III
К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполняются, и вскоре вбараках уже нет ни одного свободного тюфяка с соломой. Часть вновь прибывших- старослужащие, но, кроме них, к нам прислали двадцать пять человекмолодняка из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год моложе нас.Кропп толкает меня: - Ты уже видел этих младенцев? Я киваю. Мы принимаем гордый,самодовольный вид, устраиваем бритье во дворе, ходим, сунув руки в карманы,поглядываем на новобранцев и чувствуем себя старыми служаками. Катчинский присоединяется к нам. Мы разгуливаем по конюшням и подходимк новичкам, которые как раз получают противогазы и кофе на завтрак. Катспрашивает одного из самых молоденьких: - Ну что, небось, уж давно ничего дельного не лопали? Новичок морщится: - На завтрак - лепешки из брюквы, на обед - винегрет из брюквы, на ужин- котлеты из брюквы с салатом из брюквы. Катчинский свистит с видом знатока. - Лепешки из брюквы? Вам повезло, - ведь теперь уже делают хлеб изопилок. А что ты скажешь насчет фасоли, не хочешь ли чуток? Парня бросает в краску: - Нечего меня разыгрывать. Катчинский немногословен: - Бери котелок... Мы с любопытством идем за ним. Он подводит нас к бочонку, стоящемувозле его тюфяка. Бочонок и в самом деле почти заполнен фасолью с говядиной.Катчинский стоит перед ним важный, как генерал, и говорит: - А ну, налетай! Солдату зевать не годится! Мы поражены. - Вот это да. Кат! И где ты только раздобыл такое? - спрашиваю я. - Помидор рад был, что я его избавил от хлопот. Я ему за это три кускапарашютного шелка дал. А что, фасоль и в холодном виде еда что надо, а? С видом благодетеля он накладывает парнишке порцию и говорит: - Если заявишься сюда еще раз, в правой руке у тебя будет котелок, а влевой - сигара или горсть табачку. Понятно? Затем он оборачивается к нам: - С вас я, конечно, ничего не возьму. Катчинский совершенно незаменимый человек, - у него есть какое-тошестое чувство. Такие люди, как он, есть везде, но заранее их никогда нераспознаешь. В каждой роте есть один, а то и два солдата из этой породы.Катчинский - самый пройдошливый из всех, кого я знаю. По профессии он,кажется, сапожник, но дело не в этом, - он знает все ремесла. С ним хорошодружить. Мы с Кроппом дружим с ним, Хайе Вестхус тоже, можно считать, входитв нашу компанию. Впрочем, он скорее исполнительный орган: когдапроворачивается какое-нибудь дельце, для которого нужны крепкие кулаки, онработает по указаниям Ката. За это он получает свою долю. Вот прибываем мы, например, ночью в совершенно незнакомую местность, вкакой-то жалкий городишко, при виде которого сразу становится ясно, чтоздесь давно уже растащили все, кроме стен. Нам отводят ночлег в неосвещенномздании маленькой фабрики, временно приспособленной под казарму. В нем стояткровати, вернее - деревянные рамы, на которые натянута проволочная сетка. Спать на этой сетке жестко. Нам нечего подложить под себя, - одеяланужны нам, чтобы укрываться. Плащпалатка слишком тонка. Кат выясняет обстановку и говорит Хайе Вестхусу: - Ну-ка, пойдем со мной. Они уходят в город, хотя он им совершенно незнаком. Через какие-нибудьполчаса они возвращаются, в руках у них огромные охапки соломы. Кат нашелконюшню, а в ней была солома. Теперь спать нам будет хорошо, и можно бы ужеложиться, да только животы у нас подводит от голода. Кропп спрашивает какого-то артиллериста, который давно уже стоит сосвоей частью здесь: - Нет ли тут где-нибудь столовой? Артиллерист смеется: - Ишь, чего захотел! Здесь хоть шаром покати. Здесь ты и корки хлеба не достанешь. - А что, из местных здесь никто уже не живет? Артиллерист сплевывает: - Почему же, кое-кто остался. Только они сами трутся у каждого котла ипопрошайничают. Дело плохо. Видно, придется подтянуть ремень потуже и ждать до утра,когда подбросят продовольствие. Но вот я вижу, что Кат надевает фуражку, и спрашиваю: - Куда ты, Кат? - Разведать местность. Может, выжмем что-нибудь. Неторопливо выходит он на улицу. Артиллерист ухмыляется: - Выжимай, выжимай! Смотри не надорвись! В полном разочаровании мызаваливаемся на койки и уже подумываем, не сглодать ли по кусочку изнеприкосновенного запаса. Но это кажется нам слишком рискованным. Тогда мыпытаемся отыграться на сне. Кропп переламывает сигарету и дает мне половину. Тьяден рассказывает обобах с салом - блюде, которое так любят в его родных краях. Он клянет тех,кто готовит их без стручков. Прежде всего варить надо все вместе, картошку,горох и сало, - ни в коем случае не в отдельности. Кто-то ворчливо замечает,что, если Тьяден сейчас же не замолчит, он из него самого сделает бобовуюкашу. После этого в просторном цеху становится тихо и спокойно. Тольконесколько свечей мерцают в горлышках бутылок, да время от времени сплевываетартиллерист. Мы уже начинаем дремать, как вдруг дверь открывается, и на порогепоявляется Кат. Сначала мне кажется, что я вижу сон: под мышкой у него двакаравая хлеба, а в руке - перепачканный кровью мешок с кониной. Артиллерист роняет трубку изо рта. Он ощупывает хлеб: - В самом деле, настоящий хлеб, да еще теплый! Кат не собираетсяраспространяться на эту тему. Он принес хлеб, а остальное не имеет значения.Я уверен, что, если бы его высадили в пустыне, он через час устроил бы ужиниз фиников, жаркого и вина. Он коротко бросает Хайе: - Наколи дров! Затем он вытаскивает из-под куртки сковороду и вынимаетиз кармана пригоршню соли и даже кусочек жира, - он ничего не забыл. Хайеразводит на полу костер. Дрова звонко трещат в пустом цеху. Мы слезаем скоек. Артиллерист колеблется. Он подумывает, не выразить ли ему своевосхищение, - быть может, тогда и ему что-нибудь перепадет. Но Катчинскийдаже не смотрит на артиллериста, он для него просто пустое место. Тотуходит, бормоча проклятия. Кат знает способ жарить конину, чтобы она стала мягкой. Ее нельзя сразуже класть на сковородку, а то она будет жесткой. Сначала ее надо поварить вводе. С ножами в руках мы садимся на корточки вокруг огня и наедаемся доотвала. Вот какой у нас Кат. Если бы было на свете место, где раздобытьчто-нибудь съестное можно было бы только раз в году в течение одного часа,то именно в этот час он, словно по наитию, надел бы фуражку, отправился впуть, и, устремившись, как по компасу, прямо к цели, разыскал бы эту снедь. Он находит все: когда холодно, он найдет печурку и дрова, он отыскиваетсено и солому, столы и стулья, но прежде всего - жратву. Это какая-тозагадка, он достает все это словно из-под земли, как по волшебству. Онпревзошел самого себя, когда достал четыре банки омаров. Впрочем, мыпредпочли бы им кусок сала. Мы разлеглись у бараков, на солнечной стороне. Пахнет смолой, летом и потными ногами. Кат сидит возле меня; он никогда не прочь побеседовать. Сегодня насзаставили целый час тренироваться, - мы учились отдавать честь, так какТьяден небрежно откозырял какому-то майору. Кат все никак не может забытьэтого. Он заявляет: - Вот увидите, мы проиграем войну из-за того, что слишком хорошо умеемкозырять. К нам подходит Кропп. Босой, с засученными штанами, он вышагивает, какжуравль. Он постирал свои носки и кладет их сушиться на траву. Кат смотрит внебо, испускает громкий звук и задумчиво поясняет: - Этот вздох издал горох. Кропп и Кат вступают в дискуссию. Одновременно они заключают пари набутылку пива об исходе воздушного боя, который сейчас разыгрывается наднами. Кат твердо придерживается своего мнения, которое он как старыйсолдат-балагур и на этот раз высказывает в стихотворной форме: "Когда бы всебыли равны, на свете б не было войны". В противоположность Кату Кропп - философ. Он предлагает, чтобы приобъявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой ис входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйтиминистры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, ипусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит своюстрану победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, чтоделается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди. Предложение Кроппа имеет успех. Затем разговор постепенно переходит намуштру в казармах. При этом мне вспоминается одна картина. Раскаленный полдень наказарменном дворе. Зной неподвижно висит над плацем. Казармы словно вымерли.Все спят. Слышно только, как тренируются барабанщики; они расположилисьгде-то неподалеку и барабанят неумело, монотонно, тупо. Замечательноетрезвучие: полуденный зной, казарменный двор и барабанная дробь! В окнах казармы пусто и темно. Кое-где на подоконниках сушатсясолдатские штаны. На эти окна смотришь с вожделением. В казармах сейчаспрохладно. О, темные, душные казарменные помещения, с вашими железными койками,одеялами в клетку, высокими шкафчиками и стоящими перед ними скамейками!Даже и вы можете стать желанными; более того: здесь, на фронте, вы озареныотблеском сказочно далекой родины и дома, вы, чуланы, пропитанныеиспарениями спящих и их одежды, пропахшие перестоявшейся пищей и табачнымдымом! Катчинский живописует их, не жалея красок и с большим воодушевлением.Чего бы мы не отдали за то, чтобы вернуться туда! Ведь о чем-нибудь большеммы даже и думать не смеем... А занятия по стрелковому оружию в ранние утренние часы: "Из чегосостоит винтовка образца девяносто восьмого года?" А занятия по гимнастикепосле обеда: "Кто играет на рояле, - шаг вперед. Правое плечо вперед шагоммарш. Доложите на кухне, что вы прибыли чистить картошку". Мы упиваемся воспоминаниями. Вдруг Кропп смеется и говорит: - В Лейне пересадка. Это была любимая игра нашего капрала. Лейне - узловая станция. Чтобынаши отпускники не плутали на ее путях, Химмельштос обучал нас в казарме,как делать пересадку. Мы должны были усвоить, что, если хочешь пересесть вЛейне с дальнего поезда на местный, надо пройти через туннель. Каждый из насстановился слева от своей койки, которая изображала этот туннель. Затемподавалась команда: "В Лейне пересадка!" - и все с быстротой молниипролезали под койками на другую сторону. Мы упражнялись в этом часами... Тем временем немецкий аэроплан успели сбить. Он падает, как комета,волоча за собой хвост из дыма. Кропп проиграл на этом бутылку пива и снеохотой отсчитывает деньги. - А когда Химмельштос был почтальоном, он наверняка был скромнымчеловеком, - сказал я, после того как Альберт справился со своимразочарованием, - но стоило ему стать унтер-офицером, как он превратился вживодера. Как это получается? Этот вопрос растормошил Кроппа: - Да и не только Химмельштос, это случается с очень многими. Какполучат нашивки или саблю, так сразу становятся совсем другими людьми,словно бетону нажрались. - Все дело в мундире, - высказываю я предположение. - Да, в общем примерно так, - говорит Кат, готовясь произнести целуюречь, - но причину надо искать не в этом. Видишь ли, если ты приучишь собакуесть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж таки схватитмясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку кусочек власти,с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это получается само собой,потому что человек как таковой - перво-наперво скотина, и разве толькосверху у него бывает слой порядочности, все равно что горбушка хлеба, накоторую намазали сала. Вся военная служба в том и состоит, что у одного естьвласть над другим. Плохо только то, что у каждого ее слишком много;унтер-офицер может гонять рядового, лейтенант - унтер-офицера, капитан -лейтенанта, да так, что человек с ума сойти может. И так как каждый из нихзнает, что это его право, то у него и появляются такие вот привычки. Возьмисамый простой пример: вот идем мы с учений и устали как собаки. А туткоманда: "Запевай!" Конечно, поем мы так, что слушать тошно: каждый рад, чтохоть винтовку-то еще тащить может. И вот уже роту повернули кругом и внаказание заставили заниматься еще часок. На обратном пути опять команда:"Запевай!" - и на этот раз мы поем по-настоящему. Какой во всем этом смысл?Да просто командир роты поставил на своем, ведь у него есть власть. Никтоему ничего на это не скажет, наоборот, все считают его настоящим офицером. Аведь это еще мелочь, они еще и не такое выдумывают, чтобы покуражиться наднашим братом. И вот я вас спрашиваю: кто, на какой штатской должности, пустьдаже в самом высоком чине, может себе позволить что-либо подобное, нерискуя, что ему набьют морду? Такое можно себе позволить только в армии! Аэто, знаете ли, хоть кому голову вскружит! И чем более мелкой сошкой человекбыл в штатской жизни, тем больше он задается здесь. - Ну да, как говорится, дисциплинка нужна, - небрежно вставляет Кропп. - К чему придраться, они всегда найдут, - ворчит Кат. - Ну что ж,может, так оно и надо. Но только нельзя же издеваться над людьми. А вотпопробуй объяснить все это какому-нибудь слесарю, батраку или вообщерабочему человеку, попробуй растолковать это простому пехотинцу, - а ведь ихздесь больше всего, - он видит только, что с него дерут три шкуры, а потомотправят на фронт, и он прекрасно понимает, что нужно и что не нужно. Еслипростой солдат здесь на передовых держится так стойко, так это, доложу явам, просто удивительно! То есть просто удивительно! Все соглашаются, так как каждый из нас знает, что муштра кончаетсятолько в окопах, но уже в нескольких километрах от передовой она начинаетсяснова, причем начинается с самых нелепых вещей - с козыряния и шагистики.Солдата надо во что бы то ни стало чем-нибудь занять, это железный закон. Но тут появляется Тьяден, на его лице красные пятна. Он так взволнован,что даже заикается. Сияя от радости, он произносит, четко выговаривая каждыйслог: - Химмельштос едет к нам. Его отправили на фронт. К Химмельштосу Тьяден питает особую ненависть, так как во время нашегопребывания в барачном лагере Химмельштос "воспитывал" его на свой манер.Тьяден мочится под себя, этот грех случается с ним ночью, во сне.Химмельштос безапелляционно заявил, что это просто лень, и нашел прекрасное,вполне достойное своего изобретателя средство, как исцелить Тьядена. Химмельштос отыскал в соседнем бараке другого солдата, страдавшего темже недугом, по фамилии Киндерфатер, и перевел его к Тьядену. В баракахстояли обычные армейские койки, двухъярусные, с проволочной сеткой.Химмельштос разместил Тьядена и Киндерфатера так, что одному из нихдосталось верхнее место, другому - нижнее. Понятно, что лежащему внизуприходилось несладко. Зато на следующий вечер они должны были менятьсяместами: лежавший внизу перебирался наверх, и таким образом совершалосьвозмездие. Химмельштос называл это самовоспитанием. Это была подлая, хотя и остроумная выдумка. К сожалению, из нее ничегоне вышло, так как предпосылка оказалась все же неправильной: в обоих случаяхдело объяснялось вовсе не ленью. Для того чтобы понять это, достаточно былопосмотреть на их землистого цвета кожу. Дело кончилось тем, что каждую ночькто-нибудь из них спал на полу. При этом он мог легко простудиться... Тем временем Хайе тоже подсел к нам. Он подмигивает мне и любовнопотирает свою лапищу. С ним вместе мы пережили прекраснейший день нашейсолдатской жизни. Это было накануне нашей отправки на фронт. Мы былиприкомандированы к одному из полков с многозначным номером, но сначала насеще вызвали для экипировки обратно в гарнизон, однако послали не на сборныйпункт, а в другие казармы. На следующий день, рано утром, мы должны быливыехать. Вечером мы собрались вместе, чтобы расквитаться с Химмельштосом.Уже несколько месяцев тому назад мы поклялись друг другу сделать это. Кроппшел в своих планах даже еще дальше: он решил, что после войны пойдет служитьпо почтовому ведомству, чтобы впоследствии, когда Химмельштос снова будетпочтальоном, стать его начальником. Он с упоением рисовал себе, как будетшколить его. Поэтому-то Химмельштос никак не мог сломить нас; мы всегдарассчитывали на то, что рано или поздно он попадется в наши руки, уж вовсяком случае в конце войны. Пока что мы решили как следует отдубасить его. Что особенного смогут нам за это сделать, если он нас не узнает, азавтра утром мы все равно уедем? Мы уже знали пивную, в которой он сидел каждый вечер. Когда онвозвращался оттуда в казармы, ему приходилось идти по неосвещенной дороге,где не было домов. Там мы и подстерегали его, спрятавшись за грудой камней.Я прихватил с собой постельник. Мы дрожали от нетерпения. А вдруг он будетне один? Наконец послышались его шаги, мы их уже изучили, ведь мы так частослышали их по утрам, когда дверь казармы распахивалась и дневальные кричаливо всю глотку: "Подъем!" - Один? - шепнул Кропп. - Один. Мы с Тьяденом крадучись обошли камни. Вот уже сверкнула пряжка на ремне Химмельштоса. Как видно, унтер-офицер был немного навеселе: он пел. Ничего не подозревая, он прошел мимо нас. Мы схватили постельник, набросили его, бесшумно прыгнув сзади наХиммельштоса, и резко рванули концы так, что тот, стоя в белом мешке, не могподнять руки. Песня умолкла. Еще мгновение, и Хайе Вестхус был возле Химмельштоса. Широко расставивлокти, он отшвырнул нас, - так ему хотелось быть первым. Смакуя каждоедвижение, он стал в позу, вытянул свою длинную, как семафор, ручищу согромной, как лопата, ладонью и так двинул по мешку, что этот удар мог быубить быка. Химмельштос перекувырнулся, отлетел метров на пять и заорал благимматом. Но и об этом мы подумали заранее: у нас была с собой подушка. Хайеприсел, положил подушку себе на колени, схватил Химмельштоса за то место,где виднелась голова, и прижал ее к подушке. Голос унтер-офицера тотчас сталприглушенным. Время от времени Хайе давал ему перевести дух, и тогда мычаниена минуту превращалось в великолепный звонкий крик, который тут же вновьослабевал до писка. Тут Тьяден отстегнул у Химмельштоса подтяжки и спустил ему штаны.Плетку Тьяден держал в зубах. Затем он поднялся и заработал руками. Это была дивная картина: лежавший на земли Химмельштос, склонившийсянад ним и державший его голову на коленях Хайе, с дьявольской улыбкой налице и с разинутым от наслаждения ртом, затем вздрагивающие полосатыекальсоны на кривых ногах, выделывающих под спущенными штанами самыезамысловатые движения, а над ними в позе дровосека неутомимый Тьяден. Вконце концов нам пришлось силой оттащить его, а то мы бы никогда недождались своей очереди. Наконец Хайе снова поставил Химмельштоса на ноги и в заключениеисполнил еще один индивидуальный номер. Размахнувшись правой рукой чуть недо неба, словно собираясь захватить пригоршню звезд, он влепил Химмельштосуоплеуху. Химмельштос опрокинулся навзничь. Хайе снова поднял его, привел висходное положение и, показав высокий класс точности, закатил ему вторую, -на этот раз левой рукой. Химмельштос взвыл и, став на четвереньки, пустилсянаутек. Его полосатый почтальонский зад светился в лучах луны. Мы ретировались на рысях. Хайе еще раз оглянулся и сказал удовлетворенно, злобно и несколькозагадочно: - Кровавая месть - как кровяная колбаса. В сущности, Химмельштосу следовало бы радоваться: ведь его слова о том,что люди всегда должны взаимно воспитывать друг друга, не остались втуне,они были применены к нему самому. Мы оказались понятливыми учениками ихорошо усвоили его метод. Он так никогда и не дознался, кто ему устроил этот сюрприз. Правда, приэтом он приобрел постельник, которого мы уже не нашли на месте происшествия,когда заглянули туда через несколько часов. События этого вечера были причиной того, что, отъезжая на следующееутро на фронт, мы держались довольно молодцевато. Какой-то старик сразвевающейся окладистой бородой был так тронут нашим видом, что назвал насюными героями.
IV
Мы едем к передовой на саперные работы. С наступлением темноты кбаракам подъезжают грузовые автомобили. Мы влезаем в кузов. Вечер теплый, исумерки кажутся нам огромным полотнищем, под защитой которого мы чувствуемсебя спокойнее. Сумерки сближают нас; даже скуповатый Тьяден протягивает мнесигарету и дает прикурить. Мы стоим вплотную друг к другу, локоть к локтю, сесть никто не может.Да мы и не привыкли сидеть. Мюллер впервые с давних пор в хорошемнастроении: он в новых ботинках. Моторы завывают, грузовики громыхают и лязгают. Дороги разъезжены, накаждом шагу - ухаб, и мы все время ныряем вниз, так что чуть не вылетаем изкузова. Это нас нисколько не тревожит. В самом деле, что может с намислучиться? Сломанная рука лучше, чем простреленный живот, и многие толькообрадовались бы такому удобному случаю попасть домой. Рядом с нами идут длинные колонны машин с боеприпасами. Они спешат, всевремя обгоняют нас. Мы окликаем сопровождающих, перебрасываемся с нимишутками. Впереди показалась высокая каменная стена, - это ограда дома, стоящегопоодаль от дороги. Вдруг я начинаю прислушиваться. Не ошибся ли я? Нет, яснова явственно слышу гоготание гусей. Я гляжу на Катчинского, он глядит наменя, мы сразу же поняли друг друга. - Кат, я слышу, тут есть кандидат на сковородку... Он кивает: - Это мы провернем, Когда возвратимся. Я в курсе дела. Ну конечно же, Кат в курсе дела. Он наверняка знает каждую гусинуюножку в радиусе двадцати километров. Мы въезжаем в район артиллерийских позиций. Для маскировки с воздухаорудийные окопы обсажены кустами, образующими сплошные зеленые беседки,словно артиллеристы собрались встречать праздник кущей. Эти беседки имели бысовсем мирный вид, если бы под их веселыми сводами не скрывались пушки. От орудийной гари и капелек тумана воздух становится вязким. На языкечувствуется горький привкус порохового дыма. Выстрелы грохочут так, что нашгрузовик ходит ходуном, вслед за ним с ревом катится эхо, все вокруг дрожит.Наши лица незаметно изменяют свое выражение. Правда, мы едем не напередовую, а только на саперные работы, но на каждом лице сейчас написано:это полоса фронта, мы вступили в ее пределы. Это еще не страх. Тот, кто ездил сюда так часто, как мы, становитсятолстокожим. Только молоденькие новобранцы взволнованы. Кат учит их: - А это тридцатилинейка [3]. Слышите, вот она выстрелила, сейчас будетразрыв. Но глухой отзвук разрывов не доносится до нас. Он тонет в смутном гулефронта. Кат прислушивается к нему: - Сегодня ночью нам дадут прикурить. Мы все тоже прислушиваемся. На фронте беспокойно. Кропп говорит: - Томми, уже стреляют. С той стороны явственно слышатся выстрелы. Это английские батареи,справа от нашего участка. Они начали обстрел на час раньше. При нас онивсегда начинали ровно в десять. - Ишь, чего выдумали, - ворчит Мюллер, - у них, видать, часы идутвперед. - Я же вам говорю, нам дадут прикурить, у меня перед этим всегда костиноют. Кат втягивает голову в плечи. Рядом с нами ухают три выстрела. Косой луч пламени прорезает туман,стволы ревут и гудят. Мы поеживаемся от холода и радуемся, что завтра утромснова будем в бараках. Наши лица не стали бледнее или краснее обычного; нет в них особенногонапряжения или безразличия, но все же они сейчас не такие, как всегда. Мычувствуем, что у нас в крови включен какой-то контакт. Это не пустые слова;это действительно так. Фронт, сознание, что ты на фронте, - вот чтозаставляет срабатывать этот контакт. В то мгновение, когда раздается свистпервых снарядов, когда выстрелы начинают рвать воздух, - в наших жилах, внаших руках, в наших глазах вдруг появляется ощущение сосредоточенногоожидания, настороженности, обостренной чуткости, удивительнойвосприимчивости всех органов чувств. Все тело разом приходит в состояниеполной готовности. Мне нередко кажется, что это от воздуха: сотрясаемый взрывами,вибрирующий воздух фронта внезапно возбуждает нас своей тихой дрожью; аможет быть, это сам фронт - от него исходит нечто вроде электрического тока,который мобилизует какие-то неведомые нервные окончания. Каждый раз повторяется одно и то же: когда мы выезжаем, мы простосолдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как только мы видим первыеорудийные окопы, все, что мы говорим друг другу, звучит уже поиному... Вот Кат сказал: "Нам дадут прикурить". Если бы он сказал это, стоя убараков, то это было бы просто его мнение, и только; но когда он произноситэти слова здесь, в них слышится нечто обнаженно-резкое, как холодный блескштыка в лунную ночь; они врезаются в наши мысли, как нож в масло, становятсявесомее и взывают к тому бессознательному инстинкту, который пробуждается унас здесь, - слова эти с их темным, грозным смыслом: "Нам дадут прикурить".Быть может, это наша жизнь содрогается в своих самых сокровенных тайниках иподнимается из глубин, чтобы постоять за себя. Фронт представляется мне зловещим водоворотом. Еще вдалеке от егоцентра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой онвсасывает тебя в свою воронку, медленно, неотвратимо, почти полностьюпарализуя всякое сопротивление. Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобызащищаться, - особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает такмного, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго икрепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх смерти заставляетего глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она его единственныйдруг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном икриком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и сноваотпускает его на десять секунд, - десять секунд перебежки, еще десять секунджизни, - и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда. Земля, земля, земля!.. Земля! У тебя есть складки, и впадины, и ложбинки, в которые можнозалечь с разбега и можно забиться как крот! Земля! Когда мы корчились впредсмертной тоске, под всплесками несущего уничтожение огня, под леденящийдушу вой взрывов, ты вновь дарила нам жизнь, вливала ее в нас могучейвстречной струей! Смятение обезумевших живых существ, которых чуть было неразорвало на клочки, передавалось тебе, и мы чувствовали в наших руках твоиответные токи и вцеплялись еще крепче в тебя пальцами, и, безмолвно,боязливо радуясь еще одной пережитой минуте, впивались в тебя губами! Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку нашегобытия на тысячи лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя, - это онруководит нашими действиями и охраняет нас. В нем нет осознанности, ондействует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее, чемсознание. Этого нельзя объяснить. Ты идешь и ни о чем не думаешь, как вдругты уже лежишь в ямке, и где-то позади тебя дождем рассыпаются осколки, амежду тем ты не помнишь, чтобы слышал звук приближающегося снаряда или хотябы подумал о том, что тебе надо залечь. Если бы ты полагался только на свойслух, от тебя давно бы ничего не оста - лось, кроме разбросанных во всестороны кусков мяса. Нет, это было другое, то, похожее на ясновидение,чутье, которое есть у всех нас; это оно вдруг заставляет солдата падатьничком и спасает его от смерти, хотя он и не знает, как это происходит. Еслибы не это чутье, от Фландрии до вогезов давно бы уже не было ни одногоживого человека. Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой веселые, нокак только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимсяполулюдьми-полуживотными. Наша колонна втягивается в жиденький лесок. Мы проезжаем мимо походныхкухонь. За лесом мы слезаем. Грузовики идут обратно. Они должны заехать занами завтра до рассвета. Над лугами стелется достающий до груди слой тумана и порохового дыма.Светит луна. По дороге проходят какие-то части. На касках играют тусклыеотблески лунного света. Из белого тумана выглядывают только головы ивинтовки, кивающие головы, колыхающиеся стволы. Вдали, ближе к передовой, тумана нет. Головы превращаются там вчеловеческие фигуры; солдатские куртки, брюки и сапоги выплывают из тумана,как из молочного озера. Они образуют походную колонну. Колонна движется, всепрямо и прямо, фигуры сливаются в сплошной клин, отдельных людей уже нельзяразличить, лишь темный клин с причудливыми отростками из плывущих в туманномозере голов и винтовок медленно продвигается вперед. Это колонна, а не люди. По одной из поперечных дорог навстречу нам подъезжают легкие орудия иповозки с боеприпасами. Конские спины лоснятся в лунном свете, движениялошадей красивы, они закидывают головы, видно, как блестят их глаза. Орудияи повозки скользят мимо нас на расплывающемся фоне лунного ландшафта,всадники с их касками кажутся рыцарями давно ушедших времен, в этом естьчто-то красивое и трогательное. Мы идем к саперному складу. Одни взваливают на плечи острые гнутыежелезные бруски, и мы идем дальше. Нести все это неудобно и тяжело. Местность становится все более изрытой. Идущие впереди передают поцепи: "Внимание, слева глубокая воронка", "Осторожно, траншея". Наши глаза напряжены, наши ноги и палки ощупывают почву, прежде чемпринять на себя вес нашего тела. Внезапно колонна останавливается; некоторыеналетают лицом на моток проволоки, который несут перед нами. Слышится брань. Мы наткнулись на разбитые повозки. Новая команда: "Кончай курить!" Мыподошли вплотную к окопам. Пока мы шли, стало совсем темно. Мы обходим лесок, и теперь перед намиоткрывается участок передовой. Весь горизонт, от края до края, светится смутным красноватым заревом.Оно в непрестанном движении, там и сям его прорезают вспышки пламени надстволами батарей. Высоко в небе взлетают осветительные ракеты - серебристыеи красные шары; они лопаются и осыпаются дождем белых, зеленых и красныхзвезд. Время от времени в воздух взмывают французские ракеты, которыевыбрасывают шелковый парашютик и медленно-медленно опускаются на нем кземле. От них все вокруг освещено как днем, их свет доходит до нас, мы видимна земле резкие контуры наших теней. Ракеты висят в воздухе несколько минут,потом догорают. Тотчас же повсюду взлетают новые, и вперемешку с ними -опять зеленые, красные и синие. - Влипли, - говорит Кат. Раскаты орудийного грома усиливаются до сплошного приглушенногогрохота, потом он снова распадается на отдельные группы разрывов. Сухимтреском пощелкивают пулеметные очереди. Над нашими головами мчится, воет,свистит и шипит что-то невидимое, заполняющее весь воздух. Это снарядымелких калибров, но между ними в ночи уже слышится басовитое пениекрупнокалиберных "тяжелых чемоданов", которые падают где-то далеко позади.Они издают хриплый трубный звук, всегда идущий откуда-то издалека, как зоволеней во время течки, и их путь пролегает высоко над воем и свистом обычныхснарядов. Прожекторы начинают ощупывать черное небо. Их лучи скользят по нему,как гигантские, суживающиеся на конце линейки. Один из них стоит неподвижнои только чуть подрагивает. Тотчас же рядом с ним появляется второй; онискрещиваются, между ними виднеется черное насекомое, оно пытается уйти: этоаэроплан. Лучи сбивают его с курса, ослепляют его, и он падает. Мы забиваем железные колья в землю, на равном расстоянии друг от друга.Каждый моток держат двое, а двое других разматывают колючую проволоку. Этоотвратительная проволока с густо насаженными длинными остриями. Я разучилсяразматывать ее и расцарапал себе руку. Через несколько часов мы управились. Но у нас еще есть время доприбытия машин. Большинство из нас ложится спать. Я тоже пытаюсь заснуть.Однако для этого слишком свежо. Чувствуется, что мы недалеко от моря: холодто и дело будит нас. Один раз мне удается уснуть крепко. Я просыпаюсь, словно от внезапноготолчка, и не могу понять, где я. Я вижу звезды, вижу ракеты, и на мгновениемне кажется, будто я уснул на каком-то празднике в саду. Я не знаю, утро лисейчас или вечер, я лежу в белой колыбели рассвета и ожидаю ласковых слов,которые вот-вот должны прозвучать, - слов ласковых, домашних, - уж не плачули я? Я подношу руку к глазам, - как странно, разве я ребенок? Кожа у менянежная... Все это длится лишь одно мгновение, затем я узнаю силуэтКатчинского. Он сидит спокойно, как и подобает старому служаке, и куриттрубку, - разумеется, трубку с крышечкой. Заметив, что я проснулся, онговорит: - А здорово тебя, однако, передернуло. Это был просто дымовой патрон.Он упал вон в те кусты. Я сажусь, на душе у меня какое-то странное чувство одиночества. Хорошо,что рядом со мной Кат. Он задумчиво смотрит в сторону переднего края иговорит: - Очень неплохой фейерверк, если бы только это не было так опасно. Позади нас ударил снаряд. Некоторые новобранцы испуганно вскакивают.Через несколько минут разрывается еще один, на этот раз ближе. Кат выбиваетсвою трубку: - Сейчас нам дадут жару. Обстрел начался. Мы отползаем в сторону, насколько это удается сделатьв спешке. Следующий снаряд уже накрывает нас. Кто-то кричит. Над горизонтом поднимаются зеленые ракеты. Фонтаномвзлетает грязь, свистят осколки. Шлепающий звук их падения слышен еще долгоевремя после того, как стихает шум разрывов. Рядом с нами лежит насмерть перепуганный новобранец с льнянымиволосами. Он закрыл лицо руками. Его каска откатилась в сторону. Яподтягиваю ее и собираюсь нахлобучить ему на голову. Он поднимает глаза,отталкивает каску и, как ребенок, лезет головой мне под мышку, крепкоприжимаясь к моей груди. Его узкие плечи вздрагивают. Такие плечи были уКеммериха. Я его не гоню. Но чтобы хоть как-нибудь использовать каску, япристраиваю ее новобранцу на заднюю часть, - не для того чтобы подурачиться,а просто из тех соображений, что сейчас это самая уязвимая точка его тела.Правда, там толстый слой мяса, но ранение в это место - ужасно болезненнаяштука, к тому же приходится несколько месяцев лежать в лазарете, все времяна животе, а после выписки почти наверняка будешь хромать. Где-то с оглушительным треском упал снаряд. В промежутках междуразрывами слышны чьи-то крики. Наконец грохот стихает. Огонь пронесся над нами, теперь его перенеслина самые дальние запасные позиции. Мы решаемся поднять голову и осмотреться.В небе трепещут красные ракеты. Наверно сейчас будет атака. На нашем участке пока что по-прежнему тихо. Я сажусь и треплюновобранца по плечу: - Очнись, малыш! На этот раз опять все обошлось. Он растерянно оглядывается. Я успокаиваю его: - Ничего, привыкнешь. Он замечает свою каску и надевает ее. Постепенно он приходит в себя.Вдруг он краснеет как маков цвет, на лице его написано смущение. Оносторожно дотрагивается рукой до штанов и жалобно смотрит на меня. Я сразуже соображаю, в чем дело: у него пушечная болезнь. Я, правда, вовсе не заэтим подставил ему каску как раз туда, куда надо, но теперь я все жестараюсь утешить его: - Стыдиться тут нечего; еще и не таким, как ты, случалось наложить вштаны, когда они впервые попадали под огонь. Зайди за куст, сними кальсоны,и дело с концом. Он семенит за кусты. Вокруг становится тише, однако крики непрекращаются. - В чем дело, Альберт? - спрашиваю я. - Несколько прямых попаданий на соседнем участке. Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать. Кат говорит: - Раненые лошади. Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верится.Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живойплоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встает во весь рост: - Изверги, живодеры! Да пристрелите же их! Детеринг - крестьянин и знает толк в лошадях. Он взволнован. А стрельбакак нарочно почти совсем стихла. От этого их крики слышны еще отчетливее. Мыуже не понимаем, откуда они берутся в этом внезапно притихшем серебристоммире; невидимые, призрачные, они повсюду, где-то между небом и землей, онистановятся все пронзительнее, этому, кажется, не будет конца, - Детеринг ужевне себя от ярости и громко кричит: - Застрелите их, застрелите же их наконец, черт вас возьми! - Им ведь нужно сперва подобрать раненых, - говорит Кат. Мы встаем и идем искать место, где все это происходит. Если мы увидимлошадей, нам будет не так невыносимо тяжело слышать их крики. У Майера естьс собой бинокль. Мы смутно видим темный клубок - группу санитаров сносилками и еще какие-то черные большие движущиеся комья. Это раненыелошади. Но не все. Некоторые носятся еще дальше впереди, валятся на землю иснова мчатся галопом. У одной разорвано брюхо, из него длинным жгутомсвисают кишки. Лошадь запутывается в них и падает, но снова встает на ноги. Детеринг вскидывает винтовку и целится. Кат ударом кулака направляетствол вверх: - Ты с ума сошел? Детеринг дрожит всем телом и швыряет винтовку оземь. Мы садимся и зажимаем уши. Но нам не удается укрыться от этогодушераздирающего стона, этого вопля отчаяния, - от него нигде не укроешься. Все мы видали виды. Но здесь и нас бросает в холодный пот. Хочетсявстать и бежать без оглядки, все равно куда, лишь бы не слышать больше этогокрика. А ведь это только лошади, это не люди. От темного клубка снова отделяются фигуры людей с носилками. Затемраздается несколько одиночных выстрелов. Черные комья дергаются и становятсяболее плоскими. Наконец-то! Но еще не все кончено. Люди не могут подобратьсяк тем раненым животным, которые в страхе бегают по лугу, всю свою больвложив в крик, вырывающийся из широко разинутой пасти. Одна из фигуропускается на колено... Выстрел. Лошадь свалилась, а вот и еще одна.Последняя уперлась передними ногами в землю и кружится как карусель. Присевна круп и высоко задрав голову, она ходит по кругу, опираясь на передниеноги, - наверно, у нее раздроблен хребет. Солдат бежит к лошади иприканчивает ее выстрелом. Медленно, покорно она опускается на землю. Мы отнимаем ладони от ушей. Крик умолк. Лишь один протяжный замирающийвздох все еще дрожит в воздухе. И снова вокруг нас только ракеты, пениеснарядов и звезды, и теперь это даже немного странно. Детеринг отходит в сторону и говорит в сердцах: - А эти-то твари в чем провинились, хотел бы я знать! Потом он снова подходит к нам. Он говорит взволнованно, его голосзвучит почти торжественно: - Самая величайшая подлость, - это гнать на войну животных, вот что явам скажу! Мы идем обратно. Пора добираться до наших машин. Небо чуть-чутьпосветлело. Уже три часа утра. Потянуло свежим, прохладным ветром; впредрассветной мгле наши лица стали серыми. На ощупь, гуськом мы пробираемся вперед через окопы и воронки и сновапопадаем в полосу тумана. Катчинский беспокоится - это дурной знак. - Что с тобой, Кат? - спрашивает Кропп. - Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой. Под словом "домой" он подразумевает наши бараки. - Теперь уже недолго. Кат. Кат нервничает. - Не знаю, не знаю... Мы добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок появился;здесь нам знаком каждый клочок земли. А вот и кладбище с его холмиками ичерными крестами. Но тут за нашей спиной раздается свист. Он нарастает до треска, догрохота. Мы пригнулись - в ста метрах перед нами взлетает облако пламени. Через минуту следует второй удар, и над макушками леса медленноподнимается целый кусок лесной почвы, а с ним и три-четыре дерева, которыетоже одно мгновение висят в воздухе и разлетаются в щепки. Шипя, как клапаныпарового котла, за ними уже летят следующие снаряды, - это шквальный огонь. Кто-то кричит: - В укрытие! В укрытие! Луг - плоский, как доска, лес - слишком далеко,и там все равно опасно; единственное укрытие - это кладбище и его могилы.Спотыкаясь в темноте, мы бежим туда, в одно мгновение каждый прилипает кодному из холмиков, как метко припечатанный плевок. Через какие-нибудь несколько секунд было бы уже поздно. В окружающейнас тьме начинается какой-то шабаш. Все вокруг ходит ходуном. Огромныегорбатые чудища, чернее, чем самая черная ночь, мчатся прямо на нас,проносятся над нашими головами. Пламя взрывов трепетно озаряет кладбище. Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд налуг. Он напоминает вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанамивзметаются ослепительно яркие разрывы снарядов. Нечего и думать, чтобыкто-нибудь смог сейчас перебраться через него. Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят вщепки, рвут на клочки. Нам придется остаться здесь, на кладбище. Перед нами разверзлась трещина. Дождем летят комья земли. Я ощущаютолчок. Рукав мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет. Но это меняне успокаивает, - при ранении боль всегда чувствуется немного позже. Яощупываю руку. Она оцарапана, но цела. Тут что-то с треском ударяется о моюголову, так что у меня темнеет в глазах. Молнией мелькает мысль: только непотерять сознания! На секунду я проваливаюсь в черное месиво, но тотчас жеснова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил осколок, он был уже наизлете, и не смог пробить ее. Вытираю забившуюся в глаза труху. Передо мнойраскрылась яма, я смутно вижу ее очертания. Снаряды редко попадают в одну иту же воронку, поэтому я хочу перебраться туда. Я рывком ныряю вперед,распластавшись как рыба на дне, но тут снова слышится свист, я сжимаюсь вкомок, ощупью ищу укрытие, натыкаюсь левой рукой на какой-то предмет.Прижимаюсь к нему, он поддается, у меня вырывается стон, земля трескается,взрывная волна гремит в моих ушах, я подо что-то заползаю, чем-то накрываюсьсверху. Это доски и сукно, но это укрытие, жалкое укрытие от сыплющихсясверху осколков. Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку.Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется дальше,натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище. Но огонь сильнее, чем все другое. Он выключает сознание, я забиваюсьеще глубже под гроб, - он защитит меня, даже если в нем лежит сама смерть. Передо мной зияет воронка. Я пожираю ее глазами, мне нужно добраться донее одним прыжком. Вдруг кто-то бьет меня по лицу, чья-то рука цепляется замое плечо. Уж не мертвец ли воскрес? Рука трясет меня, я поворачиваю головуи при свете короткой, длящейся всего лишь секунду вспышки с недоумениемвглядываюсь в лицо Катчинского; он широко раскрыл рот и что-то кричат; яничего не слышу, он трясет меня, приближает свое лицо ко мне; наконец грохотна мгновение ослабевает, и до меня доходит его голос: - Газ, г-а-а-з, г-а-аз, передай дальше. Я рывком достаю коробку противогаза. Неподалеку от меня кто-то лежит. Уменя сейчас только одна мысль - этот человек должен знать! - Га-а-з, га-аз! Я кричу, подкатываюсь к нему, бью его коробкой, он ничего не замечает.Еще удар, еще удар. Он только пригибается, - это один из новобранцев. Вотчаянии я ищу глазами Ката, - он уже надел маску. Тогда я вытаскиваю свою,каска слетает у меня с головы, резина обтягивает мое лицо. Я наконецдобрался до новобранца, его противогаз как раз у меня под рукой, явытаскиваю маску, натягиваю ему на голову, он тоже хватается за нее, яотпускаю его, бросок, и я уже лежу в воронке. Глухие хлопки химических снарядов смешиваются с грохотом разрывов.Между разрывами слышно гудение набатного колокола; гонги и металлическиетрещотки возвещают далеко вокруг: "Газ, газ, газ!" За моей спиной что-то шлепается о дно воронки. Раз-другой. Я протираю запотевшие от дыхания очки противогаза. Это Кат,Кропп и еще кто-то. Мы лежим вчетвером в тягостном, напряженном ожидании истараемся дышать как можно реже. В эти первые минуты решается вопрос жизни и смерти: герметична лимаска? Я помню страшные картины в лазарете: отравленные газом, которые ещенесколько долгих дней умирают от удушья и рвоты, по кусочкам отхаркиваяперегоревшие легкие. Я дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газарасползается по земле, проникая во все углубления. Как огромная мягкаямедуза, заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя ее своим студенистымтелом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем лежать здесь, гдебольше всего скапливается газ. Но мы не успеваем сделать это: на нас сноваобрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не снаряды,- это бушует сама земля. На нас с треском летит что-то черное и падает совсем рядом с нами, этоподброшенный взрывом гроб. Я вижу, что Кат делает какие-то движения, и ползу к нему. Гроб упалпрямо на вытянутую руку того солдата, что лежал четвертым в нашей яме.Свободной рукой он пытается сорвать с себя маску. Кропп успевает вовремясхватить его руку и, заломив ее резким движением за спину, крепко держит. Мы с Катом пробуем освободить раненую руку. Крышка гроба треснула идержится непрочно; мы без труда открываем ее; труп мы выбрасываем, и онскатывается на дно воронки; затем мы пытаемся приподнять нижнюю часть гроба. К счастью, солдат потерял сознание, и Альберт может нам помочь. Теперьнам уже не надо действовать так осторожно, и мы работаем в полную силу.Наконец гроб со скрипом трогается с места и приподнимается на подсунутых поднего лопатах. Стало светлее. Кат берет обломок крышки, подкладывает его подраздробленное плечо, и мы делаем перевязку, истратив на это все бинты изнаших индивидуальных пакетов. Пока что мы больше ничего не можем сделать. Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется, вот-вот лопнет.Легкие работают с большой нагрузкой: им приходится вдыхать все тот же самыйгорячий, уже не раз побывавший в них воздух, вены на висках вздуваются. Ещенемного, и я наверно задохнусь. В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Яперекатываюсь через край воронки. В мутно-грязных сумерках рассвета передомной лежит чья-то оторванная нога, сапог на ней совершенно цел, сейчас явижу все это вполне отчетливо. Но вот в нескольких метрах подальше кто-топоднимается с земли; я протираю стекла, от волнения они сразу же сновазапотевают, я с напряжением вглядываюсь в его лицо, - так и есть: на нем уженет противогаза. Еще несколько секунд я выжидаю: он не падает, он что-то ищет глазами иделает несколько шагов, - ветер разогнал газ, воздух чист. Тогда и я тоже схрипом срываю с себя маску и падаю. Воздух хлынул мне в грудь, как холоднаявода, глаза вылезают из орбит, какая-то темная волна захлестывает меня игасит сознание. Разрывов больше не слышно. Я оборачиваюсь к воронке и делаю знакостальным. Они вылезают и сдергивают маски. Мы подхватываем раненого, одиниз нас поддерживает его руку в лубке. Затем мы поспешно уходим. От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы ипокойники. Они умерли еще раз, но каждый из тех, кто был разорван на клочки,спас жизнь кому-нибудь из нас. Ограда разбита, проходящие за ней рельсы фронтовой узкоколейки сорванысо шпал, их высоко загнутые концы вздыбились в небо. Перед нами кто-толежит. Мы останавливаемся; только Кропп идет с раненым дальше. Лежащий на земле солдат - один из новобранцев. Его бедро перепачканокровью; он так обессилел, что я достаю свою фляжку, в которой у меняосталось немного рому с чаем. Кат отводит мою руку и нагибается к нему. - Куда тебя угораздило, браток? Он только водит глазами; он слишкомслаб, чтобы говорить. Мы осторожно разрезаем штанину. Он стонет. - Спокойно, спокойно, сейчас тебе будет легче. Если у него ранение в живот, ему ничего нельзя пить. Его не стошнило, -это хороший признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша сосколками кости. Задет сустав. Этот мальчик никогда больше не сможет ходить. Я провожу влажным пальцем по его вискам и даю ему отхлебнуть глотокрому. Глаза его немного оживают. Только теперь мы замечаем, что и праваярука тоже кровоточит. Кат раздергивает два бинта, стараясь сделать их как можно шире, чтобыони прикрыли рану. Я ищу какойнибудь материи, чтобы перевязать ногу поверхбинтов. Больше у нас ничего нет, поэтому я вспарываю штанину раненого ещедальше, чтобы использовать для перевязки кусок от его кальсон. Но кальсон нанем нет. Я присматриваюсь к нему повнимательней: это мой давешний знакомый сльняными волосами. Тем временем Кат обыскал карманы одного из убитых и нашел в них ещенесколько пакетиков с бинтами, которые мы осторожно прикладываем к ране.Паренек все время не спускает с нас глаз. Я говорю ему: - Мы сходим за носилками. Тогда он разжимает губы и шепчет: - Останьтесь здесь. Кат говорит: - Мы ведь ненадолго. Мы придем за тобой с носилками. Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребенок, хнычет он намвслед: - Не уходите. Кат оглядывается и шепчет: - А может, просто взять револьвер, чтобы все это поскорее кончилось? Паренек вряд ли перенесет транспортировку и в лучшем случае протянетеще несколько дней. Но все, что он пережил до сих пор, - ничто в сравнении стем, что ему еще предстоит перед смертью. Сейчас он еще оглушен и ничего нечувствует. Через час он превратится в кричащий от невыносимой боли комокнервов. Дни, которые ему еще осталось прожить, будут для него непрерывной,сводящей с ума пыткой. И кому это надо, чтобы он промучился эти несколькодней?.. Я киваю: - Да, Кат, надо просто взять револьвер. - Давай его сюда, - говорит он и останавливается. Я вижу, что он решился. Оглядываемся, - мы уже не одни. Возле насскапливается кучка солдат, из воронок и могил показываются головы. Мы приносим носилки. Кат покачивает головой: - Такие молодые... Он повторяет: - Такие молодые, ни в чем не повинные парни... Наши потери оказались меньше, чем можно было ожидать: пять убитых ивосемь раненых. Это был лишь короткий огневой налет. Двое из убитых лежат водной из развороченных могил; нам остается только засыпать их. Мы отправляемся в обратный путь. Растянувшись цепочкой, мы молча бредемв затылок друг другу. Раненных отправляют на медицинский пункт. Утропасмурное, санитары бегают с номерками и карточками, раненые тихо стонут.Начинается дождь. Через час мы добираемся до наших машин и залегаем в них. Теперь нам ужене так тесно. Дождь пошел сильнее. Мы разворачиваем плащпалатки и натягиваем их наголову. Дождь барабанит по ним. С боков стекают струйки воды. Машины схлюпаньем ныряют в выбоины, и мы раскачиваемая в полусне из стороны всторону. В передней части кузова стоят два солдата, которые держат в рукахдлинные палки с рогулькой на конце. Они следят за телефонными проводами,висящими поперек дороги так низко, что могут снести наши головы. Своимирогатками солдаты заранее подхватывают провод и приподнимают его надмашиной. Мы слышим их возгласы: "Внимание - провод", приседаем в полусне иснова выпрямляемся. Монотонно раскачиваются машины, монотонно звучат окрики, монотонно идетдождь. Вода льется на наши гооловы и на головы убитых на передовой, на теломаленького новобранца и на его рану, которая слишком велика для его бедра,она льется на могилу Кеммериха, она льется в наши сердца. Где-то ударил снаряд. Мы вздрагиваем, глаза напряжены, руки вновьготовы перебросить тело через борт машины в - придорожную канаву. Но больше ничего не слышно. Лишь время от времени - монотонныевозгласы: "Внимание - провод". Мы приседаем - мы снова дремлем.
V
2015-06-24
344
