Журнал Печорина

Предисловие

Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известиеменя очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и явоспользовался случаем поставить имя над чужим произведением. Дай Бог, чтобчитатели меня не наказали за такой невинный подлог! Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предатьпублике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я былеще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но явидел его только раз в моей жизни на большой дороге, следовательно, не могупитать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы,ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться надего головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений. Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто такбеспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История душичеловеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнееистории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелогонад самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участиеили удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своимдрузьям. Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала,доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, окоторых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдутоправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже неимеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то,что понимаем. Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребывания Печоринана Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказываетвсю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смеювзять на себя эту ответственность по многим важным причинам. Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характереПечорина? - Мой ответ - заглавие этой книги. "Да это злая ирония!" - скажутони. - Не знаю.

I

ТАМАНЬ

Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Ятам чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Яприехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройкуу ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморскийказак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: "Ктоидет?" Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду вдействующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казеннуюквартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем - занята.Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. "Веди менякуда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!" - закричал я. "Естьеще одна фатера, - отвечал десятник, почесывая затылок, - только вашемублагородию не понравится; там нечисто!" Не поняв точного значения последнегослова, я велел ему идти вперед и после долгого странствования по грязнымпереулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали кнебольшой хате на самом берегу моря. Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего новогожилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другаялачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти усамых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны.Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различитьпри свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобнопаутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. "Суда в пристаниесть, - подумал я, - завтра отправлюсь в Геленджик". При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложитьчемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина - молчат; стучу -молчат... что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати. "Где хозяин?" - "Нема". - "Как? совсем нету?" - "Совсим". - "Ахозяйка?" - "Побигла в слободку". - "Кто же мне отопрет дверь?" - сказал я,ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Язасветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белыеглаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мноюнеподвижно, и я начал рассматривать черты его лица. Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых,глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегдаесть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: какбудто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство. Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать налице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением,как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаюотчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моейродилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасноя старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какойцелью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям... "Ты хозяйский сын?" - спросил я его наконец. - "Ни". - "Кто же ты?" -"Сирота, убогой". - "А у хозяйки есть дети?" - "Ни; была дочь, да утикла заморе с татарином". - "С каким татарином?" - "А бис его знает! крымскийтатарин, лодочник из Керчи". Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печисоставляли всю его мебель. На стене ни одного образа - дурной знак! Вразбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковойогарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку иружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою надругой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной вомраке все вертелся мальчик с белыми глазами. Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл поземляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнулатень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его искрылся Бог знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало поотвесу берега; однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинулбешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепоймальчик. Я притаился у забора, и он верной, но осторожной поступью прошелмимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел, и повернув к пристани, сталспускаться по узкой и крутой тропинке. "В тот день немые возопиют и слепыепрозрят", - подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять егоиз вида. Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман; едвасквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкалапена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь,пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернулнизом направо; он шел так близко от воды, что казалось, сейчас волна егосхватит и унесет, но видно, это была не первая его прогулка, судя поуверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин. Наконецон остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положилвозле себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за выдавшеюсяскалою берега. Спустя несколько минут с противоположной стороны показаласьбелая фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по временамприносил мне их разговор. - Что, слепой? - сказал женский голос, - буря сильна. Янко не будет. - Янко не боится бури, отвечал тот. - Туман густеет, - возразил опять женский голос с выражением печали. - В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, - был ответ. - А если он утонет? - Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты. Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил сомною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски. - Видишь, я прав, - сказал опять слепой, ударив в ладоши, - Янко небоится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не водаплещет, меня не обманешь, - это его длинные весла. Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства. - Ты бредишь, слепой, - сказала она, - я ничего не вижу. Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобиелодки, но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между горамиволн черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно поднимаясьна хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отваженбыл пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояниедвадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому побудившая! Думаятак, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку; но она, как утка,ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала изпропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с размаха об береги разлетится вдребезги; но она ловко повернулась боком и вскочила вмаленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в татарскойбараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то излодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула.Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились вдоль по берегу, и скоро япотерял их из вида. Надо было вернуться домой; но, признаюсь, все этистранности меня тревожили, и я насилу дождался утра. Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсемодетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько временииз окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берегКрыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коегобелеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать откоменданта о часе моего отъезда в Геленджик. Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда,стоящие в пристани, были все - или сторожевые, или купеческие, которые ещедаже не начинали нагружаться. "Может быть, дня через три, четыре придетпочтовое судно, сказал комендант, - и тогда - мы увидим". Я вернулся домойугрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом. - Плохо, ваше благородие! - сказал он мне. - Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! - Тут он еще большевстревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом: - Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мнезнаком - был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились,а он мне: "Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.." Да и в самом деле, чтоэто за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой... ужвидно, здесь к этому привыкли. - Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка? - Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь. - Какая дочь? У нее нет дочери. - А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь всвоей хате. Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед,довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала, чтоона глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому, которыйсидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. "Ну-ка, слепой чертенок, -сказал я, взяв его за ухо, - говори, куда ты ночью таскался с узлом, а?"Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: "Куды я ходив?.. никуды неходив... с узлом? яким узлом?" Старуха на этот раз услышала и стала ворчать:"Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?" Мнеэто надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки. Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передомной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его,подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес моимысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, язабылся... Так прошло около часа, может быть и более... Вдруг что-то похожеена песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский, свежийголосок, - но откуда?.. Прислушиваюсь - напев старинный, то протяжный ипечальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом;прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: накрыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами,настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристальновсматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запеваласнова песню. Я запомнил эту песню от слова до слова: Как по вольной волюшке - По зелену морю, Ходят все кораблики Белопарусники. Промеж тех корабликов Моя лодочка, Лодка неснащенная, Двухвесельная. Буря ль разыграется - Старые кораблики Приподымут крылышки, По морю размечутся. Стану морю кланяться Я низехонько: "Уж не тронь ты, злое море, Мою лодочку: Везет моя лодочка Вещи драгоценные. Правит ею в темну ночь Буйная головушка". Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я наминуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было.Вдруг она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, пощелкиваяпальцами, вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старухасердилась, она громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку мояундина: поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне вглаза, как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась итихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась околомоей квартиры; пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странноесущество! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее сбойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, былиодарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждаливопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь. Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко некрасавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней быломного породы... порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; этооткрытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция,большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос многозначит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалосьне более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ейтолько свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-тозолотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенноправильный нос - все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенныхвзглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-тонеопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня сума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание егонемецкого воображения, - и точно, между ими было много сходства: те жебыстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те жезагадочные речи, те же прыжки, странные песни. Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор. - "Скажи-ка мне, красавица, - спросил я, - что ты делала сегодня накровле?" - "А смотрела, откуда ветер дует". - "Зачем тебе?" - "Откуда ветер,оттуда и счастье". - "Что же? разве ты песнею зазывала счастье?" - "Гдепоется, там и счастливится". - "А как неравно напоешь себе горе?" - "Ну чтож? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко". -"Кто же тебя выучил эту песню?" - "Никто не выучил; вздумается - запою; комууслыхать, то услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет". - "А кактебя зовут, моя певунья?" - "Кто крестил, тот знает". - "А кто крестил?" -"Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал". (Она неизменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело). "Яузнал, что ты вчера ночью ходила на берег". И тут я очень важно пересказалей все, что видел, думая смутить ее - нимало! Она захохотала во все горло."Много видели, да мало знаете, так держите под замочком". - "А если б я,например, вздумал донести коменданту?" - и тут я сделал очень серьезную,даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка,выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были вовсе не у места, я тогдане подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться. Только что смеркалось, я велел казаку нагреть чайник по-походному,засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я заканчивалвторой стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох платья и шаговпослышался за мной; я вздрогнул и обернулся, - то была она, моя ундина! Онасела против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаюпочему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из техвзглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она,казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо еебыло покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее безцели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высокоподнималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала менянадоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, тоесть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками моюшею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меняпотемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силоююношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнувмне на ухо: "Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег", - и стрелоювыскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую наполу. "Экой бес-девка!" - закричал казак, расположившийся на соломе имечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился. Часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своегоказака. "Если я выстрелю из пистолета, - сказал я ему, - то беги на берег".Он выпучил глаза и машинально отвечал: "Слушаю, ваше благородие". Я заткнулза пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда былаболее нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан. "Идите за мной!" - сказала она, взяв меня за руку, и мы сталиспускаться. Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули направои пошли по той же дороге, где накануне я следовал за слепым. Месяц еще невставал, и только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали натемно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едваприподымая одинокую лодку, причаленную к берегу. "Взойдем в лодку", -сказала моя спутница; я колебался, я не охотник до сентиментальных прогулокпо морю; но отступать было не время. Она прыгнула в лодку, я за ней, и неуспел еще опомниться, как заметил, что мы плывем. "Что это значит?" - сказаля сердито. "Это значит, - отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мойстан руками, - это значит, что я тебя люблю..." И щека ее прижалась к моей,и почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало вводу: я хвать за пояс - пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралосьмне в душу, кровь хлынула мне в голову!. Оглядываюсь - мы от берега околопятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя - она каккошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня вморе. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаяннаяборьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моемупротивнику в ловкости... "Чего ты хочешь?" - закричал я, крепко сжав еемаленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натуравыдержала эту пытку. "Ты видел, - отвечала она, - ты донесешь!" - и сверхъестественнымусилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее волосыкасались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ееодной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и ямгновенно сбросил ее в волны. Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морскойпены, и больше я ничего не видал... На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как, после долгихусилий, причалил к пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я невольновсматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца;луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел наберегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве надобрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, чтовнизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашкаобрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка,быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарскойшапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большойнож. "Янко, - сказала она, - все пропало!" Потом разговор их продолжался тактихо, что я ничего не мог расслышать. "А где же слепой?" - сказал наконецЯнко, возвыся голос. "Я его послала", - был ответ. Через несколько минутявился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку. - Послушай, слепой! - сказал Янко, - ты береги то место... знаешь? тамбогатые товары... скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга;дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искатьработы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы онполучше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога,где только ветер дует и море шумит! - После некоторого молчания Янкопродолжал: - Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухескажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас жебольше не увидит. - А я? - сказал слепой жалобным голосом. - На что мне тебя? - был ответ. Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; ончто-то положил слепому в руку, примолвив: "На, купи себе пряников". -"Только?" - сказал слепой. - "Ну, вот тебе еще", - и упавшая монетазазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветердул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго присвете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал,долго, долго... Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирныйкруг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, явстревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну! Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревяннойтарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружьеобеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в хату. Увы! мояшкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал - подарок приятеля- все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой.Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, аделать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепоймальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила? Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Чтосталось с старухой и с бедным слепым - не знаю. Да и какое дело мне дорадостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще сподорожной по казенной надобности!.. Конец первой части.