Но известный питерский археолог Бочкарев знаменит своим равнодушием к аттестационному процессу и неспособностью возиться со всей этой процедурой

Это то самое исключение, которое подтверждает правило. Я почти не видел таких людей. Просто Бочкарев оказался в хороших и интеллигентных руках Вадима Михайловича Массона. Ему не было совсем уж все равно. Если бы он работал под другим руководством, его бы давно выставили на улицу. Будь я его начальником, то и сам брюзжал бы – почему нельзя пойти и защитить диссертацию, если ты автор такого количества научных работ? Да, противно с ними связываться, понимаю. Но надо соблюдать правила игры... Работать по «Принципу Савельича»*. Кстати, Бочкарев делал попытки. Но начал довольно поздно. Все друзья ему это дело организовывали. Однако он не мог сдать обыкновенные кандидатские экзамены чисто психологически. С точки зрения Бочкарева, экзаменаторы – сопляки. Представь, что тебе пятьдесят и ты крупный ученый с мировым именем, а экзаменаторам по двадцать пять, тридцать лет. В ученом совете сидят доктора наук, молодые ребята, а ты никто, стоишь перед ними, что-то втираешь. Очень унизительно. Тем не менее, Бочкарева держали на должности старшего научного сотрудника. Это максимум, что мог сделать для него Массон.

Во время всех своих защит я был моложе, и менее значим, чем окружающие. Более того, относился к ним с искренним возрастным и профессиональным пиететом. В этом возрасте и надо становиться профессором и доктором наук, иначе жизнь не реализована. Еще более унизительно, если твою диссертацию кто-то выполнил за тебя. Саморефлексивные люди такое плохо переносят. Возможно, бедному Сереже Мохненко я оказал дурную услугу. Не знаю.

Песнь девятнадцатая, наивная

ПОЖИЗНЕННЫЙ «ЗАКРЫТЫЙ» ЛИСТ

«Не копать! Кабель. Гл. 5 м»

Уличная настенная эпиграфика

Парк санатория имени Лермонтова. Октябрь, 2005.

В девяносто пятом году начались археологические раскопки в центре Одессы. За десять лет эти работы превратились не только в археологическую практику студентов-историков педагогического университета, но и стали его фирменной работой. Вы тогда поставили на лопаты весь первый курс первого набора новорожденного исторического факультета. Скажите, вы понимали, на что идете?

Понимал, но смутно. Надеялся на удачу. У меня был хороший тыл, или «крыша», как выразился Чумак – наш университет. В нем мне жилось удивительно привольно. Никто не учил меня, как нужно работать со студентами. Это сказалось даже на моей манере чтения лекций. Она исключает начетничество и потому совершенно нетрадиционна. Советская вузовская система предусматривала очень жесткий контроль над преподавателями. Приходила методическая комиссия и проверяла, правильно ты читаешь лекции или нет, соблюдаешь ли марксистскую методологию или не соблюдаешь... Здесь же полная вольница, и студенты в восторге, ходят на занятия добровольно и даже охотно... И начальство вполне довольно. Я почувствовал себя настоящим и любимым профессором – чему хочу, тому их и учу. И как хочу.

Работа в нашем университете – самое большое везение в моей жизни. Я попал в какой-то оазис взаимной доброжелательности и уважения. Возможно, это касается только нашего факультета. Обстановка, созданная ректоратом, а также Чумаком и Шамко на своих кафедрах, была в смысле служебных, научных и общечеловеческих отношений исключительно благоприятной. Особенно это впечатляло мою измученную интригами душу по контрасту с академическими структурами. Здесь же - никаких интриг. Никакой иерархической борьбы. Никто никого не жрет. Вообще. Поверить невозможно. Наверное, где-то что-то и было, но по сравнению с Институтом археологии, другими вузами и кафедрами, у нас просто был рай. Он, в сущности, и сейчас для меня продолжается. Так я живу уже шестнадцать лет.

Но давай соблюдать хронологическую последовательность рассказа. Копать Одессу я б никогда не стал, если б не ряд предварительных происшествий... На этом фоне я последний раз съездил на Чуфут, под деньги Андрюши Ганжи и Володи Генинга. В полевом комитете им обещали выписать на меня открытый лист, но он до меня не дошел. Задержался где-то в пути. Я не мог оставаться до самого конца раскопок, первого сентября мне следовало быть в университете на работе. Поэтому все материалы по отчету Мила взяла на себя. При этом у нее снова кончились деньги.

Меня не больно интересовало, чем дело кончится. Я лишь ждал, когда мне предоставят материалы для написания отчета. Материалы мне никто так и не предоставил, а открытый лист не выдали. Его, похоже, и не было. Ганжа в то же время жаловался, что сильно пролетел по деньгам и сломал к тому же ногу. Во всем виноват злой бахчисарайский горисполком, который не перевел им деньги. Это вполне реальная ситуация для тех времен. Раскопки шли через пень-колоду. Кто начальник экспедиции - неясно. Все материалы у Милы, но к тому времени мы поссорились. Страна распалась, она жила в Москве и вообще не чувствовала себя ответственной перед этой Украиной. У Ганжи денег тоже нет и оплачивать отчет он не может, у меня нет открытого листа и писать отчет нет никаких оснований. Так складывались отношения с Институтом. Но более всего они меня возненавидели за обретение докторской степени. Даже самому Толочко изменила светская византийская выдержка – он не справился с лицом и едва со мной поздоровался, когда я приехал сдавать еще первый отчет по Чуфуту. Одни меня поздравляли с защитой очень холодно, другие проходили мимо.

В те же годы в Институте археологии внезапно проснулся интерес к средневековью Причерноморья. Она стала как бы патриотичной. До этого ногайцы, турки и кочевники никого не колыхали, тут вспомнили, что они – тоже люди, которые жили на Украине. Украинское средневековье – темень тьмущая, там мириады новых перспективных тем и направлений. Среди желающих сделать карьеру на этом поприще оказалась одна дама по фамилии Беляева - бывший ученый секретарь Института, в свое время тоже приложила ручонки к моему увольнению. Типологически она очень похожа на Таню Самойлову – столь же авторитарна, коварна и научно бесплодна.