Песнь двадцать четвертая

Круг шестой (окончание)

Ход не мешал речам, и речи – ходу;

И мы вперед спешили, как спешит

Корабль под ветром в добрую погоду.

А тени, дважды мертвые на вид,

Провалы глаз уставив на живого,

Являли ясно, как он их дивит.

Я, продолжая начатое слово,

Сказал: «Она, быть может, к вышине

Идет медлительней из-за другого.

Но где Пиккарда,^[891] – скажешь ли ты мне?

А здесь – кого бы вспомнить полагалось

Из тех, кто мне дивится в тишине?»

«Моя сестра, чьей красоте равнялась

Ее лишь благость, радостным венцом

На высотах Олимпа^[892] увенчалась».

Так он сказал сначала; и потом:

«Ничье прозванье здесь не под запретом;

Ведь каждый облик выдоен постом.

Вот Бонаджунта Луккский,^[893] – и при этом

Он пальцем указал, – а тот, щедрей,

Чем прочие, расшитый темным цветом,^[894]

Святую церковь звал женой своей;

Он был из Тура; искупает гладом

Больсенских, сваренных в вине, угрей».^[895]

Еще он назвал многих, шедших рядом;

И не был недоволен ни один:

Я никого не видел с мрачным взглядом.

Там грыз впустую пильский Убальдин^[896]

И Бонифаций, посохом Равенны

Премногих пасший длинный ряд годин.^[897]

Там был мессер Маркезе;^[898] в век свой бренный

Он мог в Форли, не иссыхая, пить,

Но жаждой мучился ежемгновенной.

Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,

Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,

Который явно жаждал говорить.

Сквозь шепот, имя словно бы Джентукки

Я чуял там,^[899] где сам он чуял зной

Ниспосланной ему язвящей муки.

«Дух, если хочешь говорить со мной, –

Сказал я, – сделай так, чтоб речь звучала

И нам обоим принесла покой».

«Есть женщина, еще без покрывала,^[900] –

Сказал он. – С ней отрадным ты найдешь

Мой город, хоть его бранят немало.

Ты это предсказанье унесешь

И, если понял шепот мой превратно,

Потом увидишь, что оно не ложь.^[901]

Но ты ли тот, кто миру спел так внятно

Песнь, чье начало я произношу:

«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»

И я: «Когда любовью я дышу,

То я внимателен; ей только надо

Мне подсказать слова, и я пишу».^[902]

И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,

Чем я, Гвиттон, Нотарий^[903] далеки

От нового пленительного лада.

Я вижу, как послушно на листки

Наносят ваши перья^[904] смысл внушенный,

Что нам, конечно, было не с руки.

Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,

Чем разнятся и тот и этот лад».

И он умолк, казалось – утоленный.

Как в воздухе сгрудившийся отряд

Проворных птиц, зимующих вдоль Нила,^[905]

Порой спешит, вытягиваясь в ряд,

Так вся толпа вдруг лица отвратила

И быстрым шагом дальше понеслась,

От худобы и воли легкокрыла.

И словно тот, кто, бегом утомясь,

Из спутников рад пропустить любого,

Чтоб отдышаться, медленно пройдясь,

Так здесь, отстав от сонмища святого,

Форезе шел со мной, нетороплив,

И молвил: «Скоро ль встретимся мы снова?»

И я: «Не знаю, сколько буду жив;

Пусть даже близок берег, но желанье

К нему летит, меня опередив;

Затем что край, мне данный в обитанье,^[906]

Что день – скуднее доблестью одет

И скорбное предвидит увяданье».

И он: «Иди. Зачинщика всех бед

Звериный хвост, – мне это въяве зримо, –

Влачит к ущелью, где пощады нет.

Зверь мчится все быстрей, неудержимо,

И тот уже растерзан, и на срам

Оставлен труп, простертый недвижимо.

Не много раз вращаться тем кругам

(Он вверх взглянул), чтобы ты понял ясно

То, что ясней не вымолвлю я сам.^[907]

Теперь простимся; время здесь всевластно,

А, идя равной поступью с тобой,

Я принужден терять его напрасно».

Как, отделясь от едущих гурьбой,

Наездник мчит коня насколько можно,

Чтоб, ради славы, первым встретить бой,

Так, торопясь, он зашагал тревожно;

И вновь со мной остались эти два,

Чье имя в мире было столь вельможно.

Уже его я различал едва,

И он не больше был доступен взгляду,

Чем были разуму его слова,

Когда живую, всю в плодах, громаду

Другого древа я увидел вдруг,

Крутого склона обогнув преграду.

Я видел – люди, вскинув кисти рук,

Взывали к листьям, веющим широко,

Как просит детвора, теснясь вокруг,

А окруженный не дает до срока,

Но, чтобы зуд желания возрос,

Приманку держит на виду высоко.

Потом ушли, как пробудясь от грез.

Мы подступили, приближаясь слева,

К стволу, не внемлющему просьб и слез.

«Идите мимо! Это отпрыск древа,

Которое растет на высотах

И от которого вкусила Ева».^[908]

Так чей-то голос говорил в листах;

И мы, теснясь, запретные пределы

Вдоль кручи обогнули второпях.

«Припомните, – он говорил, – Нефелы

Проклятый род, когда он, сыт и пьян,

На бой с Тезеем ринулся, двутелый;^[909]

И как вольготно лил еврейский стан,

За что и был отвергнут Гедеоном,

Когда с холмов он шел на Мадиан».^[910]

Так, стороною, под нависшим склоном,

Мы шли и слушали про грех обжор,

Сопровожденный горестным уроном.

Потом, все трое, вышли на простор

И так прошли в раздумье, молчаливы,

За тысячу шагов, потупя взор.

«О чем бы так задуматься могли вы?» –

Нежданный голос громко прозвучал,

Так что я вздрогнул, словно зверь пугливый.

Я поднял взгляд; вовеки не блистал

Настолько ослепительно и ало

В горниле сплав стекла или металл,

Как тот блистал, чье слово нас встречало:

«Чтобы подняться на гору, здесь вход;

Идущим к миру – здесь идти пристало».

Мой взор затмился, встретив облик тот;

И я пошел вослед за мудрецами,

Как человек, когда на слух идет.

И как перед рассветными лучами

Благоухает майский ветерок,

Травою напоенный и цветами,

Так легкий ветер мне чело облек,

И я почуял перьев мановенье,

Распространявших амврозийный ток,

И услыхал: «Блажен, чье озаренье

Столь благодатно, что ему чужда

Услада уст и вкуса вожделенье,

Чтоб не алкать сверх меры никогда».