Особенности Восточной Европы

Итак, мы подошли к вопросу о Восточной Европе, где, как мы знаем, рассматриваемые нами явления приняли особые фор­мы, породив самые поразительные гибриды, а то и совершенно но­вые исторические образования. Последние зачастую оказывались плодом доведения до крайности, в своеобразных условиях, процес­сов, происходивших на Западе; так что опыт Восточной Европы, именно в силу своего экстремального характера, проливает на них новый свет, позволяя увидеть такие их аспекты и скрытые грани, ко­торые в противном случае было бы очень трудно разглядеть.

Зададимся вопросом: каковы же были эти своеобразные усло­вия? Наиболее точный ответ дал, пожалуй, Людвиг фон Мизес вскоре после первой мировой войны1. Он разработал тогда интер-претативное (т.е. не географическое, а скорее историческое) поня­тие Восточной Европы с меняющимися границами, где анализ на­ционального вопроса в совершенно ином контексте, нежели на Западе, сливался с анализом особых проблем и форм государствен­ного строительства и экономического развития в этих условиях.

Для Мизеса Восточная Европа представляла собой совокуп­ность многонациональных территорий, где - под влиянием трех ве­ликих перемен, о которых мы говорили, - установились особые связи между отсталостью (во многом обусловленной длительными иноземными нашествиями2 и поэтому не только социально-эко-

1 Именно поэтому я стал редактором итальянского издания его «Государства, нации и экономики» (1919) (Mises L, von. Stato, nazione ed economia. Torino: Bollati Boringhieri, 1994) и впоследствии отчасти опирался на догадки Мизеса в ра­боте: Graziosi A. Dai Balcani agli Urali. L'Europa orientale nella storia contemporanea. Roma: Donzelli, 1999.

2 На Востоке, собственно, длительные иноземные нашествия не только задержа­ли процесс лингвистической гомогенизации и вообще экономического, культурно-

107

комической, но и государственно-политической), национально­стью и различного типа национализмом, государственным строи­тельством, попытками модернизации и идеологической продук­цией.

Такое понятие Восточной Европы отличалось от других и по-новому освещало великие исторические процессы, которыми были охвачены и отмечены XIX и XX вв. на Европейском конти­ненте3. В то же время оно было сильнее, эластичнее и сложнее мо­нотематических интерпретаций, например экономических, а так­же концепций, несущих на себе печать идеологии либо вдохновленных национальными интересами, как, скажем, пред­ставления о Mitteleuropa4 или разного рода «щитах» против той или иной внешней угрозы, которыми изобилуют местные нацио-

го и государственного развития. Они также стали причиной разнообразных отка­тов назад, вызванных тем, что Блок называл основной чертой западного мира в на­чале средневековья, т.е. «столкновением и слиянием цивилизаций, находящихся на весьма различных ступенях эволюции» (в нашем случае имеется в виду татаро-мон­гольское иго). Восточная Европа, таким образом, стала особенно ярким примером интереснейшего, с научной точки зрения, феномена сосуществования разных исто­рических эпох в течение одного и того же исторического периода.

3 Интерпретативная сила схемы Мизеса в действительности такова, что ею, хотя бы косвенно, можно руководствоваться и при анализе других, более или ме­нее «отсталых», многонациональных территорий, которых так много было, есть и будет на нашей планете. Между прочим, нечто подобное отмечал Арнольд Тойн-би, когда, размышляя об армянской трагедии 1915 г., заговорил об «опустошени­ях», которые производит и еще произведет импорт такого западного института, как национальное государство, «на огромном пространстве от Данцига до Триеста и вплоть до Калькутты и Сингапура [где] отдельные элементы населения, говоря­щие на разных языках, не распределяются по четко ограниченным группам, а, на­против, живут вперемешку, в теснейшем соседстве в городах, деревнях и даже на одной улице» и где разные национальности «не только территориально-географи­чески вклинились одна в другую, но и в равной степени солидарны в социально-экономическом плане» (цит. по: Tagliaferri Т. Material! per lo studio dell'opera di Arnold J. Toynbee: dattiloscritto. Universita di Napoli «Federico II», 2001. P. 127 ss.; cp. также выше, с. 10, прим. 4). Данная цитата, так же как анализ Нэмира, к которому мы еще вернемся, показывает, что говорить об «открытии» Мизесом решающей роли многонациональное™ нельзя: идея носилась в воздухе. Тем не менее остает­ся фактом, что Мизес не только ясно и четко написал об этом уже в 1919 г., но и дал этой идее наиболее стройную формулировку, сразу уловив ее взаимосвязь с государством, экономикой, идеологическими направлениями и европейской ис­торией.

4 Ср.: Meyer H.C. Mitteleuropa in German Thought and Action, 1815-1945. Haag: Martinus Nijhoff, 1955.

108

нальные мифологии, часто опирающиеся на совершенно правиль­ную, но всегда неполную и упрощенную трактовку прошлого5.

Мы говорили, что главной чертой Восточной Европы, по Ми-зесу, было ее существование (еще на заре XIX в.) как совокупно­сти территорий, где множество языков и религий не только жили бок о бок друг с другом, но пересекались, накладывались друг на друга, образуя пеструю мозаику. Временами монохроматический фон мог доминировать над этой пестротой, но никогда не получал окончательного перевеса.

По мнению Мизеса, то был, помимо прочего, результат дли­тельного периода нашествий, которые на Западе были остановле­ны несколько столетий назад, благодаря чему там смог начаться медленный (правда, иногда тоже сопровождавшийся всплесками буйства и жестокости) процесс ассимиляции, приведший в итоге к созданию крупных культурных, религиозных и лингвистических блоков — базы современных европейских наций-государств. Та­ким образом, эти блоки являлись плодом исторической эволю­ции: если, как заметил Марк Блок, «сегодня лингвистическую карту Европы [Западной] можно нарисовать несколькими боль­шими однотонными пятнами», та же карта для периода «между переселением народов и 1000 годом или около того», несомненно, представила бы «богатую палитру самых разных оттенков»6. Запад­ная Европа тоже была когда-то многонациональной территорией (и ничто не мешает ей снова стать таковой, поскольку даже после того «сегодня», когда писал Блок, в ней шли и обратные процессы).

Восточная Европа начала XIX в., куда уже проникли немцы, пе­режила последнее великое нашествие - османское, мусульман­ское — всего два столетия назад, а меньше века назад подверглась русской экспансии. В ней уживались, в масштабах, неизвестных За­падной Европе даже «в 1000 году или около того», три монотеисти­ческие религии, множество церквей, порожденных христианскими расколами, а продолжающееся стихийное или насильственное пе­ремещение населения на просторах великих империй, властвую­щих здесь, лишь усугубляло языковую и религиозную неразбериху.

5 Я даю краткий обзор этих других интерпретаций в своем предисловии к упо­мянутому итальянскому изданию книги Мизеса (Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo // Mises L. von. Stato, nazione ed economia. P. ХХГХ), а также в своей книге: Graziosi A. Dai Balcani agli Urali. P. 36 ss.

6 Bloch M. Melanges historiques. Paris: Editions de 1'Ehess, 1963. Vol. I. P. 70.

109

Кроме того, этнические и религиозные различия воспроизво­дили и усиливали различия социально-экономические. На многих территориях традиционные элиты говорили на другом языке и по­сещали иные храмы, нежели подчиненные им крестьяне. Такая же ситуация была характерна для городов, чье население по языку, культуре и религии было чуждо населению окружающих дере­вень, - и это служило мощным фактором обострения и варвариза­ции традиционных противоречий между городом и деревней, ко­торыми так богата западная история и историография.

Возьмем, к примеру, Львов, столицу австрийской Галиции — региона, где в XIX в. заправляли поляки-католики, а жили по пре­имуществу (особенно на востоке) украинские крестьяне-униаты (греко-католики) с вкраплениями еврейского населения. Сама эволюция названия города — Lemberg, Lwov, Львов, Льв1в - четко фиксирует смену национальностей, населявших его и управляв­ших им начиная с XV в., когда там жили немцы, евреи, поляки, армяне и греки. Мало-помалу всех вытеснили поляки и евреи, а затем в конце концов - украинцы (которых вначале было всего лишь тридцать семей), сделавшие город главным центром своего национального движения.

Список когда-то «чужих» городов долог. Он включает немецко-еврейские Буду и Прагу и венгерские центры в Трансильвании и Словакии; немецкие города в Прибалтике и Судетах и шведские в Финляндии; итальянские - в Истрии и Далмации, турецкие на Балканах и греческие в Болгарии и на побережье Малой Азии; ев­рейские местечки в Белоруссии и Галиции, русские и еврейские го­рода на востоке и юге Украины, например, Киев, где в 1897 г. толь­ко 22% населения говорили на украинском как на родном языке, или Одесса, где тогда же лишь 5,6% населения были украинцами (а больше половины — еврейского происхождения); наконец — ар­мянские центры в Закавказье, какими были и Тбилиси, и Баку7.

Именно исходя из личных наблюдений подобных реалий и сво­их размышлений над ними, Льюис Нэмир (Людвик Бернштайн, он же Немировский), как и Мизес - выходец из австрийской Галиции, находившейся под властью поляков, обогатил анализ многонацио­нальное™ у Мизеса, обратив большее внимание на проблему власт­ных отношений между языковыми и религиозными группами и

7 Другие цифры см.: Pearson R. National Minorities in Eastern Europe, 1848-1945. London: Macmillan, 1993.

110

четче выявив их роль в определении структуры и характера истори­ческих процессов, проходивших в Восточной Европе8.

Последняя, по Нэмиру, представляет собой своего рода евро­пейский Средний Восток — полоску малых наций, зажатых между «Россией» и «Германией» (кавычки здесь необходимы, ибо, как мы увидим, эти термины говорят о серьезных недочетах вообще-то гениальной интерпретации), и арену деятельности, в течение столетий, нескольких «народов-хозяев» (master nations), осуществ­лявших здесь неполные завоевания.

Народы-хозяева, каковыми Нэмир считает немцев, поляков, мадьяр и итальянцев, со временем «накрыли соседние с ними тер­ритории сетями с крупными ячейками, то тут, то там перемежаемы­ми более или менее объемистыми монолитными блоками». Эти сети образовали их поселенцы на завоеванных землях, а ширина ячеек как раз указывала на неполноту завоевания или, точнее, на то, что «каждое завоевание было полным в некоторых районах, но лишь частичным в гораздо более обширных областях». В зонах час­тичного завоевания правящие слои в целом замещались представи­телями народа-хозяина или культурно близкими ему элементами. Городское население либо постигала та же судьба, либо оно вообще создавалось ex novo — город заселялся новыми жителями, которые, таким образом, оказывались связаны с завоевателями, даже если отличались от них (так, например, поначалу произошло с евреями, по крайней мере в некоторых регионах). Деревни же, где прожива­ло подавляющее большинство населения, как правило, сохраняли свою религиозную, языковую и этническую идентичность.

В общем и целом, по словам Нэмира, «каждая Ирландия» этой Восточной Европы имела свой Ольстер, густо заселенный завоева­телями, свою «черту оседлости», свою англо-ирландскую аристо­кратию и своих крестьян, оказавшихся способными (чаще всего благодаря религии) сохранить некоторые из основных черт своей самобытной культуры, которые в будущем — главным образом в результате демографических перемен, о которых мы говорили, -должны были отвоевать свою территорию, затопив ее возвратной приливной волной.

8 См. его прекрасную, хотя и не бесспорную работу «From Vienna to Versailles» (Conflicts. Studies in Contemporary History. London: Macmillan, 1942), на которую я уже ссылался и еще не раз буду ссылаться. См. также: Tagliaferri Т. Nazionalita territorial e nazionalita linguistica nel pensiero storico di Lewis Namier // Archivio di storia della culture. 2000. Vol. XIII. P. 119-148.

Ill

Нэмир добавлял, что эту «срединную землю» населяли «тени» вполне реальных былых государств и империй. Многие из нацио­нальностей, живших там, «в тот или иной период действительно создавали свои государства, и все о них помнили, хотя лишь не­многие еще имели социальную базу [т.е. привилегированные со­циальные слои, способные управлять государством] и интеллекту­альные ресурсы, необходимые для независимого политического существования». Такие тени государств и империй покрывали карту Центральной и Восточной Европы, взаимно пересекаясь, выходя за существующие границы, порождая латентные кон­фликтные ситуации, претензии, взаимную ненависть и совершен­но противоположные воспоминания об одном и том же.

Идеи и образы здесь сильные и глубокие. И все же Нэмир, хоть и вскрыл фундаментальные исторические проблемы, нарисовал картину неполную и в общем неудовлетворительную. Не только по­тому, что отодвинул на второй план вопросы экономики и нацио­нально-государственного строительства, которые Мизес, наоборот, старался интегрировать в свою модель, более богатую переменны­ми величинами и, следовательно, прогностическими возможностя­ми, поскольку она позволяла, выделив некоторые важнейшие про­блемы, нащупать движущие пружины истории «Восточной Евро­пы». Анализ Нэмира даже в самых сильных своих пунктах грешил недостатками, происходящими от неспособности представить и ос­мыслить цельную картину национальных отношений на многона­циональных территориях. А ведь именно из-за чрезвычайной слож­ности исторических процессов, сформировавших их, из-за сущест­вования районов нестабильности, появившихся благодаря этим процессам, и провоцируемых ими конфликтов исследование мно­гонациональных территорий требует как можно более широкого взгляда: любая тень, заслоняющая ту или иную перспективу, — что бы ее ни отбрасывало, — может исказить весь анализ.

Сети, покрывающие нэмировскую «срединную землю», к при­меру, были не только прямым свидетельством прошлых завоева­ний: нередко они образовывались в результате насильственных переселений или стихийных миграций в стремлении избежать раз­ного рода преследований. Так что они представляли собой кос­венное следствие завоевания и чужеземных нашествий, но, в свою очередь, могли служить плацдармом для новых попыток завоева­ния, предпринимаемых уже бывшими жертвами. Кроме того, хотя Нэмир проводит крайне важное различие между имперскими на-

циями, держащимися на плаву и полностью отвечающими своей роли (как, например, немецкая), и полузатонувшими «народами-хозяевами», еще имеющими традиционные элиты и зоны господ­ства, но лишенными независимой государственности (как поляки австрийской Галиции и венгры, по крайней мере до австро-вен­герского соглашения 1867 г., когда последние практически восста­новили свое государство), этого недостаточно для описания ситуа­ций, весьма различных и все же во многих отношениях сходных.

Среди таких случаев можно назвать, с одной стороны, народы-хозяева, в настоящее время незначительные, но имеющие древнюю традицию, как, скажем, греки, которые еще с того момента, как вновь получили независимость в 1821 г., по меньшей мере до пора­жения 1922 г. в Турции считали свою территорию просто отправной точкой для восстановления античной империи, чья тень продолжа­ла жить и в многочисленных греческих общинах, разбросанных от Болгарии до восточных берегов Эгейского моря, и в православной церкви, где, впрочем, верховенству греков вскоре бросили вызов славяне, некогда находившиеся под влиянием Византии.

Совершенно иной и тем не менее концептуально однородный случай представляют собой народы, не имевшие государственных или имперских традиций (а если имевшие, то разве что в глубочай­шей древности), которые в XIX в. оказались в состоянии создать себе в Европе положение империи или по крайней мере сделать по­пытку в этом направлении. Речь прежде всего о сербах, которые, пользуясь тем, что первыми стали строить государство на Балканах, а также эксплуатируя народившиеся «югославские» идеи и факт на­личия сербских общин от Боснии до Баната (наследие не столько прежнего господства, сколько былых преследований), очень быстро начали играть агрессивную роль. То же самое, особенно после пер­вой мировой войны, можно сказать и о румынах.

Список народов-хозяев или тех, кто претендует на это звание, ни в коем случае не закрыт, и не замечать его эволюции — значило тогда и значит теперь делать ущербным анализ, вообще-то прово­дящийся в верном направлении.

Впрочем, были проблемы и более серьезные. И Нэмир, и Мизес справедливо усматривали в германском империализме главного и самого грозного врага малых народов «срединной земли». Мизес, в частности, сразу после первой мировой войны с беспокойством за­мечал перерождение колонизационного импульса в Германии, ко­торый, в отличие от подобных импульсов у англичан, французов,

112

113

голландцев, испанцев и португальцев, всегда направленных «только на тропические и субтропические страны», обратился «открыто... против европейских народов» (здесь мы сталкиваемся с глубоким провидением исторической почвы, на которой приживется и взра­стет идея последнего безумного и свирепого натиска немецкого на­рода на Восток). Однако, в отличие от Нэмира, по-видимому, не отводившего немцам места в обеих (прусской и австро-венгерской) империях своей центральной и восточной Европы и считавшего их только агрессорами и угрозой последним, Мизес сразу понял, что немцы составляют неотъемлемую часть «восточной» Европы. Не­мецкие общины на славянской земле (нэмировская «сеть») сыграли важнейшую роль в эволюции (точнее, инволюции) немецкой и ав­стрийской политики, в поражении и упадке либерализма, в посто­янном возрождении гегемонистских планов и повторении попыток экспансии на Восток — впрочем, и Нэмир искусно проанализиро­вал все эти элементы в своей «Революции интеллектуалов»9.

Сказанное выше о немцах было верно и в отношении русских и турок — других великих имперских наций, активно участвовавших в жизни региона, а также в отношении итальянцев, правда, в меньшей степени — пропорционально меньшему их присутствию на многонациональных территориях (в качестве наследия венеци­анской империи).

Любой, кто знаком с русской историей XIX в., хорошо знает, какую важную роль, определяющую ее ход, сыграла Польша со своими восстаниями — и в годы царствования Николая I, и в эпо­ху реформ его сына Александра II. В последующем столетии эта роль перешла к Украине, а отчасти также к Кавказу и Прибалтике. Конечно, тогда русское присутствие выглядело скорее как воен­но-бюрократическая оккупация, чем как сеть имперских поселе­ний, но и последние — пусть с опозданием в сравнении с немецки­ми — быстро строились и на Украине, и в Белоруссии, и в Прибалтике, и на Кавказе, и в Крыму (напомним, что последние территории были завоеваны только начиная с XVIII в.). Русское присутствие отразилось также в кризисе Османской империи и

9 Namier L.B. 1848: The Revolution of the Intellectuals. London: Oxford University Press, 1946. Это, наверное, наиболее «мизесианская» из книг Нэмира; на самых блестящих ее страницах, посвященных польскому вопросу в Силезии как причине упадка, в том числе интеллектуального, национального немецкого движения, фактически развиваются некоторые из гипотез, выдвинутых Мизесом в «Государ­стве, нации и экономике».

114

рождении новых балканских государств, и перед лицом такой силы имперского импульса трудно понять его недооценку со сто­роны Нэмира, а позднее — умнейшего исследователя Бибо10, если не вспомнить, что многим обитателям зон господства (а после — угрозы) немцев, венгров и поляков русские могли казаться спаси­тельным противовесом и ценными союзниками.

Неотъемлемой частью Восточной Европы была также Осман­ская империя, творение еще одного народа-хозяина, который по­степенно ретировался, гонимый восстаниями своих прежних под­данных, но при отступлении, несмотря на сопровождавшие его массовое истребление и бегство, оставил тут и там анклавы турец­кого или обращенного в ислам населения. В отличие от России и Германии того времени или современной Турции, Османская им­перия была, кроме того, многонациональной даже в своем центре, от Кавказа и Армянского нагорья, населенных армянами и курда­ми, до греко-армянских берегов Эгейского моря.

К Восточной Европе Мизеса, понимаемой в историко-интер-претативном ключе, принадлежали также народы-хозяева, чьи щупальца и сети, подобные немецким (и польским, и мадьяр­ским), протянулись в «срединные земли», но еще только-только обретали плоть либо уже разрушались. Иначе говоря, в ее состав входили все перечисленные нами имперские нации, включая их основные территории, расположенные за ее границами, но перио­дически волнуемые зарождающимися в ней землетрясениями.

Таким образом, эта Восточная Европа простиралась от Берлина и Вены до Москвы, от Балкан до Кавказа, от Прибалтики до побе­режья Малой Азии, охватывая все земли, занимаемые в начале XIX в. тремя великими империями - Османской, Российской и Австро-Венгерской, к которым вскоре добавилась четвертая, Гер­манская, и все народы, религии, языковые и культурные общно­сти, имевшиеся там. Последние были выстроены в иерархическую пирамиду: на вершине ее находились немцы, русские и турки, к ним как партнеры примыкали итальянцы, венгры, поляки и гре­ки; на средних и нижних ступенях по нисходящей — народы, пере­живавшие подъем (сербы, румыны и болгары), народы без особых претензий на господство, но активно участвующие в развитии экономики (чехи), народы, чьи малые элиты давно были ассими-

10 Bibo I. Misere des petits Etats de 1'Europe de 1'Est. Paris: Albin Michel, 1993; cp. также: Szucs J. Les trois Europe. Paris: I'Harmattan, 1985.

115

лированы или уничтожены, состоящие поэтому почти исключи­тельно из крестьян (словаки, словенцы, литовцы, украинцы). На­конец, основание пирамиды составляли народы, не имеющие ни государства, ни территории и вследствие этого наиболее слабые и уязвимые, - главным образом евреи и цыгане, отчасти армяне, многие из которых бежали с нагорья, своей исторической родины, в Закавказье.

Посмотрим теперь, как сказались великие перемены на этом регионе, изначально таком нестабильном, на отношениях между городом и деревней, на структуре старых государств, пытавшихся реформироваться, и новых, находящихся в процессе становления, на иерархии народов и религий, социальных слоев и семейных ро­лей, на самой мозаичности и пестроте, характерной до тех пор для многонациональных территорий.

Проследим вкратце основные линии. В Восточной Европе мощ­ный демографический рост вкупе с прогрессом сельского хозяйства тоже изменил соотношение сил в деревне в пользу крестьян, усили­вая претензии последних на землю, особенно находящуюся во вла­дении помещиков, религиозных учреждений и горожан. А тот факт, что, в отличие от Западной Европы, землевладельцы здесь, как пра­вило, принадлежали к иной культуре и религии, повышал уровень претензий, удваивал враждебность, увеличивал возможность и жес­токость вспышек насилия", причем, естественно, это репрессив­ное, но прогрессивное завоевание земли крестьянами фактически представляло собой буквальную ее национализацию снизу. Завоева­ние земли превратилось, таким образом, в одну из первых волн ве­ликого прилива «этнической чистки», захлестнувшего в последние два столетия Восточную Европу12.

11 Во время крестьянских волнений в многонациональных регионах в первую очередь подвергались удару владения вдов и одиноких женщин; за ними наступа­ла очередь помещиков с иностранными именами, другого вероисповедания или особенно ненавистных, а там уже и всех остальных. Так, например, разворачива­лась великая украинская «жакерия» 1917 г. См.: Грациози А. Большевики и кре­стьяне на Украине, 1918-1919. М.: Аиро-ХХ, 1997.

12 Недавно стали выходить первые труды, посвященные истории этого феномена. Зачастую такие работы не слишком удовлетворительны, но их заслуга в том, что они впервые четко ставят фундаментальный вопрос европейской истории. См., напр.: Bell-FialkoffA. Ethnic Cleansing. London: St. Martin's Press, 1996; Naimark N. Fires of Hatred. Ethnic Cleansing in Twentieth-Century Europe. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001; Esodi. Trasferimenti forzati di popolazione nel Novecento europeo / A cura di M.Cattaruzza, M.Dogo, R.Pupo. Napoli: Esi, 2000.

116

Возрождение к жизни крестьянских общин, ускорившееся бла­годаря отмене (пусть и запоздалой) крепостного права между 1848 и 1861 гг., косвенно способствовало образованию в этих регионах материального субстрата для будущих попыток национально-госу­дарственного строительства. В культурном плане такие попытки опирались на открытие и реконструкцию языков и культур, про­должавших, благодаря незавершенности завоевания, развиваться в деревенской глуши; в материальном же — на зародившийся бла­годаря исчезновению крепостничества и дроблению крупной зе­мельной собственности слой зажиточных крестьян и на многочис­ленную молодежь, двинувшуюся из сел в города — цитадели чужаков. Зажиточные крестьяне фактически впервые образовали обширный слой населения, для которого продвижение по соци­альной лестнице не означало ассимиляции доминантной этниче­ской группой, создав таким образом прочную базу для последую­щих национальных претензий. А молодежь - неважно, дети богатых крестьян, отправленные в город учиться, или несчастные плоды демографической революции, вынужденные бежать из де­ревни, которая оказалась не в состоянии их прокормить, - по­ставляла разнообразным движениям национального толка не только сырье для их развития - активистов, бойцов, просто рекру­тов, сочувствующих: после обучения (которое часто велось на язы­ках доминантных групп и потому способствовало ассимиляции по крайней мере некоторых студентов иными национальными куль­турами) из нее выходили кадры и элиты, жизненно необходимые для процессов государственного строительства.

Нужно, однако, иметь в виду, что, хотя деревня в Восточной Ев­ропе, а потом и во всем «третьем мире», как я писал в другом месте, была важнейшим элементом в зарождении и развитии националь­ных движений, крестьяне всегда проявляли некую двойственность и в своей поддержке националистов были ненадежны и непостоян­ны. Об этом свидетельствуют бесконечные жалобы националистов всех стран, встречавших, например, самый горячий энтузиазм, пока они нападали на собственность иностранных господ, а потом стал­кивавшихся с упорным и яростным сопротивлением крестьян, не желавших служить постоянным источником людей и средств для их проектов государственного строительства13.

13 Типичный пример — украинский национализм 1917-1920 гг., которому я по­святил упоминавшуюся выше работу «Большевики и крестьяне на Украине».

117

В действительности крестьяне принадлежали к культуре, кото­рую можно было бы назвать донациональной, и в известном смысле были членами некоего квази-антропологического интер­национала «темных людей», как их презрительно называли горо­жане Российской империи (впрочем, похожие словечки употреб­лялись во всех странах). А если они вдобавок были другой национальности и/или другого вероисповедания, эпитеты приоб­ретали превосходную степень. Бакинским армянам-христианам, к примеру, окрестные крестьяне-мусульмане казались «темнейши­ми», то же думали львовские поляки-католики об униатах-русинах (т.е. украинцах) из галицийской деревни.

В этом отношении существует несомненное глубокое родство между крестьянскими движениями во всех странах, и на их общей программе (захват и раздел помещичьей земли, минимальный контроль со стороны государства, свободная торговля на местном уровне, защита исконных крестьянских ценностей и т.д.) базиро­валась временами как будто (и действительно) возникавшая оппо­зиция крестьян усилиям националистов, чаще всего там, где по­следние были связаны с правящими классами.

Только когда в XX в. появились движения, стремящиеся объе­динить в своей программе национальный и социальный вопрос и поэтому способные постоянно вовлекать массы в «борьбу за на­циональное освобождение», был разрублен узел двойственного от­ношения крестьян к национальным движениям. И не случайно это произошло благодаря соединению социального элемента с на­циональным (для чего Восточная Европа, может быть, послужила самой главной лабораторией), ибо в таком соединении, как я не раз подчеркивал, кроется один из важнейших ключей к понима­нию истории XX столетия.

Представители старых народов-хозяев — и помещики-земле­владельцы, оказавшиеся в группе наибольшего риска, и те, кто черпал утешение в жизненных невзгодах в одной лишь гордости своей национальной принадлежностью, — почувствовали себя в настоящей осаде под натиском крестьян, невзирая на все противо­речия и двоедушие последних в глазах националистов, добивав­шихся их поддержки. Конечно, бывали случаи, когда отдельные индивиды «предавали» свой класс и свою нацию, присоединяясь к делу своих слуг, как те польские дворяне с восточных территорий, которые немало способствовали зарождению украинского нацио­нального движения. И по крайней мере однажды, в Финляндии,

118

значительная часть господствующей группы (шведов) в конце концов стала отождествлять себя с национальным делом подчи­ненного ей прежде народа (наверняка не без влияния того факта, что господство у них все равно отобрали бы русские) и даже дала этому делу наиболее авторитетного лидера, так что Карл Густав Маннергейм, бывший офицер царской гвардии, стал «отцом» страны, на языке которой с трудом изъяснялся.

В общем и целом, однако, реакция была совершенно обратная. Менталитет осажденных породил постоянное ощущение угрозы, встречные обвинения, растущую зависть и жажду мести; пышным цветом расцвели теории заговора, нашедшие в Восточной Европе еще более благодарную почву, чем та, что образовалась в Западной в результате военных поражений, национальных унижений и ут­раты корней в ходе процессов модернизации.

Аналогичные явления вызвало постепенное завоевание «чу­жих» городов «темными» жителями окрестных деревень, ставшее возможным благодаря демографической революции и спровоци­рованное процессами индустриализации и урбанизации. Буду и Прагу одними из первых накрыла нэмировская «возвратная при­ливная волна» (правда, в последней молодые чехи и немцы оспа­ривали друг у друга улицы и кварталы даже в конце XIX в.), но движение это было общим, и волны его, сменяя друг друга, прока­тились по всем городским центрам от Прибалтики до Эгейского моря (где уже в 1821 г. греки вырезали или выгнали мусульман из освобожденных городов) и от Адриатики до Кавказа (где взаим­ные погромы и вендетты били и по армянским общинам, и по но­вым горожанам — азербайджанцам).

Разумеется, поскольку в этом регионе, по крайней мере до 1914 г., властвовали империи, позволявшие, поощрявшие и прямо организовывавшие значительные перемещения населения, не было недостатка, особенно на востоке, и в явлениях прямо проти­воположного порядка, т.е. в тенденциях не к сокращению, а к рас­ширению территорий и увеличению числа многонациональных городских центров (подобные явления имели место позже в Юго­славии и в СССР, где, например, после второй мировой войны выросло городское население славянского происхождения в Сред­ней Азии — резко сократившееся затем в конце!980-х гг.).

Так, например, индустриализация и создание железнодорож­ной сети теснее связали Украину с Россией, способствовали росту русских общин в украинских городах, хотя западнее удельный вес

* 119

доминантной национальности в городских центрах сократился. Важным направлением русской иммиграции стал Донбасс, демо­графический рост в еврейских общинах усилил их присутствие в городах по всей «зоне» оседлости, определенной им царским пра­вительством (Польша, Литва, Белоруссия, Украина), а также и в восточной части австрийской Галиции. По тем же причинам вы­росли греческие и армянские общины, рассеянные по османской территории.

«Реконкиста» городских центров, которые во многих случаях действительно в первый раз были атакованы населением пре­имущественно сельским, фактически, если отвлечься от намере­ний, побуждений, теорий (в них недостатка не было, но зачас­тую они являлись после того, как стихийно начинались процес­сы, так сказать, материальные), представляла собой вторую великую волну «очистительного» прилива, обрушившуюся на многонациональные регионы (первую, напомним, породила борьба за землю).

У ее главных действующих лиц — молодых иммигрантов и их новообра кованных элит, притесняемых властью старых господ и беззащитных перед ней, но подстрекаемых сознанием своей силы, а также представителей национальности, бывшей до сих пор хо­зяйкой городов, — естественно, появились весьма неприятные по­веденческие навыки и идеологические феномены. В немецких го­родских общинах в Богемии и Судетах, итальянских — в Истрии и Далмации традиционный антиславизм принял новые, более агрес­сивные формы, повсюду усилился антисемитизм, в том числе в кругах недавно урбанизированного населения, во много раз силь­нее ощущавшего отрыв от родной почвы, чем его сверстники на Западе.

В Донбассе, русской Польше, Бессарабии народные волне­ния и даже рабочие стачки в те времена легко могли вылиться в жесточайшие еврейские погромы, причем влияние Москвы и желания правительства, по всей видимости, играли в этом го­раздо меньшую роль, чем представлялось просвещенной обще­ственности. Ни в коем случае не стоит недооценивать роль ве­рующих, православных и католиков, для которых процессы модернизации тоже несли в себе угрозу. И даже такие организа­ции, как «Народная воля» - наиболее известная русская народ­ническая группировка, — распространяли после массовых по­громов 1880-х гг. прокламации, где одобрительно отзывались о

120

налетах на богатых евреев и призывали рабочих и крестьян не обойти вниманием также землевладельцев, чиновников и пред­ставителей царской власти14.

Примечательно, что именно в западных губерниях Российской империи, в городских интеллектуальных кругах, где соперничали между собой по меньшей мере три религии (православная, като­лическая и иудейская) и четыре национальности (русские, поля­ки, евреи и украинцы), появился тогда антисемитизм нового типа, разгоревшийся из искры, высеченной столкновением реакции и модернизации, инициатив государства и деятельности церкви, на­родных бунтов и национальных конфликтов. Его манифестом ста­ли «Протоколы сионских мудрецов» — их сочинители использова­ли опыт французов, но сама идея была навеяна атмосферой русской городской среды на Украине. Будучи якобы доказательст­вом существования еврейского заговора с целью захвата мирового господства, «Протоколы» послужили знаменем беспощадного ан­тисемитизма XX в. в Европе15.

Но самое отвратительное насилие и в наиболее широких мас­штабах было развязано в последнее десятилетие XIX в., в ре­зультате длинной цепи поражений и унижений, которыми был отмечен этот век для Турции (вспомним, что мы говорили о Франции после Седана и Италии после Адуа), в Анатолии и на восточных берегах Черного и Эгейского морей — против армян. Здесь речь шла не о сотнях жертв, как во время еврейских по­громов в Российской империи, а о десятках и сотнях тысяч (по наиболее достоверным оценкам, насчитывалось от ста до двух­сот тысяч убитых).

Важную роль и в этом случае играли верующие, но решаю­щее значение имело вмешательство государства, правители ко-

14 См. прекрасный роман И.Зингера «Братья Ашкенази» (Singer I. Di brider Ashkenazi. Varshe: Bzshoza, 1936), а также: Wynn C. Workers, Strikers and Pogroms. The Donbass-Dnepr Bend in Late Imperial Russia. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1992. О погромах в Российской империи и спорах по поводу роли централь­ного правительства в их организации см.: Pritsak О. The Pogroms of 1881 // Harvard Ukrainian Studies. 1987. Vol. 1-2. P. 4-43; Aronson M.I. Troubled Waters. The Origins of the 1881 Anti-Jewish Pogrom in Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1990; Pogroms. Anti-Jewish Violence in Modern Russian History / Ed. by J.D.Klier, S.Lambroza. New York: Cambridge University Press, 1992.

15 De Michelis C.G. II manoscritto inesistente. I «Protocolli dei savi di Sion»: un apocrifo del XX secolo. Venezia: Marsilio, 1998.

торого с трудом терпели настойчивое заступничество западных стран за христианское население империи и считали, что это для чужеземцев лишь предлог, чтобы вынудить османскую дер­жаву к целому ряду унизительных уступок территории и сувере­нитета.

Как мы знаем, на Балканах подобные уступки часто вызывали вспышки насилия против представителей прежнего народа-хо­зяина, своим поведением в течение долгого времени возбудивше­го огромную ненависть и жажду мести. Сотни тысяч беженцев, изгнанных из родных мест, разносили известия об этом, нередко сильно преувеличенные, по землям, находившимся еще под вла­стью империи, провоцируя, в свою очередь, прилив злобы про­тив христиан и отчаянной ностальгии по былому господству, ко­торое когда-то было неоспоримым, а теперь ставилось под вопрос практически ежедневно: вспомним, что только в 1877— 1878 гг. империя потеряла Румынию, Сербию, Черногорию, Бос­нию и Герцеговину, Болгарию, Фессалию, часть Анатолии и Кипр я - в общей сложности около трети территории и пятой части населения16.

Вот этот-то взрывчатый материал государство и религиозные круги использовали для удара по армянским и греческим общи­нам. Но даже великие погромы в Османской империи не найдут объяснения, если не учитывать предрасположенность по крайней мере части ее населения к насилию против христиан, к каковой предрасположенности на анатолийских нагорьях добавилось еще и стремление курдов убрать армян с территории, которую две об­щины веками оспаривали друг у друга17.

В данном случае национальный и религиозный факторы так­же тесно переплелись с процессами модернизации, способство­вавшими умножению спорных моментов и причин конфликта. На большей части многонациональных территорий, например, элиты традиционного типа и сельское население часто держались в стороне от современных видов экономической деятельности, отдавая их, так сказать, на откуп немцам, евреям (которые, на­помним, не имели права владеть землей), грекам и армянам. И в русской, и в австрийской Польше, в Венгрии, в Румынии, где

16 Zurcher E.-J. Turkey. A Modern History. London: I.B.Tauris, 1998. P. 85.

17 Dadrian V. Histoire du genocide armenien. Conflits nationaux des Balkans au Cau-case. Paris: Stock, 1995.

существовали сильные группы местных помещиков-латифунди­стов, одни евреи контролировали от 30% до 50% современных отраслей деятельности. Еще выше этот процент был у греков и армян в Османской империи — там, к примеру, в начале XX в. в руках представителей немусульманского населения находились 90% промышленных предприятий, насчитывавших более 10 ра­ботников. И если венгерских господ в целом удовлетворяло такое положение вещей, позволявшее им предаваться традиционным занятиям, не рискуя при этом своей властью, то вообще, как правило, подобная ситуация обостряла у автохтонных социаль­ных групп — у их элит, у масс, недавно переселившихся в город, у членов старых мусульманских ремесленных цехов — чувство враждебности и отчужденности по отношению к процессам мо­дернизации, свойственное, собственно говоря, и западным странам.

Здесь мы видим еще один компонент той почвы, на которой возрос национал-социализм, питавший особую ненависть к ев­рейским и армянским «торговцам и ростовщикам», коих много­численные теории заговора рисовали представителями и агентами международного финансового капитала либо, наоборот (а порой и одновременно), подрывных социалистических и модернизатор-ских сил, забывая при этом, что подавляющее большинство и ев­реев, и армян принадлежали к религиозным общинам традицион­ного типа, как правило, беднейшим, и разделяли все страхи и подозрения в отношении современности с теми, кто делал из них «разносчиков» этой заразы.

Действия государства, например в случае погромов, следует рассматривать именно на фоне движений, во многом стихий­ных, спровоцированных демографическими процессами, мо­дернизацией и урбанизацией. В старых империях оно подчиня­лось необходимости (еще более острой в силу огромной отсталости) сделать базу своей власти адекватной требованиям, рождавшимся в ходе великих социально-экономических пере­мен. Но это еще не все. Как мы знаем, суть качественного из­менения в жизни государств, вызванного Французской револю­цией, заключалась в национализации и рационализации. Появления государства, более сильного, поскольку более одно­родного (а наиболее важна, конечно, однородность этническая, лингвистическая и религиозная) и более способного (в том числе и поэтому) к мобилизации своих ресурсов, было более

123

чем достаточно, чтобы такая возросшая монолитность стала примером для подражания18.

Таким образом, старым империям Восточной Европы, а потом и новым государствам, рождавшимся в результате их распада, было нужно (или, по крайней мере, желательно) в ходе рационализирую­щей реформы существующих государств, а затем строительства но­вых добиться не только модернизации, необходимой для сохране­ния, содержания и переоснащения армии вооружениями и техни­кой не хуже западных, но и рационального управления своим населением и его гомогенизации, т.е. «национализации». И все это — после нескольких разделов Польши, сильно усложнивших нарисованную Мизесом картину империй, принимавших в них участие (Российской империи к тому же нужно было управляться с территориями, отнятыми у турок), в обстановке обострившейся с 1789 г., и особенно с начала XX в., конкуренции между государства­ми, внутренней напряженности, брожений то социальных, то на­циональных (а зачастую и социальных, и национальных).

В результате значительно увеличилось количество проблем, свя­занных с щ испособлением к переменам, особенно в многонацио­нальных империях, где процессы модернизации и национализации встречали дополнительные трудности. Так, например, многонацио­нальный, чаще всего, характер имперских элит лишь усугублял по­дозрительное отношение к этим процессам, вообще свойственное всем традиционным господствующим классам. Разве могли при­балтийские немецкие бароны, польские дворяне (а после разделов больше половины дворянства Российской империи имело польское происхождение) или грузинские князья одобрить русификацию? С этой точки зрения, Российская империя и Габсбургская монар­хия, где многонациональный характер элиты был наиболее ярко выражен, оказались в невыгодном положении по сравнению не только с Германской империей, но даже с Османской, хотя в по-

18 Разумеется, это не абсолютный закон: в определенных условиях появлялись имперские и полуимперские образования — примером sui generis служит Совет­ский Союз; в Африке встречались даже элиты, строившие государство и одновре­менно пытавшиеся создать нацию. Кроме того, в прошлом однородность не все­гда была благом, и великие императоры гордились силой и красотой своих госу­дарств именно как результатом разнообразия — источника большего богатства во всех смыслах. Вполне возможно, что в будущем разнообразие снова станет пред­метом гордости, и опыт Соединенных Штатов, наверное, можно было бы считать показательным в этом отношении.

124

следней потом появилась курдская проблема. Иными словами, из­менение природы государства с помощью национализации, озна­чавшей, напомним, в долгосрочной перспективе лишение аристо­кратии контроля над ним, в Восточной Европе принимало наибо­лее острые формы, соответственно возбуждая и более сильную, чем на Западе, неприязнь в традиционных правящих слоях.

Даже если можно было преодолеть это препятствие, оставался еще тот факт, что многонациональным империям очень трудно ис­пользовать патриотизм для мобилизации масс в поддержку государ­ства: попытки пробудить патриотические чувства почти неизбежно заставляли апеллировать к этнической идентичности части населе­ния, усугубляя тем самым отчуждение, а то и враждебность со сто­роны других национальностей19, уже мобилизованных благодаря соперничеству за новые возможности, предоставляемые модерни­зацией: общественные работы, доступ к образованию и различным профессиям, управление местными ресурсами (иначе говоря, те же инструменты, которые на Западе специально использовались и спонтанно служили для смягчения конфликтов, в условиях, опи­санных Мизесом, способствовали их разжиганию).

Модернизироваться означало, в числе всего прочего, дать ме­сто группам другой культуры, которые порой считались низшими и заслуживающими лишь презрения, и это производило особенно отталкивающее впечатление. Совместным результатом модерни­зации и национализации становилось появление в обширных об­ластях масс, имеющих другой язык, культуру, религию, что стес­няло и озлобляло традиционные слои.

Тем не менее модернизация была вопросом жизни и смерти, и это хорошо понимала лучшая часть правящей элиты. Преодолевая сопротивление и колебания, для которых имела все основания, она осуществляла в том числе и довольно смелые программы, дававшие жизнь новым формам с весьма специфическими социально-эконо­мическими чертами. Как в Германской империи, занимавшей выс­шую ступень на шкале «старорежимных» государств (где в самом низу была Турция, а в промежутке — Россия и Австро-Венгрия), и даже в большей степени, модернизация сверху приводила к образо­ванию зачатков командной экономики, только внешне современ­ной и капиталистической, но функционирующей совсем по другим

" Roshwald A. Ethnic Nationalism and the Fall of Empires: Central Europe, Russia and the Middle East, 1914-1923. London: Routledge, 2001. P. 8.

125

правилам, нежели рыночная. В экономиках вышеназванных стран эти зачатки развивались сильнее, или, лучше сказать, имели боль­ший вес, чем в тех, что складывались на Западе в результате победы экономического национализма. С этой точки зрения, в более или менее близком будущем одним из плодов модернизации в импери­ях Восточной Европы должно было стать укрепление (и распро­странение в сферу транспорта и тяжелой промышленности) связи между государством традиционного типа, т.е. наиболее близкого к изначальному «военному» прототипу (в спенсеровском понимании этого термина), и экономикой — связи, которая усилилась благода­ря первой мировой войне, приняла новые формы и в самом чистом виде проявилась в СССР.

Все сказанное об ограниченности имеющихся ресурсов и оче­видной необходимости мобилизовать и контролировать их сверху относилось и к ресурсам интеллектуальным. Не случайно на этих территориях — и в старых империях, и в новых государствах, рож­давшихся в ходе их постепенного распада, — высока оказалась сте­пень вовлеченности интеллектуалов и специалистов в жизнь госу­дарства, пусть да/ice она выражалась в резко конфликтных формах (за всеми заговорами и протестами в действительности стояло же­лание самим взять в руки бразды правления). Так складывался климат, еще более благоприятный для проникновения в среду ин­теллигенции мифов о высшей рациональности государства и не­обходимости научной основы для его деятельности, чем тот, что способствовал зарождению этих мифов во Франции. Но те же причины, благодаря которым они возникали и распространя­лись, — отсталость, хрупкость культурного слоя и т.д. и желание преодолеть все это как можно скорее — заставляли их так и оста­ваться мифами, мешали достичь даже куда более скромных целей, например упорядоченного административного функционирова­ния, побуждая кидаться к этим целям кратчайшими путями, столь же обманчивыми, как и вызвавшие такое стремление мифы.

Неоднородность населения обостряла в империях, а затем в первых квазинациональных государствах, появлявшихся на терри­ториях, по-прежнему остававшихся (несмотря на все претензии данных государств) многонациональными, проблемы, связанные с «национализацией масс», достаточно острые и на Западе, зачас­тую делая национализацию просто невозможной (достаточно вспомнить, как тяжело далась интеграция масс в государственную жизнь в случае, в некоторых отношениях схожем, — на юге

Италии, хотя там все народности исповедовали ту же религию, а их элиты были включены в итальянскую культуру, почему южные диалекты так и остались всего лишь диалектами).

Как со всей очевидностью показали уже неудачные опыты Ио­сифа II (не случайно повелевшего высечь на своем надгробии над­пись, напоминающую, что ни одно из его начинаний не имело ус­пеха), прямое давление с целью национализации и рационализации вызывало реакцию со стороны народов, на которые было направле­но, провоцируя их мобилизацию. Последнюю, как правило, воз­главляли остатки их элит (и поэтому она происходила быстрее там, где они были сильнее, например в Венгрии и Польше), а также — и особенно там, где элиты были уничтожены или ассимилированы, — новые социальные слои, продукты тех же самых попыток модерни­зации. В данном случае, поскольку следовало дождаться, чтобы эти попытки принесли плоды - как мы знаем - в виде зачатков новых местных элит, образующихся благодаря процессам урбанизации и развитию образования, реакция на инициативы центра следовала с некоторым запозданием, но часто по той же причине бывала более мощной и современной по своим формам и претензиям.

Модернизация на многонациональных территориях, ликвиди­руя неграмотность и давая образование группам, ранее исключен­ным (которые частью приобщались к доминантной культуре, но частью вновь открывали свою собственную), меняя облик городов и национальный состав представителей различных профессий, вызывала национализацию, идущую совершенно вразрез с жела­ниями властей, начинавшими этот процесс в надежде излечить свое государство от слабости перед лицом изменившихся правил европейской конкуренции.

В новой ситуации великие многонациональные империи, в про­шлом не раз гораздо лучше умевшие справляться с обстоятельства­ми, оказывались структурно менее прочными, чем их конкуренты. Эта сравнительная хрупкость, давшая о себе знать особыми затруд­нениями уже при решении задач, поставленных XIX веком, со всей ясностью проявилась в первые десятилетия следующего столетия, когда ни одна из этих империй не смогла оправиться от удара, нане­сенного войной, которая обнажила их недостаточное для новых ус­ловий развитие. Им на смену пришли государства, которые были на­циональными или по крайней мере претендовали на это звание (два ярких, но нетипичных исключения — СССР и Царство сербов, хор­ватов и словенцев, с 1929 г. — Югославия). Впрочем, еще и до 1914 г.

в результате распада Османской империи появились несколько но­вых государств, отчасти предвосхитивших черты тех, что были затем рождены войной и завершившими ее мирными договорами.

Нет надобности углубляться в причины, определившие курс на более или менее национальное государство, взятый Центральной и Восточной Европой в XIX-XX вв.: мотив, заставлявший всех же­лать иметь свое государство, ясен любому, кто задумается над ис­торией последних столетий. Его хорошо выразил Михайло Драго­манов, украинский патриот, которого можно назвать одним из интереснейших политических мыслителей XIX в. Несмотря на всю ограниченность национального государства, которую либерал и федералист Драгоманов прекрасно сознавал, «собственное госу­дарство в конечном счете есть форма социальной организации, предназначенная для защиты от иностранной агрессии и урегули­рования дел собственной земли по собственному желанию». Эта мысль скоро должна была стать еще более очевидной многим группам, коим, подобно евреям, армянам или цыганам, пришлось встретить лицом к 'лицу пронесшиеся над Европой бури, не имея своего государства, которое защитило бы их20.

Интереснее остановиться подробнее на специфике государств, возникших на Балканах, - Греции, Болгарии, Сербии, Румынии, Черногории. Несмотря на очевидные и порой весьма серьезные раз­личия, их природа, проблемы, с которыми им пришлось столкнуть­ся, способы их решения и получившиеся результаты как будто под­тверждают гипотезы, сформулированные на основе опыта других европейских империй и государств, придавая им новое звучание.

В новых государствах, родившихся после освобождения от ту­рецкого ига, истребления или изгнания турецкой элиты, а также части населения, принявшего ислам, почти естественно должны были совпасть национализация, буквальная и физическая, земли и городских центров и социальная реформа. Раздел турецкой собст­венности, например, сделал возможным проведение крупных аг­рарных реформ, которые способствовали укреплению сельского

20 О Драгоманове см.: Rudnytsky I.L. Essays in Modern Ukrainian History. Edmon­ton, Alberta: Canadian Institute of Ukrainian Studies, 1987. P. 203-298. He случайно, размышляя в 1934 г. о положении евреев, Нэмир, бывший тогда одним из главных советников Вейцмана, высказал мысль, очень похожую на драгомановскую: «Че­ловек не может жить вне сообщества, но по-настоящему в безопасности он только в своем собственном сообществе...» (Namier L.B. In the Margin of History. New York: Books for Libraries Press, 1969. P. 70).

128

129 общества, появлению больших крестьянских партий и интересных прокрестьянских идеологий. Но этот первородный грех - объеди­нение национального и социального элементов, изгнания чужа­ков и создания собственного государства, собственного землевла­дения, собственной торговли - постоянно оказывал влияние на их эволюцию и впоследствии, заставляя выбирать «чистку» как глав­ный путь решения проблемы национальной, социальной, религи­озной или культурной неоднородности.

В то же время отсутствие - за исключением Греции и отчасти Ру­мынии — или по крайней мере слабость автохтонных элит (турки фактически зарезервировали за собой верхушку социальной пирами­ды) привели к тому, что проблема управления новыми государства­ми почти автоматически решалась передачей власти в руки военно-бюрократической элиты, появившейся в ходе борьбы за независи­мость. Связанная с патриархальными группами, заправлявшими в деревне при турках, впитавшая с молоком матери традиционалист­ские и фамилистские опыт и модели поведения, эта элита должна была считаться с сильнейшей — опять же отчасти за исключением Греции — отсталостью экономики, остававшейся монокультурной: в Сербии доминировали животноводство и разведение сливы, в Болга­рии — табака, в Румынии - возделывание зерновых (даже в наиболее развитой Греции изюм составлял больше половины экспорта).

В этих условиях проблема создания современного сектора в экономике, способного содержать армию на уровне, по крайней мере не ниже, чем у соседей, вскоре породила зоны командной экономики, часто фамилистского толка, еще более развитой, в со­ответствии с реалиями каждой из стран, чем та, что возникала в великих империях. В силу национализации, которой было отмече­но рождение новых государств, союз государства и экономики и идеологическая продукция интеллектуальных кругов приняли здесь формы, еще более нетипичные по сравнению с категориями западной социальной мысли, позволяющие предвидеть - в случае особенно острых кризисов — новый сплав отсталости и регресса, процессов государственного строительства, примата государства над обществом и систематического насилия против части населе­ния, причем плюрализм идеологий должен был лишь способство­вать появлению и развитию этих тенденций.

Еще раньше, чем это произошло, специфические условия мо­дернизации и национализации в Восточной Европе вызвали инте­ресные явления в сфере идеологии.

129

В реформирующихся империях преимущества имперского по­ложения в сочетании с сопротивлением старых многонациональ­ных элит и трудностями, которыми сопровождалась любая попыт­ка проводить политику денационализации подданных-инородцев, вызвали искажения и отставание в развитии национального само­сознания имперских народов. Как, например, ответить на вопрос, что значит «русский»? Как определить и ограничить, кто и что со­ставляет именно «Россию»? Отчасти ответ возник спонтанно, ко­гда два прилагательных, прежде бывшие взаимозаменяемыми и различавшиеся только своей этимологией, приобрели новые зна­чения: «русский» стало постепенно означать «русский по нацио­нальности», а «российский» — имеющий отношение к империи в целом (это различие сегодня зафиксировано практически офици­ально, однако проблема все же далека от разрешения).

Как свидетельствует долгая фаза перехода от реформ, вдохнов­ленных османизмом - идеологией, по крайней мере по замыслу супранациональной, к тюркистскому и пантюркистскому движе­нию, аналогичные проблемы существовали и в Османской импе­рии, но их не было в Германии, считавшей себя — хотя и не совсем по праву — одной нацией, и в Габсбургской монархии, уже с 1866 г. представлявшей собой официальный кондоминиум нескольких национальностей.

В этих сложностях берут свое начало различные, можно сказать, «благие» имперские попытки реформировать многонациональные империи под знаменем идеологий, претендующих на звание «ана-циональных», - первым примером может служить османизм. Такие попытки, часто поддерживаемые лучшей частью высшей имперской бюрократии, находили одобрение и у представителей малых или ли­шенных своей территориальной базы народностей, а также более или менее широких слоев инородного происхождения, но ассимили­ровавшихся в доминантной культуре в результате процессов модер­низации. Они привлекали универсальностью своей идеи, но при этом означали утверждение господствующего положения доминант­ных языка и культуры, хотя бы из соображений рационализации, как было уже при Иосифе II; при этом в присоединившихся к ним ин­теллектуальных кругах, особенно среди тех, кто был ассимилирован имперской культурой, часто возникало презрение к «малым наро­дам», их претензиям, их провинциализму и узости их мышления.

Как любил говорить Драгоманов, даже русские революционе­ры-эмигранты, вообще-то приверженцы космополитического

130

131 проекта иного типа, «воплощали собой ханжеское отношение ца­ризма к угнетенным национальностям и тем не менее считали себя совершенными интернационалистами».

Несколько раньше, в 1848 г., Энгельс (впоследствии в этом рас­каивавшийся) высмеял и осудил как реакционное стремление чехов освободиться от немецкого культурного и политического господ­ства, отождествлявшегося с «прогрессом»21. А через несколько деся­тилетий Ленину, сумевшему, между прочим, воссоздать в карди­нально измененном виде российский имперский центр только благодаря тому, что, будучи искренним космополитом, отрицатель­но относившимся к любым проявлениям национализма, он брал, как ему представлялось, самое оригинальное и интересное из «бла­гих» имперских проектов, не раз приходилось выступать против большинства своей партии, не умеющего понять связь между на­циональным вопросом и успехом революции. Он говорил тогда, что тот, кто не признает права народов на самоопределение (это отно­силось к крайним левым последователям Розы Люксембург во главе с Пятаковым и Бухариным, выдвигавшим опять-таки лозунги ин­тернационализма и приоритета экономического фактора - и нахо­дившим поддержку у русских членов партии22), не признает самого понятия демократии и, таким образом, отказывает народу в демо­кратических правах там, где осуществление этих прав привело бы к распаду империи. Он упорно боролся за включение в конституцию

21 В 1840-е гг. Энгельс считал возвращение левого берега Рейна делом нацио­нальной чести, а германизацию Бельгии и Голландии - необходимостью. В 1848 г. он даже назвал великого чешского историка и патриота Палацки «сумасшедшим немецким эрудитом». Он долго враждебно относился к идее независимости «ма-

, лых народов», однако изучение ирландского вопроса впоследствии убедило его, как он писал в 1882 г. Каутскому, что «освобождение от национального угнетения

i есть фундаментальное условие любого развития». Ср.: Rosdolsky R. Friedrich Engels und das Problem der «geschichtslosen» Volker // Archiv fur Sozialgeschichte. 1964. Bd. 4.

22 Graziosi A. A New, Peculiar State. Explorations in Soviet History, 1917-1937. West-port, Conn.: Praeger, 2000. P. 76-77, 107-118; Idem. Alle radici del XX secolo europeo. P. CHI. О Розе Люксембург, ее отрицательном отношении к борьбе поляков за не­зависимость (которая, по ее мнению, отвлекала силы польского пролетариата от борьбы за социализм и мешала «органичной интеграции» польской экономики в экономику Российской империи), ее влиянии на русских левых и конфликтах с польскими социалистами см.: SnyderT. Nationalism, Marxism and Modern Central Europe: A Biography of Kazimiers Kelles-Krauz (1872-1905). Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997 (книга посвящена главному оппоненту Люксембург).

131

\

своего нового государства статьи о праве республик на отделение от СССР. Разумеется, после его смерти позиция его товарищей взяла верх, и со временем многие конституционные принципы решения национального вопроса превратились в пустую формальность и ос­тавались таковой до тех пор, пока, как частенько бывает с внешней формой, ее силой не наполнили содержанием - в данном случае в момент распада Советского Союза в 1991 г.

У имперских народов и их интеллектуальных элит националь­ный фактор предвосхищал, ускорял и усугублял кризис и вырож­дение либерализма. Как предполагал Мизес и точно констатиро­вал в своем очерке о революции интеллектуалов Нэмир, уже в 1848 г. чешский, датский и польский вопросы способствовали бы­строй перемене позиции большинства германского предпарла­мента, который перестал придавать значение уважаемым им на словах правам там, где оказывались затронуты интересы Герма­нии. При этом ключевую роль сыграло городское немецкое мень­шинство на Востоке, существование которого (к тому же в качест­ве доминантной группы) давало мощное средство для шантажа в руки всего национального сообщества и которое — хорошо созна­вая пагубные для себя последствия распространения демократии на большинство населения негерманского происхождения в своем регионе — было готово поддержать любое правительство, доста­точно сильное, чтобы защитить его привилегии.

В других случаях, например в России и даже в Венгрии, кризис реформистских начинаний в большей степени ускоряла реакция угнетенных народов: например, в 1862 г. польское восстание изме­нило курс реформ Александра II, в 1905 г. русские либералы и де­мократы раскололись в своем отношении к национальному во­просу, и даже в 1917г. коалиция, составившая Временное прави­тельство, расстроилась из-за признания прав Украины, которому многие либералы противились настолько, что предпочитали вый­ти из правительства, лишь бы не подписывать соответствующий договор. А в Османской империи одной только попытки подиску­тировать о правах и привилегиях доминантного народа и доми­нантной религии было достаточно, чтобы возбудить сильнейшую враждебность к любой реформистской политике и нарушить единство отстаивающих ее группировок.

Последнее объяснялось еще и тем, что Османская империя вся представляла собой многонациональную территорию (вспомним о греках, армянах и курдах в Анатолии), и противодействующие

132

механизмы, работавшие в Германии благодаря немецкому мень­шинству на Востоке, здесь активизировались мгновенно по всему организму империи, включая крупнейшие ее центры. А может быть, как заставляет предположить реакция немцев на Версаль­ский мир, непрерывные унижения, которые имперский народ тер­пел еще начиная с войны греков за независимость и которые осо­бенно часто стали сыпаться на него после революции 1908 г


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  




Подборка статей по вашей теме: