Г. Переработка науки в здравый смысл

Нельзя также отрицать, что сегодня тео­рия познавательных процессов — одна из жемчужин научной психологии.

Ch. S. Рейсе, 1902

а

Приведенный выше пример позволил нам более точно набросать портрет «учено­го-любителя» — прототип человека, стремящегося к знаниям. Или по крайней ме­ре, мы немного приблизились к культурной и социальной действительности. В то же время мы сузили совокупность оснований, побуждающих нас связывать этот тип человека с тем видом знаний, который нас интересует. Этот набор достаточно сузился для того, чтобы наша теория могла их связать. Первый вопрос, с которым мы здесь сталкиваемся: каким образом «ученый-любитель» достигает своей цели? Иначе говоря, как он воспроизводит содержание науки, чтобы выработать знание здравого смысла, сколько-нибудь полезное для себя? Таким образом, вот задача: проникнуть внутрь его ума и проанализировать когнитивные процессы. Задача не из легких, и мы не надеемся получить простое и гарантированное решение. На­против, решение может быть только предварительным.

Согласно общепринятой парадигме, когнитивные процессы в принципе осно­ваны на информации. То есть на физических и социальных данных, готовых для рассмотрения и объяснения. Что предполагает эта парадигма? Просто то, что ин­дивиды приобретают знания, узнавая и сортируя элементы информации, посту­пающие из внешнего мира. Пытаясь упорядочить этот материал и получить устой­чивое видение физического или социального мира, каждый индивид делает выво­ды, позволяющие ему приписать причины наблюдаемым следствиям и сделать уточнения. Когда нет соответствующей информации, многие поддаются пред­убеждениям и делают систематические ошибки. Поиски истоков этих предубеж­дений и ошибок приводят нас к «имплицитным теориям», «схемам» и другим концептуальным системам, канализирующим поток информации, подлежащий обработке. Все сказанное слишком общеизвестно, чтобы на этом задерживаться. Все теории, касающиеся эпистемологии ученого-любителя — каузальная атрибу­ция или социальные когнитивные процессы, — основаны на описанном нами по­нимании когнитивной деятельности.

Можно было бы привести много аргументов против. Основной контраргу­мент — банальный, но решающий — заключается в следующем. Наше мышление и наш язык относятся к сфере значений. Но значение не вытекает прямо из самой информации. Конечно, мы имеем дело с элементами знания, но они никогда не предстают перед нами в первичном, необработанном виде, составляющем их из­начальное определение. Они получают значимость только по отношению к ка­кой-то теории, к представлениям, различающимся от индивида к индивиду, от группы к группе. В общем, значение не определяется четкостью восприятия или правильностью выводов. Оно не определяется фактами или элементами инфор-

J) /O i jlaud ^i.ui науки — к здраьиму имыилу

Г. Переработка науки в здравый смысл 577

мации. Оно в значительной степени зависит от предшествующей связи с концеп­туальной системой, идеологией, онтологией, точкой зрения. Следовательно, нам более важно понять, как создаются эти системы в обществе, — такова цель теории социальных представлений. И нам гораздо менее важно знать, как обрабатывает­ся информация или как люди извлекают из нее выводы. Приведем здесь слова Франциска Ассизского: «Мы ищем смысл исканий».

б

Единственная цель обыденной эпистемологии — дать представление о людях и о вещах. Единственный тест, позволяющий оценить представление и решить, верно оно или неверно, — это сравнение с наблюдаемыми событиями и согласие с «дру­гим». Но если мы хотим знать, с помощью каких когнитивных процессов индивид достигает этой цели, необходимо начать с установления некоторых разграниче­ний. Во-первых, мы вправе разграничить способность людей узнавать что-то и их способность репрезентировать. Одна из этих способностей касается мыслитель­ной деятельности по накоплению и упорядочиванию (по привычке или как-то иначе) сенсорных знаний, воспринятых из внешнего мира. Другая касается дея­тельности, с помощью которой различные знания, почерпнутые у «другого» или из физической действительности, переводятся из одной формы в другую: слова через образы, рисунки через представления, эмоции через понятия и т. д. Но эта вторая способность касается также воспроизведения предметов отсутствующих, фиктивных, или же странных, в форме (в виде) предметов присутствующих, дей­ствительных или знакомых. Например, причины и намерения, атомы и волны и т. д. — предметы, невидимые по определению, делаются вцдимыми с помощью изображений, моделей или других средств, которые дают, как писал Шекспир, «неуловимому жилище и название».

Разумеется, важны обе способности. Но ясно, что с когнитивной точки зрения мы усваиваем главным образом то, что способны представить. То, что можно уви­деть в представлении, рассматриваемом как таковое, или с его помощью, не подда­ется привычной работе интеллекта или приобретенной информации. Именно от этого смущенно отвернулась когнитивная психология, всецело занятая научением. Ибо так же, как в снах, она видит лишь отходы нормального функционирования психики, в представлениях она находит лишь отсутствие или нарушение привы­чек или информации, без которых такая психология не может понять ход мыслей.

Приведенные замечания очень просты и обычны для психологов. Они тем не менее предполагают серьезные различия в изложении теории. Возьмем для при­мера различия между процессами информативными и преобразовательными. Первые, как мы видели, относятся к организации и стабилизации существующих данных. Точнее, речь здесь идет о сведении сенсорных событий и перцептивных наблюдений к какому-либо когнитивному процессу или привычке. Последние же буквально символизируют переформирование, реструктурацию предшествующе­го опыта или представления. Это всегда — путешествие, руководимое по карте. Никакую трансформацию невозможно описать как регулярную, каждая столь же уникальна, как отпечаток пальца. Но она включает этапы, и переход от одного этапа к другому удивительно типичен. Это необходимо подчеркнуть, так как здесь мы подходим к одной из существенных черт когнитивной деятельности в том виде, в каком она осуществляется в здравом смысле, причем и не только в нем.

Эта деятельность вызывает больше преобразовательных процессов, чем инфор­мативных. Когда реатьные Бувар и Пекюше хотят сообщить другим и реализовать практически вычитанные из книг теории и гипотезы, они должны создать их «дуб­ликаты». Впрочем, такие писатели, как Жюль Берн или Герберт Уэллс, которые вводят те же теории в свои романы, или разработчик, который хочет включить их в программу компьютера, действуют точно так же. Во всех подобных случаях и во многих других такой дубликат появляется после долгой работы по преобразова­нию либо языка, либо рассуждения, либо того и другого одновременно. Что же де­лает сам ученый, который, задумав эксперимент, излагает его своим друзьям или популяризует в лекции? Он должен изменить манеру изложения, поставить на ме­сто специальных терминов выражения обычного языка, заменить абстрактные об­разы живыми картинками, воплотить свою информацию в изображения, доступ­ные слушателям, использовать чертежи, рисунки, диапозитивы или кинопленку.

Эти банальные операции заходят очень далеко. Они представляют собой пре­образовательные процессы, приводящие к созданию более или менее простых «ко­пий» некой суммы знаний и действительности. Представления, как мы сказали, фигурируют среди этих «копий». Они, таким образом, ближе к преобразователь­ным процессам, чем к процессам информативным. Таков первый вывод. Он озна­чает, что фундаментальные представления устойчивого и распространенного ти­па не превращаются в наблюдения и правила выведения заключений, а также не являются результатом этих последних. Их можно найти в мыслительной деятель­ности ученого-любителя, а также в продукции, к которой приводит эта работа.

В

Теперь мы поочередно рассмотрим оба вида процессов и проиллюстрируем их примерами. Но сначала представим себе еще раз ситуацию ученого-любителя перед лицом науки и реальной действительности. Наука постоянно объективно порождает удивительные данные относительно природы человека и природы вещей. Она показывает, что мы должны выходить в неизвестность. Известное кажется потерпевшим неудачу и отдаляется от нас. При этом наука стимулиру­ющим образом описывает фантастический мир тех, кто стремился отбросить за­блуждения человеческого ума и заглянуть дальше. Наука рассказывает нам бес­конечные увлекательные таинственные истории: о звездах, океанах, о феноменах психики человека, о животном мире. Богатство этих историй намного превосхо­дит наше обычное воображение. В этой связи часто цитируют американского био­лога Холдэйна (J. В. S. Haldane), который сказал, что реальная действительность не только более странна, чем мы себе представляем, но даже более странна, чем мы можем себе представить. Пусть будет так!

Хотя ученого-любителя привлекает фантастический мир, находящийся дале­ко от мира реальных фактов, он пытается в то же время его «приручить», овладеть им, сделать привычным, знакомым и таким образом включить его в прозу своей жизни. Мы нередко видели людей, которые пытаются это сделать, составляя себе представление о чем-то. Практические последствия такой репрезентации, ко­торые уже неоднократно были описаны (Herzlich, 1969; Moscovici, 1976; Jodelet, 1976), непреодолимо напоминают нам фантазию Викторианской эпохи, назван­ную «Страна плоскости». В качестве персонажей фигурируют различные геомет­рические фигуры, живущие в двухмерном мире.

Г. Переработка науки в здравый смысл 579

Рассказчик, пожилой Квадрат, сначала видит во сне свое путешествие в Стра­ну Линий, разочаровывающую местность, жители которой могут передвигаться только из одной точки в другую, в одном измерении. Тогда его внук. Шестиуголь­ник, подсказывает ему, что возможно третье измерение. Это королевство, где дви­гаются снизу вверх и слева направо. Квадрат приходит в негодование и отрицает эту нелепую идею. Но в следующую ночь он встречает Шар, который живет в Стране Пространства, и все его представления поколеблены. Он громко воскли­цает: «Это безумие или это ад!» Но Шар спокойно ему отвечает: «Ни то, ни дру-§ roe. Это — знание, это три измерения. Открой глаза и присмотрись внимательно». ₈ Эта притча прекрасно иллюстрирует отношения между людьми, имеющими _;} разные представления о себе и о мире. Каждый утверждает, что другой все пони-_г мает неверно, искаженно и т. д., как это делают ученые. Более того, мы можем на-, блюдать, что происходит, когда новые научные знания переносятся в существую-_и щий порядок мыслей и действительности. Впечатление на умы производит не,._; сама информация, которая им предлагается, а именно изменение перспективы, то, _н как представлены вещи.

к Запомнив этот пример, мы перейдем теперь к спецификации преобразователь­ных процессов. Для теоретических целей можно прибегнуть к некоторому упро­щению и разграничить процессы внешние и внутренние. Внешние процессы опи­сывают изменения, которым подвергаются научные теории при их превращении в представления здравого смысла. Внутренние процессы касаются преобразований внутри самих этих представлений. Мы, конечно, сначала рассмотрим первые. Их можно свести к трем основным случаям.

А. Персонификация знаний и феноменов — это самое поразительное. Это явно заметно в любой теории или науке, которые связываются с именем человека, ставшего ее символом: психоанализ связывают с Фрейдом, теорию относительно­сти — с Эйнштейном, условные рефлексы — с Павловым и т. д. Именно это прида­ет конкретность существованию теории и позволяет обращаться с ней так, как будто она имеет осязаемую реальность, и даже более того — как будто речь идет об определенном человеке, тем более что соответствующая теория или наука затем ассоциируется с какой-либо более или менее известной социальной группой: пси­хоанализ — с психоаналитиками, условные рефлексы — с Советской Россией, бихевиоризм — с Соединенными Штатами и т. д. То, что такие ассоциации с лич­ностью имеют когнитивную значимость, можно видеть на прекрасном примере, приведенном Уильямом Джеймсом.

Прежде чем отправиться в Стэнфордский университет, этот философ выслу­шал, как его друг Б. подробно описал землетрясение, которое, возможно, ему придется пережить в Калифорнии. Приехав туда, Джеймс почувствовал, что его кровать шатается. Он обрадовался, подумав, что абстрактное представление о землетрясении стало реальностью — чувственным опытом. Вот как он сам анали­зирует свои впечатления: «Как только я обрел способность мыслить, я ретроспек­тивно различил некоторые особенности восприятия своим сознанием феномена землетрясения. Это было совершенно непроизвольно и непреодолимо. Сначала я персонифицировал землетрясение как постоянную и индивидуальную сущность (entite). Это было то самое землетрясение, которое предсказал мой друг Б. Оно сдерживалось в течение всех предшествовавших месяцев, чтобы наконец в это па­мятное апрельское утро ворваться в мою комнату и утвердиться энергично и три-

умфально. Более того, оно направилось прямо ко мне... Все, кого я расспрашивал, впрочем, согласились с этим переживанием: землетрясение "выражало некоторое намерение", оно "было извращенным, порочным", "оно задумало разрушение", оно "хотело доказать свою силу" и т. д. А мне оно просто хотело продемонстриро­вать в полной мере значение своего наименования. Но кто же это "оно"? Для не­которых, вероятно, это — смутная демоническая сила. Для меня — это индивиду­альное существо: землетрясение Б.».

Прежде всего следует отметить, что Уильям Джеймс говорит о землетрясении как об имени, о словесном названии, которое оно получило. Он констатирует, что толчки, которые он ощутил, и явления, которые он наблюдал, позволили ему при­дать индивидуальность и значение этому землетрясению. Конечно, землетрясе­ние, которое обрушилось на Сан-Франциско в 1906 г., было катастрофой. Но философ, попавший неожиданно в новую для него ситуацию, не принимает во внимание ее новизну. Не этим вызваны его восприятие, наблюдения, выводы. На­против, как только ему была сообщена мысль, он стал рассматривать землетрясе­ние как что-то, материализующее представление и определяющее его действия и когнитивные выводы. Как пишет Джеймс, наконец все происходит между Б. и «мной» (моим «Я»). Отношения оживляются и принимают совершенно личный характер, и в то же время землетрясение становится «индивидуальностью (инди­видуализированным существом)».

Обобщая изложенное, можно сказать, что существует тенденция повернуть ход научного познания в обратную сторону: от безличного — к личному. Возьмем для примера язык. Блумфилд писал: «Поскольку, в соответствии с принятыми услов­ностями и со своим образованием, те, кто пользуется языком науки, приобретают устойчивый навык игнорировать все личностные факторы значения, их нефор­мальные высказывания отличаются особенностями лексики, грамматики и стиля. Каждый ученый реагирует на всякое высказывание исключительно с помощью соответствующих операторов языковых субститутов» (Bloomfield, 1955, р. 265). Но участники высказываний здравого смысла снова вводят все так называемые личностные факторы значения и все неформальные черты обычного лексикона и обычной речи. Это также происходит, по крайней мере частично, на уровне логи­ческого содержания: «естественное» рассуждение становится на место «искусст­венного». Короче говоря, на всех уровнях происходит взаимозамена: безличное заменяется личным.

Б. Наглядное изображение — это замена или добавление наглядных изображе­ний к понятиям. Действительно, в своих исходных рамках научные понятия слу­жат точками в системе пропозиций, определяемых уравнениями или оперативны­ми рассуждениями. При их восприятии в рамках здравого смысла они становятся квазиметафорами, диаграммами или чувственными образами. Их можно почти видеть. Как правило, эти изображения вытесняют далекие или абстрактные обра­зы и мысли. Так, например, в «ученой» механике понятие силы выражается отно­шением между массой и ускорением. В «народной» механике это понятие приоб­ретает смысл усилия или тяги, аналогичный мускульным усилиям или тяге. Это нечто такое, что каждый видит и ощущает и о чем он говорит: «Я могу это сде­лать» или: «Сила — это право». Подобное переливание из сосуда в сосуд можно наблюдать также в отношении понятий «волна», «частица (корпускула)», «соци­альный класс», «интерес» и т. д. Таким образом, наши самые смелые авантюры

580 Глава 21. От науки — к здравому смыслу

Г. Переработка науки в здравый смысл 581

в области абстрактного мышления выносятся за пределы линейного, логического понимания в сферу фигуративного мышления. Так же как в некоторых средствах массовой коммуникации сигнальная информация (information signaletique) пре­вращается в информацию иконическую и принимается как таковая (Maisonneuve, Bruchon-Schweitzer, 1981).

Самым очевидным следствием этого является живость большей части рассуж­дений и понятий здравого смысла (Moscovici, 1981; Nisbett, Ross, 1980). Всякое представление в первую очередь и в особенности связано с воображением, кото­рое его обогащает и конкретизирует. Отсюда его исключительная власть над на­шим мышлением и восприятием.

В. Наконец, онтологизация логических или эмпирических отношений, по-ви­димому, сопровождает переход собственно научного содержания в здравый смысл. Мы прекрасно знаем, что логика науки — это логика отношений. Она, насколько возможно, избегает того, чтобы просто так приписывать статус субстанции или вещи результатам своего анализа и своих наблюдений. Некоторые физики даже не решаются верить в реальность материальных явлений, таких как волны или частицы, поля или «черные дыры». Но представления имеют тенденцию приво­дить мысли и слова в соответствие с вещами, качествами, силами. Короче, онто-логизировать логическое или словесное. Мы подробно описали в другой работе этапы этого феномена в связи с психоаналитическим понятием «комплекс». Для значительного числа людей это понятие не сводится к отношениям между роди­телями и детьми, не является абстрактным теоретическим понятием. Оно, напро­тив, связывается с психическим объектом и даже с квазибиологическим органом, который можно, например, оперировать. Но подобных примеров история знает огромное количество, причем гораздо более удивительных.

Возможно, читателю непонятно, почему мы выбрали термин «онтологизиро-вать», а не какое-нибудь более знакомое слово (например, «овеществлять», «мате­риализовать», «субстанциализировать», «гипостазировать»), чтобы обозначить эту категорию фактов. Мы полагаем, что знакомые слова, которые были созданы для обозначения тенденции, считавшейся отрицательным свойством мышления, дали искаженный образ процесса. Действительно, в тех случаях, которые нам удалось рассмотреть, речь идет просто о том, чтобы придать образу плотность реальности, ввести его в онтологию здравого смысла, — и ничего более. Не высказывая ника­кого мнения о его действительной материальности, в нем видят лишь удобный пе­реход к чему-то неуловимому.

Но такая трансформация имеет в первую очередь когнитивную значимость. С одной стороны, при онтологизации понятий они закрепляются за какой-то картиной природы, общества или тела. С другой стороны, онтологизация как обычная процедура расширения онтологии упрощает интеллектуальную репре­зентацию. В самом деле, в той мере, в какой каждому «понятию» соответствует «феномен», а каждому слову — вещь, возможно уменьшить число интеллектуаль­ных связей и сократить некоторые логические цепочки. Достаточно их повторять в различных случаях, чтобы появилось впечатление понимания. Это объясняет, почему, несмотря на то что в науке отношение — это все, в здравом смысле мы везде находим субстанции. Следовательно, ужасные упрощения, в которых обвиняют социальные представления, обыденное мышление, — это не предрассудки, лишен­ные когнитивного обоснования. Противовесом к ним служит увеличение числа

этих «существ», которые, по мнению Окхэма, бесполезны, не нужны. Бесполез­ны — может быть, но не лишены основания.

Легко увидеть, что эти процессы отделяют содержание от его изначальной формы. Они извлекают его из специфического содержания, вводят снова в общий контекст, на всякий случай, и придают ему такую форму, которая делает возмож­ным его усвоение. Если, например, теория относительности настолько популярна, что посвященные ей работы продаются, как булочки в супермаркетах, то следует отделить от теории математические доказательства и эксперименты, доступные очень малому числу людей. Вместо них появляются обычные парадигмы и вооб­ражаемые эксперименты, которые происходят в поездах или опираются на разго­воры о стенных часах, обращение с которыми каждому представляется хорошо знакомым. В этом случае, как и в большинстве других, изменение самым ради­кальным образом проявляется в языке. Во многих жизненно важных случаях научная интуиция находит выражение в математическом языке — или следует сказать жаргоне? Это необычный язык, который мало кому из нас понятен и го­ворить на котором могут лишь немногие. И однако его сводят к обычному языку, заменяя точные формулировки и значения метафорическими, красочными и неиз­бежно неясными высказываниями. Фактически именно научные теории и поня­тия, которые имеют тенденцию обозначить все для всех, и следовательно, наиболее неоднозначные (например, харизма, комплекс) оказываются наиболее привлека­тельными. Их представления также оказываются наиболее распространенными.

Эта возможная неоднозначность не должна была бы рассматриваться как пре­пятствие для когнитивных метаморфоз, которым подвергаются теории при пе­реходе из науки в здравый смысл. Отнюдь. Неоднозначность, находящая свое разрешение в контексте социальной коммуникации, — это козырь, поскольку она делает возможной большую экономию в высказывании, большую свободу интер­претации, что способствует большей мощи и гибкости мышления. Все вместе внеш­ние процессы приводят к тому, что наука, вошедшая в культуру, разложившая из­нутри социальную среду, в которой живет каждый, имеет другую структуру, дру­гую рациональность и другое влияние, чем те, которыми она обладает в своем исходном институте и в кругу профессионалов.

Г

Для того чтобы понять внутренние процессы, необходимо вспомнить, что пред­ставления являются теориями или играют роль теорий. Следовательно, в этом качестве они должны показывать, «как это функционирует». Иначе говоря, их миссия заключается в том, чтобы, во-первых, описывать, во-вторых, класси­фицировать и, в-третьих, объяснять. Вот почему представления включают то, что называют имплицитными теориями, которые служат только для классификации людей или поведения, а также схемы атрибуции, предназначенные для объясне­ния. Но здесь имеется весьма существенное различие. Наука стремится подчерк­нуть неточность своих понятий и экспериментов. Она предостерегает против по­спешного перехода к объяснению. Позитивизм и эмпиризм в какой-то момент даже отрицали всякую ценность теорий, отвечающих на вопрос «почему?», и при­знавали ценность лишь тех теорий, которые решают только проблему «как?».

Но вне этих рамок люди склонны переоценивать надежность и устойчивость науки. Основываясь на этом убеждении, они имеют тенденцию придавать каждо-

582 Глава 21. От науки — к здравому смыслу

Д. Информативное и репрезентативное мышление 583

му представлению единое содержание. И без всякого переходного этапа идут от ответов на вопрос «что?» к ответам на вопросы «как?» и «почему?». Представле­ние стремится объединить их в одно целое, как будто, вопреки тому, что происхо­дит в науке, «теория» не может оставаться только описательной, классифицирую­щей или объясняющей.

Учитывая эту особенность, можно понять Хайдера, который отвел централь­ное место в психологии здравого смысла причинности (Heider, 1958), а также со­циологов (Windisch, 1978), которые признают первостепенно важное значение здравого смысла в сфере идеологии. Следовательно, ясно, что внутренний про­цесс выражается в почти автоматическом преобразовании описания в объяснение. Представление, дойдя до конца, стало, так сказать, завершенным, полным. Это придает ему принуждающую силу. Кажется, что оно имеет ответ на все и способно заполнить любое пространство действительности. Одним словом, в то время как в науке существует тенденция к преобладанию описательной составляющей, самой близкой к наблюдению, в знании здравого смысла господствует составляющая объясняющая, самая далекая от него. Но именно она доходит прямо до сердца че­ловека.

Добавим несколько уточнений. Мы можем сказать, что представление одно­временно играет все три теоретические роли. Вот пример иллюстрации этого ут­верждения. Исследования неврологов выявили существование функционального различия полушарий мозга в отношении когнитивных процессов. Левое полуша­рие, по-видимому, владеет скорее вербальными и аналитическими знаниями, в то время как в правом полушарии сосредоточены перцептивные и общие знания. Изучение данных привело ученых к выводу, что, несмотря на это, специализация каждой из половин головного мозга не сводится к соотношению «все или ниче­го». Здесь существует континуум (Springer, Deutsch, 1981). С логической точки зрения теория, разработанная в этой области, имеет исключительно описатель­ный характер. По причинам, на которых следовало бы остановиться, она чрезвы­чайно широко распространилась. Огромное количество ученых-любителей на­бросились на нее с голодной жадностью. Родилась наука «неврологии здравого смысла». Примечательно, что в рамках этой науки два полушария, две половины головного мозга, превратились в два мозга (или интеллекта), соответствующих двум раздельным способам мышления, восприятия и поведения: левый мозг — правый мозг, рациональный — интуитивный, сознательный — неосознанный, мас­кулинный — фемининный, логический — мистический и т. д. Это сильная репре­зентация как с точки зрения образа, заменяющего понятие, так и с точки зрения приобретаемого онтологического характера.

Посмотрим теперь, как журналистка, специалист по вопросам науки, автор книги The Aquarian Conspiracy Мэрилин Фергюсон осуществляет метаморфозу. Ее книга претендует на то, чтобы быть своего рода трактатом по научному анали­зу работы нервной системы, на которую опирается функционирование здравого смысла. Автор адресует свою книгу ученым-любителям. Прежде всего мы конста­тируем наличие в книге некой «описательной теории»: «Левое полушарие ведает в основном языком. Оно складывает, вычитает, связывает, разделяет, называет, классифицирует и следит за часами... Правое полушарие более музыкально и бо­лее сексуально, чем левое. Оно мыслит образно, обобщенно, выявляет схемы» (Ferguson, 1977, р. 78).

Дихотомия подчеркивается с невозмутимой уверенностью и доводится до край­ности. Всякое различие превращается в контраст, всякое отношение — в исключе­ние. Мозг эффективно онтологизируется: содержание каждого полушария нагру­жается хорошо знакомыми нам реальностями (считать, измерять и т. д.), но, кроме того, происходит умножение и вместо одного мозга мы обретаем два. Затем, рас­ширяя поле применения такого понимания мозга и распространяя его на людей и ситуации, автор рассматривает мозг как классифицирующую решетку. Это по­зволяет организовать индивидов по категориям. Так, люди подразделяются на «левополушарных» и «правополушарных». Каждой из этих категорий людей приписываются специфические черты, хорошо знакомые типы получают харак­теристику, становятся конкретными. Тот же автор пишет: «Для десятков тысяч инженеров, химиков, психологов с левополушарным мозгом и для их более непо­средственных и наделенных более богатым воображением коллег, имеющих пра-вополушарный мозг, наркотики были паспортом, чтобы попасть в Xanadu, особен­но в 1960-е годы» (р. 89). Ясно одно: эта классификация использует традиционную модель, придав ей новое значение и новую терминологию.

Представление становится завершенным. Оно объясняет некоторые виды по­ведения и социальные ситуации. Например, поскольку у богатых один ум, а у бед­ных — другой, они добиваются разных результатов в своих делах. Это приводит Мэрилин Фергюсон к следующему заключению: «Вследствие изначального нера­венства богатых и бедных, связанного с различиями нервной системы, на первый взгляд кажется, что богатые богатеют, а бедным не везет, и они падают духом» (р. 88). Совершенно ясно, что все эти высказывания выходят далеко за пределы науки и весьма далеки от реальной действительности.