«Каково мое отношение к ХХ съезду КПСС?» – спрашивают иностранцы
без конца. И я отвечаю: а кто я такой, чтобы мое отношение имело
какое-нибудь значение? А потом наедине спрашиваю себя – правду ли
говорю, когда притворяюсь Иваном-Дураком? Закрываю глаза и начинаю
рассуждать: ХХ съезд запоздал на 25 лет; ну, по меньшей мере, на 15-
16 лет, у нас ведь всегда так: потрясаем кулаками, когда слишком
поздно. И все же это был крайне необходимый съезд? Но на ум
приходит Александр Блок:
Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить,
И глазами добычу найти...
Не такую ли цель преследовал Н.С. Хрущев?
* * *
Оттепель не есть весна или лето. Разоблачение преступлений
Сталина и Молотова не есть гарантия предотвращения новых
преступлений. В данном случае Сталин - удобная вешалка: примет
безмолвно все от дохлых собак до «ленинградского дела». Кто не
спрашивал с живого, но проявляет отвагу в отношении мертвого –
аморальный подлец; так, кажется, рассуждали римские юристы. Если бы
секретная речь Н.С. Хрущева была произнесена до 5-го марта 1953
года, я назвал бы его героем, а такая речь в октябре 1961 года –
что скажешь? елки-палки...
15 июля 1956, Париж, вечер
Устал. С самого утра – встречи, беседы, реактивные самолеты,
ракеты, авиационные учреждения. Изношен, как мышь, только что
освободившаяся от ноши в животе. А до очередной встречи и нового
ужина – всего полтора часа. Отель великолепный, но некогда
отдохнуть в нем. Вся-то наша жизнь – сплошная беготня. Генерал
наставляет строго-настрого: надо поспать хоть час, иначе свалюсь с
ног. Меня разбудят, когда придет время: непременно заснуть на
часок. И заснул.
* * *
Не удивлюсь, если не поверите, теперь я – гость Парижской России!
Да, такая Россия существует. Звучит дико, но существует. Не так уж
много их, но в небольшом ресторане, куда привезли меня, я вижу
самую настоящую Россию. Чья-то властная рука отобрала человек 13-
15, в их числе две дамы почтенной молодости. Положа руку на сердце,
я почувствовал себя внутренне в положении «смирно!». По-видимому я
был тут самый молодой – а мне стукнуло уже за сорок лет.
Рукопожатия по возрасту и рангам, встреча старого и нового миров.
Но раз в воде, надо плавать. Припомнилось старое назидание в
военной академии: если новые сапоги жмут, ходи в них!
* * *
Парижская Россия и я очутились на чужбине по разным причинам
разных эпох. Даже в самом дружелюбном обмене между нами
проскальзывали нотки этих разных эпох. Но рукопожатия крепкие,
искренние и мы смотрим в глаза друг другу без зазрения: сыны одного
отечества. Я вошел в общественную жизнь вскоре после того, как они
вышли из нее; они пели «Боже, царя храни!», а я пел «Вставай,
проклятьем заклейменный!»; но вот в далекой чужой столице
приветствуем друг друга, и моя мышиная изношенность пропала.
* * *
Все мы за столом. Слева сидит пожилой генерал – военный ученый.
Он говорит мало, мягок в манерах, язык чистый, учтив, вежлив. Тихо,
но ясно, спрашивает, знал ли я кого-нибудь из людей вокруг длинного
стола? Нет, отвечаю, но рад видеть каждое лицо. Он качает головой
одобрительно, нежно улыбается: «Я рад слышать это». «Черные, белые,
красные, а земля-то у нас одна, – сказал он немного позже. – Мы,
русские, привыкли быть противоположностями в одно и то же время: но
от этого не перестаем быть русскими». Теперь была моя очередь
покачать головой в знак согласия.
* * *
С бокалом вина в одной руке, со своим стулом в другой к нам
медленно приближается другой старик. Он ставит свой стул немного
позади меня, садится не торопясь. Все смотрят на него. Он кладет
руку мне на плечо и спрашивает:
«Многоуважаемый господин полковник, я хотел бы спросить вас
только об одном: когда, по вашему мнению, рухнет ненавистная
интернациональная власть большевиков?»
Я немного растерялся: он сформулировал свой вопрос более
деликатно: «Выживет ли большевистская диктатура в России вообще?»
Я опять в смущении. Но все смотрят на меня. Генерал даже
полуповернулся и ожидает.
* * *
«Дорогие господа-соотечественники, – сказал я – Вы понимаете,
конечно, что никого я не представляю, ни от чьего мнения говорить
не уполномочен, да и Сталин не приглашал меня на заседания
Политбюро, поэтому мои представления о будущем коммунизма в
Советском Союзе не более достоверны, чем ваши. К тому же, как вы
уже знаете, со времени отбытия из СССР занимаюсь только наукой и
технологией… Могу выразить только свое частное мнение, которое
может разочаровать вас; вопрос «когда?» кажется мне
преждевременным, хотя бы потому, что не вижу никаких серьезных
трещин в здании большевизма. Выживет ли? По моему частному мнению,
на этот вопрос не ответили бы ни Хрущев, ни Политбюро в целом – на
него сможет ответить только история. Вообще же можно сказать, что
коммунизм болен и болезнь углубляется, но было бы преждевременно
рваться к лопатам для рытья могилы».
* * *
Мои слова утонули в слегка приглушенном шуме. Одни соглашались с
ними – другие, может быть большинство, не соглашались. Позже мне
стало известно, что один редактор сказал обо мне: раз большевик –
всегда большевик. Но мне было приятно, что никто не произнес
страстной речи против меня; этикет, наверное. Да и народ отборный.
Старик с бокалом и со стулом медленно возвратился на свое место, а
генерал промолчал без видимых эмоций.
Через 5-7 минут возобновился обмен мнениями. На этот раз речь шла
только о научно-техническом развитии «России». «Но почему только
России?» – спросил я. Страна называлась СОЮЗОМ русских, украинцев,
кавказцев, белорусов, казахов, узбеков и так далее. Это замечание
опять вызвало некоторый беспорядок люди переговаривались и спорили
друг с другом.
* * *
С дальнего конца стола обращается ко мне аккуратно одетый
человек, кажется, профессор чего-то: «Думал ли я, что в его
теперешних форме и содержании Союз Социалистических Республик
отвечал интересам и чаяниям основоположников социализма?» И хотя
вопрос был адресован мне, я постарался сделать из него предмет
общего обсуждения. Как-то инстинктивно меня заинтетересовало: а что
думали сами эти люди, которых в СССР называют врагами?
Один участник обсуждения, человек, связанный с религиозной
философией, кратко, но ясно, нарисовал такую картину: перед
человечеством вообще стояло два зеркала, первое зеркало –
идеалистическое и теоретическое, и в нем мы видим наикрасивейшее
отражение, полностью совпадающее с лучшими чертами христианского
учения; второе зеркало – практическое, политическое – в нем
социализм, победивший в Советском Союзе, дает искривленное,
перекошенное отражение…
* * *
Генерал произнес всего несколько продуманных фраз, суть которых
сводилась к следующему: надо приветствовать социализм или любое
другое общество только в том случае, когда оно обогащает и
облегчает жизнь людей; напротив, надо относиться отрицательно ко
всякому обществу, если оно обедняет и усложняет жизнь народа: как
человек практического дела, он охотно принял бы даже
социалистическое название, если бы был уверен, что оно отражает
идеалы христианской идеологии.
Я никогда не любил аплодировать политическим декларациям, но
генералу аплодировал, потому что его определение было принципиально
разумным...
* * *
Ну, поймали меня! Вот, извольте:
«Многоуважаемый Григорий Александрович», – сказал маленький,
низкоголосый человек в скромном одеянии, – я читал ваши выступления
в русской прессе. Не могли бы вы разъяснить, что вы подразумевали
под словом «руссачество»?»
За меня ответил генерал-ученый. Он обратился ко всем: «Мы же не
onkhrhweqjne собрание, господа! Мы собрались, чтобы приветствовать
нашего соотечественника-ученого!»
Я поблагодарил генерала, затем все же попытался объяснить свое
«руссачество» и начал с казавшегося неуместным.
* * *
Из четырех слов «Союз Советских Социалистических Республик» ни
одно не соответствует действительности, сказал я. Союз – это
добровольное, свободное объединение для наибольшего удовлетворения
интересов всех; у нас этого не было и нет, каждый из членов СССР –
Россия, Украина, Кавказ, Белоруссия, республики Прибалтики,
Молдавия, республики Средней Азии – был сначала поставлен на колени
гражданской войной, объявлен Советским и Республикой, и лишь в
результате этого насилия принужден к «Союзу». Социалистическими они
не были и не являются, потому что социализм означает свободу и
демократию, а их у нас нет. И мы совершенно определенно не
«Республик», поскольку в СССР императорствует Генсек, а в
республиках – Первые Секретари.
* * *
Руссачество – это плод русификации: все изобрели русские, русские
– превыше всех, русским позволено все, Союз нерушимый сплотила
великая Русь и так далее. Против немецко-фашистских захватчиков
героически сражались все народы СССР, но Император ввел ордена и
медали имени только русских деятелей. В День Победы он нашел
благодарность только русскому народу. Эта расистская линия в корне
противоречит конституции СССР и озлобляет нерусские народы,
подогревает антирусские эмоции, которые усложняют межнациональные
отношения. Все это уже причинило и еще причинит вред не только СССР
в целом, но и самой Руси, самому русскому народу. Рано или поздно
родится сильная центробежная сила, которая не сплотит, а разрушит
даже истинно союзнические элементы. Это – контрреволюционный
антисоциалистический национал-шовинизм, против которого надо
бороться самым непримиримым образом…
* * *
Будь я Генеральным Секретарем ЦК КПСС – боже упаси!– (и) или
Председателем Президиума Верховного Совета СССР, вероятно,
постарался бы организовать встречу с Парижской Россией. И
результатом встречи было бы постановление, и был бы указ: настало
время объявить, что никакой сын и никакая дочь отечества, русский
или казах, кавказец или бурят, украинец или башкир, христианин или
мусульманин не являются врагами и свободны жить у себя дома, а кто
вспомянет старое, тому сыпняк на язык; кто хочет жить хоть на краю
света, пусть живет себе спокойно; а кто желает возвратиться на
Родину – скатертью дорога и помощь из кармана государства.