляли еще одну, не менее впечатляющую. Все, что оставалось мне, — «быть осторожным».
С течением времени я все больше и больше укреплялся в этом чувстве. На теперешний момент я уже так привык к тому, как оба выражают свои мысли, что вполне мог переводить идеи Джона на понятный Анне язык и делать то же самое для Джона, когда ему случалось заблудиться в ее фантазиях. Должен признаться, это было вовсе не легко. Его по-прежнему многое ставило в тупик, многое причиняло боль и смущение, но с течением времени, и это было совершенно очевидно, он начал утрачивать те нетерпимость и озлобление, тот яд, которые столь часто выказывал поначалу в общении с ней. Все его острые углы, о которые можно было так легко пораниться, постепенно смягчались. Что же до Анны, то она ни на йоту не утратила своего волшебства, но в чем-то научилась говорить именно то, что хотела сказать. Не то чтобы это проявлялось всегда и во всех ситуациях, но тем не менее. Возможно, дело было и в том, что она попросту росла. Бедняге Джону приходилось воистину несладко. Никаких откровений, никаких блистательных прозрений — только медленный прогресс, и тот с большим трудом. Причем в каком направлении они двигались, ему было непонятно. Ей — и того меньше. А уж обо мне и говорить не приходилось.
* * *
Джон решил, что Анна должна в полной мере почерпнуть от сокровищницы его знаний, так что мы втроем договорились, что будем время от времени отправляться на целый день в один из музеев Южного Кенсингтона. Мне не хотелось расстраивать его, и потому я не стал сообщать, что мы почти везде уже побывали и что Анне там было не особенно интересно.
Так что в одно прекрасное утро возле центрального входа в музей ошивалась целая стайка детей в количестве приблизительно восьми штук, явно и несомненно жаждущих просвещения. Я даже попросил Милли пойти с нами и помочь мне приглядеть за ними. Мне совершенно не улыбалась перспектива гоняться за ребятней по всему музею. К счастью, она согласилась.
Прибыл Джон, готовый набить наши головы знаниями под самую завязку. В центре огромного холла красовалась впечатляющая модель блохи человеческой, размером гораздо крупнее Анны. Последняя обогнула ее, рассматривая с выражением глубокой подозрительности на лице. Красноречивое покачивание головой говорило, что она осталась о блохе весьма невысокого мнения и ее совершенно не интересовало то, что Джон или кто бы то ни было еще могли о ней сообщить. Я неоднократно пытался обратить внимание Джона на то, что у них с Анной явно было что-то общее. Это общее вызывало у меня такое чувство, будто у меня чешется где-то, куда я никак не могу достать, но Джон в ответ всякий раз только хмурил брови. После нескольких месяцев общения с Анной я уже все знал об этой умственной чесотке, но Джон этого на себе еще не испытал. Еще испытает, дай только время. Я вовсе не собирался защищать его от Анниных пыток. Он был достаточно взрослым, чтобы самому о себе позаботиться.
— Финн, — спросил он у меня, — Анна уже была в зале динозавров?
— Не уверен. Нет, не думаю.
— Отлично! В таком случае мы просто обязаны на них посмотреть. Полагаю, она будет крайне впечатлена.
Мы осмотрели всяких бронто-, стего-, ихтио- и прочих товарищей, имена которых никто, кроме Джона, не был в силах произнести, и наконец остановились перед старым добрым Tyrannosaurus Rex. Джон засыпал нас по самую маковку фактами и цифрами, имеющими отношение к старине Рексу, но эти миллионы лет почему-то не произвели ровным счетом никакого впечатления на детей.