Был, к сожалению

Да, был до недавнего времени, потому что он скончался буквально месяц тому назад. Мы с ним дружили с детства. Он даже не собирался делать историко-партийную карьеру. Сделал ее, в сущности, от горя. Потому что негде было работать. Сам он родом из Херсона, из довольно бедной семьи. Отец умер рано. Он жил в двухкомнатной квартире с мамой и старшим братом. Брат был довольно способным. Закончил филфак и его оставили на кафедре. Он ругал Сережу за то, что тот плохо учится. А Сережа попал в нашу компанию и в результате оказался ею отравлен.

Сережа попал на одесский истфак не по блату, а случайно. Такое периодически происходило. Стипендию платили тридцать пять, по-моему, рублей. Но эти жалкие деньги мгновенно уходили. Он приходил к нам в дом, мы вместе готовились к экзаменам. То есть Сережа немножко жил у нас. Мы вместе сидели с книжками и учебниками на этой вот кровати. И кормили его, потому что он был недокормленный.

Однажды, едучи в троллейбусе, он выпал на дорогу и сломал ногу. Его подобрали и отвезли в больницу. Поскольку у него не было других знакомых, он просто хотел мне сообщить о происшествии, ничего не имея в виду. Ему там наложили гипс и оставили в коридоре на каталке. Меня дома не было, трубку взяла мама. Она немедленно поехала в эту больницу, забрала его, положила в моей комнате и в ы ходила. Он пролежал у нас более месяца, пока не оклемался.

Диплом Сережа писал вслед за мной, решив тоже заняться средними веками. Но поскольку он не имел исходной языковой подготовки, то стал изучать советскую историографию аграрных отношений в Германии. Завьялова ему так посоветовала. Читать оригинальные тексты на языках он не мог. Как, впрочем, и заниматься историей партии. И получилось нечто среднее, хоть он и стремился стать интеллигентным человеком. Сережа честно поучил Неусыхина с Косминским, Гутнову с Вайнштейном, почитал там Энгельса про Крестьянскую войну, и все его образование на этом закончилось. Написал диплом, который не вызывал никаких возражений.

Дальше он каким-то образом отмазывался от распределения. Ему удалось получить направление в свою Херсонскую область. Там он снова отмазался и переехал из деревни в Херсон. Его взяли на работу ассистентом в Сельхозинститут, на кафедру истории КПСС. Затем забрали в армию, на год, где он и вступил в партию. Мы переписывались. Он как бы оправдывался передо мной. Мол, в Херсоне негде работать, кроме как среди них. Я ему написал, что это обычное дело, ничего страшного, все люди себя так ведут. Тем более, что сам Петр Осипович мне настойчиво советовал вступить в партию. Он предупреждал, что беспартийный историк всегда себя будет чувствовать в советском обществе «как с одним яйцом». Видимо, судил по себе – сам Петя в партию он никогда не вступал.

На кафедре Сереже предложили соответствующую карьеру. Они его засунули в аспирантуру, во Всеукраинскую сельхозакадмию, в Киеве. Там тоже была кафедра истории КПСС. Эти кафедры были везде. Его научным руководителем стал знаменитый профессор Боринштейн. Этот Боринштейн был знаменит тем, что являлся ведущим и авторитетнейшим специалистом по борьбе с идеологией американского империализма. Все время писал статьи, где открывал читателю глаза на гнусные ревизионистские измышления этих злодеев и подписывался: «профессор Боринштейн». На эти выпады в западной прессе появились статьи, где сам факт существования профессора Боринштейна ставился под сомнение. Эти гнусные антисоветчики и измышленцы утверждали, что не может человек с такой фамилией быть историком партии в этом антисемитском Советском Союзе. То есть Боринштейна выдумали большевики специально. На что наши реагировали радостной демонстрацией профессора Боринштейна по телевизору. Он махал кулаками и выкрикивал с экрана: «Вот, они утверждают, что меня выдумали! Меня не выдумали! Я настоящий»... Так он сделал крутую карьеру. Правда, симпатично?

Вторым научным руководителем Сережи был профессор Давыдов, который на склоне лет в мученических страданиях написал-таки докторскую диссертацию по истории херсонской партийной организации. Со всей этой компашкой я познакомился на Сережиной кандидатской защите. Тема диссертации звучала так: «Роль партии в идейном руководстве колхозного крестьянства в годы какой-то там пятилетки».

Защитил он диссертацию с некоторой моей помощью у нас на одесском совете. И сразу стал парторгом в родном Херсонским сельхозинституте. А Херсонский сельхоз - это тебе не хухры-мухры. Это крутое учреждение. Херсон ведь маленький город. Там было всего три, примерно, вуза. Среди которых сельскохозяйственный представлял собой здоровеннейший агропромышленный комплекс. У Сережи в то время даже появилась персональная машина. Его должность соответствовала какому-то ихнему обкомовскому уровню.

По-моему, он комплексовал и страдал каждый раз по поводу своей карьеры, хотя я его никогда и ни в чем не осуждал. Его ко мне всегда очень тянуло, и в то же время ему было как-то неловко. Обычное раздвоение личности. Он хотел быть интеллигентным человеком, книжки писать, у него диплом был по средним векам, но при этом преподавал историю КПСС и служил партийным крокодилам. Чисто советские дела. Он, наверное, от этого и рано умер. От раздвоения личности. От ощущения бессмысленности своего лакейского существования... Сережа очень страдал, но я ничем не мог ему в этом помочь. Утешал лишь, что зато все остальное у него в полном порядке – квартира, машина, куча бабок и взяток. Ведь он уже не сможет жить, как я – в нищете и без всяких перспектив.

Его основная парторговско-обкомовская работа заключалась в том, чтобы все время кому-то ставить и кого-то поить. Либо самому пить и гулять с этой шушерой на приемах и банкетах и пресмыкаться перед ней. Короче, однажды он привез ко мне на дачу то ли зав отделом науки, то ли секретаря Херсонского обкома партии, Владимира Ходаковского. Этот Ходаковский в недавнем прошлом занимал должность губернатора Херсонской области, отчасти благодаря мне. Сейчас я объясню почему.

Сережа привез всю эту херсонскую номенклатурную элиту ко мне на дачу, на шашлыки. Я, естественно, при этом присутствовал. Познакомились мы с этим Ходаковским. Такой себе дядечка, вел себя прилично, упитан. Нажрались, естественно. Удивительно, но я ему понравился именно тем, что нес какую-то диссидентскую херню. В этой компании был еще один такой же секретарь обкома равного ранга из Ивано-Франковска или Хмельницкого, который хвастался своей ученой степенью, а над Ходаковским издевался. Ведь у того степени не было. В общем, мы погуляли и расстались хорошо.

Я бы даже не вспомнил об этой истории, если бы не моя несчастная жена. Вспомнив эту пьянку, решил позвонить Сереже. Главное – это понимать, как работает система. Ведь очевидно, что просьба коллеги по уровню куда более действенна, нежели просьба снизу. «Мою любимую и ненаглядную жену Галочку, - говорю я Сереже, - обижают эти вонючие гниды. Совершенно безнаказанно. Распоясались и обнаглели окончательно. Нельзя ли, – спрашиваю, – дать им просраться через Херсонский обком партии? Пускай Ходаковский позвонит. Ты можешь его попросить?». Он подумал и говорит: «Я перезвоню минут через десять». Перезвонил: «Они, – говорит, – уже звонят в Одессу».

В то время начальником отдела науки одесского обкома партии была какая-то мадам Теплова. Звонит ей Ходаковский и просит навести порядок в деле сокращения некой Галины Добролюбской. Та, разумеется, все поняла. Ты знаешь, как они разговаривают со своими подчиненными? Только матами и на повышенных тонах. Теплова поднимает трубку и кричит на ректора строительного института, это рассказали секретарши: «Мать вашу! Вы что себе позволяете?! Я вас выкину с работы к ебеней матери! Вы хотите сократить Добролюбскую?» и повесила трубку. Ректор упал под стол от ужаса, потому что это реально. Дальше законы иерархии срабатывают по этологическому образцу – сбросить агрессию. Ректор вызывает парторга и бьет кулаком по столу, при этом никто не знает, кто такая Добролюбская: «Что вы здесь бардак развели?! Уволю без выходного пособия!». Парторг в ужасе мчится к декану: «Я вам яйца оторву и на уши повешу! Вы хотите уволить Добролюбскую!»... Заведующая кафедрой Луиза Ивановна Кочевая в те минуты стояла на трибуне в актовом зале, где проходила очередная научно-практическая конференция на тему совершенствования методической работы со студентами-сантехниками. Ее сняли с доклада, немедленно вызвали к декану. Он кричит на нее в том же стиле: «Вы что, охуели?! Я вас выгоню с работы! Чтоб я больше этого не слышал». То есть сбросил агрессию по инстанции. Нашли стрелочника, который во всем виноват. А Галка сидела в это время на кафедре. Та прибежала и в ужасе смотрит на нее: «Вы на меня жаловались!». «Я на вас жаловалась? Никто на вас не жаловался. Я просто рассказала своему мужу». Галочка до сих пор работает в этом институте. И прекрасно себя чувствует… Вот так, получи фашист по пизде мешалкой, от советского бойца!

Через некоторое время Сережа мне перезвонил. «Долг платежом красен», говорит. Я спрашиваю: «Что ты имеешь в виду?». «Что имею, то и введу, - остроумно отвечает мой друг. - Вот, Ходаковский не прочь стать кандидатом наук. Надо бы ему диссерташку наляпать». Я говорю: «Ес, сэр!». Спрашиваю, как звучит тема. Ты знаешь, я ее запомнил на всю жизнь: «Роль партийных организаций совхозов Украины в идеологическом воспитании работников сахарной промышленности в годы IX пятилетки (на материалах Юга Украины)». Я говорю: «Понимаешь ли, Сережа, что касается материалов Юга Украины... Я человек беспартийный, меня в архив не пустят. Поэтому, давай разделим обязанности. Ты пойдешь в архив, наковыряешь какой-то херни, а диссерташку я уж как-нибудь напишу». Он честно пошел в архив, достал соответствующее количество партийных постановлений, я сел за машинку и примерно месяца за два исполнил эту диссертацию... Это был мой первый халтурно-диссертационный опыт. Весьма успешный, он очень пригодился мне в дальнейшем.

«А в это время, - как поется в известной песне, - Бонапа-а-а-а-а-арт переходил границу». И другие события развивались «стремительным домкратом». Петр Петрович Толочко сожрал директора Института археологии Ивана Ивановича Артеменко, выгнал его с работы и занял его же кабинет. Хотя он и был председателем той комиссии, которая меня не аттестовала, но оказался единственным, кто лицемерно сочувствовал. Толочко сам мне сказал, что мое наказание неадекватно проступку. Мне можно было дать пару лет условно, а они меня сразу приговорили к высшей мере.

Мы на семейном совете решили ехать в Киев и падать в ноги, раз он ко мне хорошо относится. Собрал чемоданчик и поехал в Киев. Надел даже галстук, как поц. Инфантильный, наивный молодой человек! Толочко меня принял примерно сразу после своего назначения. Я принес уже готовую докторскую диссертацию. Рассказал про свое тяжкое положение. И как я несчастен, страдаю, мол, войдите в мое положение, своей жизни без археологии я не представляю. И тому подобное. Мне казалось, что Толочко проникнется. Я пошел на эту встречу только от отчаяния.

На дворе стоял восемьдесят шестой год, горбачевское время, эйфория, демократия, выборы начальства, все по справедливости. Вся эта херня производила на советского человека, который закостенел в застойном режиме, сильное впечатление. И я чуточку проникся надеждой. Но несмотря на всю наивность, я не мог верить в победу над системой.

Поехал я к нему не сразу. В отличие от меня, Сережа Мохненко был опытнейшим партийным функционером. Он не одну собаку на этом съел. И посоветовал мне написать на них жалобу. Ведь Станок – член партии, он боится, а мне терять нечего. «Начнем по инстанции. Пиши жалобу в президиум Академии Наук», – говорит. Мы сели и наляпали жалобу в президиум. Достаточно корректную. О том, что в наше время, в эпоху перестройки и гласности, выгнали такого специалиста с работы эти бесстыдные коньюктурщики. Мы ничего не просим, требуем лишь восстановить на работе подающего немалые надежды ученого. Виновный в несправедливости – злобный Владимир Никифорович. Далее в том же духе. У меня даже копии хранятся, я имею привычку не выбрасывать бумаг. Написали, отправили с уведомлением о вручении, на имя вице-президента Академии, академика Бабия. Сережа посоветовал не жаловаться на их несправедливость, а избрать конкретную жертву и просить помощи. Кто жертва? Станко, на него и следовало жаловаться.

По бюрократическим нормам, они должны ответить в течение месяца. Никуда не денутся, потому что жалоба пойдет в следующую инстанцию, которую мы, кстати, наметили. И действительно, мне через месяц сообщили из президиума, что жалоба получена и рассмотрена. Но поскольку я уволен по собственному желанию, то жаловаться нечего. Тем более в Институте мест нет. Когда появятся, меня поставят в известность, может быть... В сущности, иного ответа я и не ожидал.

Когда я приехал к Толочко с диссертацией под мышкой, он меня принял необычайно вежливо, чуть ли не по-дружески. Вышел из-за стола, сел со мной в сторону. Я сказал, что согласен на любую должность, хоть лаборанта, хоть подметальщика... Он мне говорит: «Вы превосходный специалист, Андрей. Но я не хочу в лоб, потому что Станко будет сопротивляться. Вы не согласны на Одесский археологический музей?» Я был согласен на что угодно. «Через месяц вопрос будет решен, можете не беспокоиться. Только, пожалуйста, больше не жалуйтесь».

Я приехал домой, жду, ничего не происходит. Звоню ему снова. Толочко объясняет, что директор музея Ванчугов сопротивляется. На самом деле, Ванчугову приказал сопротивляться Станко. Дело в том, что как раз в это время создавалось Отделение Института археологии в Одессе, которое объединяло бы и Отдел и Археологический музей. Резолюция президиума уже была подписана. Станко назначался чуть ли не президентом отделения при Южном научном центре. Это как минимум членкоровская должность и сосредоточение всей археологической власти в регионе. Он же и доктора получил по должности. При этом раскладе мое присутствие поблизости считалось явно нежелательным.

А я в отчаянии звоню снова Толочко. Он говорит, что ничем помочь не может, посоветовал поговорить с Бабием. Звоню этому Бабию. Тот отвечает: «Сделаю все, что возможно. Я возмущен этой историей». И вызвал к себе Толочко. Толочко сказал, что ничего не может поделать. Я просто в тот момент не знал, что Бабия снимают. Кто именно, не знаю, но уволили его через несколько дней после нашего разговора. Толочко, естественно, был в курсе.

Последняя попытка договориться произошла на паперти археологического музея. Я знал точно, что решение о создании Отделения подписано. Станок на взлете своей карьеры. Это самостоятельное учреждение, со своей бухгалтерией, отделом кадров, которое находится в Одессе территориально. По рангу туда полагался директор, а не какой-нибудь заведующий. Для Владимира Никифоровича это знаменательное назначение. Поскольку никаких пятен на его горизонте видно не было, держался он более, чем уверенно. Аж лучился от удовольствия. Станок вышел тогда на паперть музея, говорит: «Давай покурим». Покурили. Это было через год после моего увольнения. Спрашивает, как дела. Я говорю: «Плохи мои дела, Владимир Никифорович. Вы же знаете... Может, вы мне поможете? Помогите мне! Вы же сейчас все можете».