Сущность поэзии в свете философии языка М. Хайдеггера

Каждый раз обращаясь к философии, мы задаемся вопросом: что такое философия? Мы начинаем философствовать. Философствуя о философии, мы начинаем задаваться вопросом, к чему она обращена, держит путь. Она обращена к Бытию Сущего. «Это проговаривание друг с другом того, к чему, собственно, все снова и снова как к одному и тому же обращаются философы, есть речь»[11].

Мы узнаем и знаем, что такое философия, лишь когда испытываем как, каким образом философия существует. Она существует в мелодии соответствия, настраивающейся на голос Бытия сущего.

Это со-ответствие есть некая речь. Она состоит на службе у языка.

Что это означает, сегодня понять трудно, ибо наше привычное представление о языке претерпело странное превращение. Сейчас язык для нас – инструмент выражения. И мы уже считаем, что это язык на службе у мышления, вместо, как следует из сказанного выше о том, что философские размышления – сущее – диалог- речь, мышление стоит на службе у языка.

Ведь именно благодаря языку у нас существует возможность высказать-показать что-либо, намекнуть на мысль, помыслить что-либо.

1) Читая текст «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим»[12], мы можем приблизиться к пониманию сущности языка, что нужно сделать до того, как обратиться к поэзии, как идеальному воплощению творения и «невиннейшему»[13] дару языка.

Язык не называет то, о чем хотят говорить. Язык – лишь «хотение» сказать о чем-либо = прощупывание границ мысли. Если мы произнесем нечто, это уже не будет являться языком. До тех пор, пока что-то «готовится», мыслится-само-в-себе без опоры на слово => это будет являться языком. Человек «что-то» только ищет, не проговаривая, тогда он живет в языке. Мысль наша, как говорит Хайдеггер, любит «удивительное дорожное строительство» - постоянно на своем пути движения возвращается к оставленным когда-то ранее местам, и даже за них.

[можно было бы описать язык и мысль метафорой полета над местом назначения (медленным планированием) без возможности ступить на землю – я «в - нем» и «не-в -нем-конкретно» одновременно. И до тех пор, пока я планирую над этим местом, я вижу его, и постигаю его суть; как только начинаю приземляться, ступать на землю, теряюсь в пространстве «кажущейся ясности тривиального» - возвращаюсь вновь в первоначальное место начала моего путешествия]. – (возможно, это мой бред, но зерно истины в этом есть, как мне кажется J) [И если это приземление – называние вещь именем, словом – это означает некую точку в путешествии, смерть мыслительных путей. Мышление есть речь. Соответственно нет речи и самого языка. Так, поэзия говорит о чем-то, не называя это. Она эфемерна и воздушна. Поэзия и есть этот полет мысли. Ведь если бы она «ходила по земле», она бы уже не была поэзий].

В японском языке, например, нет обозначения того, что у нас является языком. Есть скорее то, что говорится о существе языка.

Что говорит Хайдеггер в этой его работе о «языке». (С. – спрашивающий – это сам хайдеггер). Несколько отрывков из работы:

[ С. С давних пор уже я лишь с неохотой употребляю слово «язык», когда задумываюсь о его существе.

Я. Но находите ли Вы более подходящее?

С Мне кажется, я его нашел; хотелось бы, однако, уберечь его от применения в качестве расхожей рубрики и от подделки в обозначение для какого-то понятия.

Я Какое слово Вы употребляете?

С Слово «сказ». Оно значит: оказывание и его высказанное и то, что надо сказать.

Я Что значит сказать?

С Наверное, то же, что показать в смысле: позволить чему-то явиться и явствовать,— позволить, однако, способом намека.

Я Сказ, стало быть, имя не человеческого говорения...

….

С …вглядываясь в существо сказа, мысль только начинает тот путь, который уводит нас от ограниченного метафизического представления и учит вниманию к намекам той вести, носителями которой мы, собственно, хотели бы стать. ……..Говорение о языке превращает его почти неизбежно в предмет.

Я Тогда исчезает его существо.

С Мы поставили себя над языком, вместо того чтобы быть при нем.

Я Тогда, стало быть, речь о языке возможна только в смысле при нем, с ним и никогда — в смысле извне его...

С. таким образом, что речь о языке полна его существом и несома им туда, куда оно зовет.

Я Как возможно для нас такое?

С Речь о языке в смысле при нем и с ним могла бы быть только диалогом.

Я Внутри него мы, несомненно, движемся.

С Но диалог ли это о существе языка в смысле такой близости и принадлежности?

Я Мне кажется, мы движемся сейчас по кругу. Разговор о языке должен быть вызван его существом. Как он способен к чему-то подобному, сам не отдавшись сначала слышанию, сразу достигающему до его существа?

Кито, событие светящей вести про-изводящей милости.

С Кото, стало быть, правящее событие...

Я а именно того, что требует сбережения возрастающего и расцветающего.

С Что в таком случае говорит кото ба как имя для языка?

Я Услышанный из этого слова, язык есть: лепестки цветения, происходящие из кото.

…………..

С давних пор уже я лишь с неохотой употребляю слово «язык», когда задумываюсь о его существе.

Я Но находите ли Вы более подходящее?

С Мне кажется, я его нашел; хотелось бы, однако, уберечь его от применения в качестве расхожей рубрики и от подделки в обозначение для какого-то понятия.

Я Какое слово Вы употребляете?

С Слово «сказ». Оно значит: оказывание и его высказанное и то, что надо сказать.

Я Что значит сказать?

С Наверное, то же, что показать в смысле: позволить чему-то явиться и явствовать,— позволить, однако, способом намека.

Я Сказ, стало быть, имя не человеческого говорения...

С но той существенности, на которую намекает Ваше японское слово кото ба: то сказочное... (слово «кото ба» - его используют японцы для нашего слова «язык» - оно означает - лепестки цветения (это «ба»), распускающиеся из светлой вести про-изводящей милости (это «кото»).

……….

Говорение о языке превращает его почти неизбежно в предмет. Я Тогда исчезает его существо.

С Мы поставили себя над языком, вместо того чтобы быть при нем.

Я Тогда, стало быть, речь о языке возможна только в смысле при нем, с ним и никогда — в смысле извне его...

С таким образом, что речь о языке полна его существом и несома им туда, куда оно зовет.

Я Как возможно для нас такое?

С Речь о языке в смысле при нем и с ним могла бы быть только диалогом.

Я Внутри него мы, несомненно, движемся.

С Но диалог ли это о существе языка в смысле такой близости и принадлежности?

Я Мне кажется, мы движемся сейчас по кругу. Разговор о языке должен быть вызван его существом. Как он способен к чему-то подобному, сам не отдавшись сначала слышанию, сразу достигающему до его существа? …вглядываясь в существо сказа, мысль только начинает тот путь, который уводит нас от ограниченного метафизического представления и учит вниманию к намекам той вести, носителями которой мы, собственно, хотели бы стать.

………

С Кто мог бы во всем этом найти пригодное прояснение существа языка?

Я Его не найдут никогда, пока добиваются информации в форме руководящих принципов и ключевых терминов.С Кто мог бы во всем этом найти пригодное прояснение существа языка?

Я Его не найдут никогда, пока добиваются информации в форме руководящих принципов и ключевых терминов. ]

Человек должен научиться обитать на безымянном просторе. Научиться НАМЕЧАТЬ но НЕ НАЗЫВАТЬ. Тогда он постигнет сущность языка и станет в языке, а не над ним.

2) Следующая работа Хайдеггера «Слово» говорит о власти, которую имеет слово.Власть эта, кажется противоположной тому, что он говорил в предыдущей работе:ведь только благодаяр тому что некое сущее обладает словом, оно и является сущим.

Поэтическое слово – загадка. Разрешим самой поэзии сказать нам загадку слова

Слово

Из далей чудеса и сны

Я нес в предел моей страны

Ждал норны мрачной чтоб она

Нашла в ключе их имена —

Схватить я мог их цепко тут

Чрез грань теперь они цветут...

Раз я из странствий шел назад

Добыв богатый нежный клад

Рекла не скоро норна мне:

«Не спит здесь ничего на дне».

Тут он из рук моих скользнул

Его в мой край я не вернул...

Так я скорбя познал запрет:

Не быть вещам где слова нет.

(Штефан Георге включил его в последний из опубликованных им стихотворных сборников, носящий название: Новое Царство.)

Этот заключительный стих гласит: Не быть вещам где слова нет.

Возникает искушение переформулировать заключительную строку в высказывание с отчетливым содержанием: нет вещи там, где отсутствует слово. Где что-то отсутствует, там имеет место лакуна, обрыв. Оборвать нечто значит: что-то у него отнять, чего-то его лишить. Лишение чего-то означает нехватку. Где не хватает слова, там нет вещи.

Тон заключительной строфы сосредоточен на слове «запрет».

Запрет не высказывание, но, наверное, все-таки тоже какое-то оказывание. Запрет связан с отказом. Отказать, заказать («заказник») — производное от глагола сказать. Сказать — то же самое слово, что (по)казать, подобно тому как латинское dicere, говорить, это то же самое слово, что греческое δείκνυμι, показывать. Указать, показать значит:

дать увидеть, вывести в явленность. Именно это, приоткрывающее показывание, и составляет смысл нашего старого слова казать, говорить.

…Он (герой стихотворения) хочет не удержать это сущее для себя, а представить его. Для этого оно нуждается в именах. Это слова, через которые то, что уже существует и считается существующим, делается столь осязаемым и плотным, что впредь цветет, сияя, и так царит в грани поэтической страны как прекрасное. Имена суть изображающие слова. Они предоставляют то, что уже существует, представлению. Силою предоставляющего изображения имена засвидетельствуют свою определяющую власть над вещами. Поэт сам творит исходя из своего запроса на имена. Чтобы их добыть, он должен достичь путями своих странствий туда, где его запрос находит желаемое удовлетворение. Это происходит в пределе его страны.

Имена и слова подобны постоянному запасу, который соотнесен с вещами и задним числом привлекается для их изображения. Но этот источник, из которого поэтическая речь черпала до сих пор слова, изображавшие в качестве имен все существующее, ничего уже более не дарит.

Какое постижение удается тут поэту? Только то, что в случае с лежащим у него на ладони сокровищем имя отсутствует? Только то, что теперь сокровище хотя и должно обойтись без имени, но в остальном оно все-таки может оставаться в руке поэта? Нет. Происходит другое, поражающее. Поражает, однако, и не отсутствие имени, и не ускользание драгоценности. Поражает то, что с непоявлением слова исчезает драгоценность. Так значит, именно слово удерживает клад в его присутствовании; больше того, оно впервые только и выводит, выносит его в присутствование и в нем хранит. Слово внезапно обнаруживает свою другую, высшую власть. Это уже больше не просто именующая хватка на уже представленном присутствовании, не просто средство для изображения предлежащей данности. Наоборот, само слово — даритель присутствования, т. е. бытия, в котором нечто является как существующее.

Эту другую власть слова внезапно видит поэт. Вместе с тем, однако, слово, имеющее такую власть, отсутствует. Клад поэтому ускользает. Но при этом он вовсе не рассыпается в ничто. Он остается драгоценностью, которую поэт уже, наверное, никогда не сможет хранить в своей стране.

Слушая стихотворение как песню в созвучии с родственными песнями, мы допускаем сказать нам через поэта и с ним то, что достойно осмысления в поэзии.

Допустить сказать себе то, что достойно мысли, значит — мыслить.

Слушая стихотворение, мы задумываемся о поэзии.

Таким образом есть: поэзия и мысль.

Что при первом приближении выглядит надписанием над некой темой: «поэзия и мысль», оказывается тем пред-писанием, в которое издревле вписаны судьбы нашего исторического бытия. В этом предписании очерчена взаимопринадлежность поэзии и мысли. У их схождения давнее происхождение. Возвращаясь мыслью к нему, мы достигаем того, что издревле достойно мысли, во что вдумываться никогда не может быть довольно. Это то достойное мысли, что озарило внезапно поэта и чему он не отказал в себе, сказав: Не быть вещам где слова нет.

Власть слова вспыхивает как у-словленье веществования вещи. Слово начинает светиться как то собирание, которое впервые вводит присутствующее в его присутствование.

Старейшее слово для так осмысленной власти слова, для речи, называется Λόλος. Сказ, который, показывая, дает сущему явиться в свое это есть.

То же слово Λόλος как слово для сказа есть одновременно слово для бытия, т. е. для присутствия присутствующего. Сказ и бытие, слово и вещь неким прикровенным, едва продуманным и неизмыслимым образом взаимно принадлежат друг другу.

Всякая существенная речь вслушивается в эту взаимопринадлеж­ность сказа и бытия, слова и вещи. Обе, поэзия и мысль, суть еди­нственный сказ, ибо они вверены таинству слова как наиболее до­стойному своего осмысления и тем самым всегда родственно связаны друг с другом.

Чтобы соразмерным образом вдуматься в это достойное мысли, как оно говорит поэзии, и додумать его, предадим все сейчас сказанное забвению. Мы слышим стихотворение. Мы станем теперь еще вдумчивее ввиду той возможности, что, слушая, мы тем легче все прослушаем, чем проще это стихотворение поет в своем песенном ладе.