Что находится по ту сторону Добра и Зла

Некоторые аспекты творчества Фридриха Ницше

Исходя из текстов Ницше,

Что находится по ту сторону Добра и Зла

Кто когда-либо смел ставить под сомнение «ценность истин и истинность ценностей»? Казалось бесспорным, что Мироздание имеет цель, а «моральный закон во мне» - трансцендентальную природу. Философы искали смысл бытия и смысл вещей, уже вложенный кем-то в эти вещи и бытие. Они искали абсолютные истины и высшие ценности как основу миропорядка. Подобно тому, как набор мировых констант (таких как гравитационная постоянная, постоянная Планка и пр.) определяют физические параметры мира, физические законы, которым он подчиняется, так набор высших божественных и гуманистических ценностей определяет моральный закон этого мира, его иерархию, историю и эсхатологию. Добро, Справедливость, Сострадание – вот имена высших ценностей, перед которыми все без исключения благоговели. Как бы по-разному ни формулировали философы свой «основной вопрос», они оставались неизменно в рамках морали, в рамках представлений о добре и зле, как положительном и отрицательном полюсах этого мира. И все мировые трагедии разыгрывались в силовом поле этих разноименных зарядов.

Но поколебали и разверзли небесную и земную твердь, и все, что считалось незыблемым основанием мира, дерзкие вопросы Ницше: «Откуда берут свое начало добро и зло? При каких условиях человек изобрел эти определения ценности и какую они сами имеют ценность?» (4, стр. 7).

Он вопрошал слово «Добро» и слово «Зло». И они поведали ему о своем происхождении. Он проследил генеалогию морали и пришел к выводу, что «на свете нет моральных явлений, есть только моральное истолкование явлений» (2, стр. 108). Он понял, что понятия добра и зла не даны человеку свыше, а изобретены самим же человеком. Понадобились века жесточайшего террора и ужаса, прежде чем человек - «забывчивое животное» - стало «животным, смеющим обещать». И история его Духа не что иное. Как история его Тела (3).

Человек изобрел Мораль. Зачем? Ответить на поставленный вопрос невозможно без обращения к ключевым понятиям философии Ницше: «воля к власти» и «вечное становление».

Что же представляет собою наш мир? Вечное становление – отвечает Ницше. Его воображение рисует захватывающие картины противоборства могучих природных сил, их бесконечной борьбы за территорию, за сферу влияния. Становление вечно и абсолютно, о нем нельзя сказать – разумно оно или неразумно, доброжелательно или беспощадно, поскольку оно безразлично, внеморально, невинно… бесцельно…

Все, что можно сказать о становлении – оно, в конечном счете, результат состязания между энергиями, между соперничающими волями…. И это вечное становление, как вечная борьба ненасытных, неутолимых в жажде господства, преобладания воль, сил и стихий, находится «по ту сторону Добра и Зла». И жизнь, как одна из форм проявления воли к власти, находится «по ту сторону…». И разумная жизнь, как одна из форм жизни…

Что подразумевал Ницше под «волей к власти»? Воля к власти, собственно, перпетуум мобиле становления. Воля – не причина, а цель и смысл любой флуктуации становления, возникновения любой из его бесчисленных форм, в том числе разумной жизни. Воля к власти может проистекать из двух источников: из ощущения внутренней силы и гармонии, от избытка, изобилия, творческой мощи и из ощущения внутренней слабости, немощи, дисгармонии, истощения. Первую форму воли к власти Ницше характеризует как активную (самопроизвольную), а вторую – как реактивную силу (ressentiment). Соответственно, у существ, считающих разум, способность к рациональному мышлению своим коронным свойством, воля к власти может проявляться в виде воли к знанию и воли к незнанию, к заблуждению.

Какая из них возобладает в каждый конкретный момент вечности, зависит от случая, от соотношения сил.

А потому «… наивно было бы возводить удовольствие, или духовность, или нравственность, или какую-либо другую частность из сферы сознания в степень верховной ценности, и, может быть, даже с помощью их оправдывать «мир» (1, стр. 707) (т.е. невинное становление).

Человек искренне уверен, что стремится он к истине или счастью. Но это искренний самообман – говорит нам «заглянувший в себя до конца». Человек создал Добро и Зло именно потому, что ему нужны его заблуждения, которые он именует истинами. «Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием». Жизнь, сама стоящая вне морали, «любит заблуждения».

Какой смысл находит для себя жизнь в заблуждении и самообмане? Самосохранение. Истощенная, обреченная, пытается она так перехитрить затаившуюся в ней смерть. «Больное животное» - человек – слаб и предпочитает истине ложь, рядящуюся в одежды истины, еще и потому, что страшнее всего для него – цепенеть перед абсурдом. Мораль – это попытка ограничить и очеловечить мир и тем самым спасти себя от ужаса бессмысленности бытия. Мы владеем только тем, что познали, а познать и постичь способны лишь то, что сами и создали. Следовательно, мы познаем не реальность, а иллюзию и вольны властвовать лишь над теми мирами, которые сотворили. Дерзость познания, тождественная дерзости творчества – удел немногих: «… силу ума можно бы измерить по тому, какую «дозу истины» он еще в состоянии выдержать, иначе сказать, до какой степени разжиженной, закутанной, подслащенной, фальсифицированной она была бы ему нужна» (2, стр. 186).

«Каждая порода животных … создает свою концепцию реальности … Мера желания познать зависит от меры роста воли к власти в сказанной породе: каждая порода захватывает столько реальности, сколько она может одолеть и заставить служить себе» (1, стр. 480).

Мы истолковываем мир в соответствии со своими потребностями, которые принимают в нас форму стереотипов восприятия и мышления, перспектив видения реальности. Каждая перспектива порождает свою версию Истины. Истин много, следовательно, Истины нет.

«Ложность суждения еще не может служить нам возражением против суждения… Вопрос заключается в том, насколько оно способствует развитию, сохранению жизни, сохранению рода, м.б. даже зарождению рода». «Мы принципиально склонны утверждать, что самые ложные суждения для нас самые необходимые, что без допущения логических фикций, без измерения действительности чисто вымыленным миром абсолютного, самому-себе-равного, без известной подделки мира посредством человека, человек не мог бы жить. – Отречение от ложных суждений было бы отречением от жизни, отрицанием ее. Признать неправду необходимым условием жизни, - это значит, конечно, оказывать опасное сопротивление обычно высоко оцениваемым чувствам, и философия, отваживающаяся на это, уже одним этим ставит себя по ту сторону добра и зла» (2, стр. 156).

Итак, человеческий мир невозможен без морального Закона. Другой вопрос: кто создает этот закон и каков он. Возможны различные формы морали. В зависимости от того какая форма воли к власти возобладала, та или иная разновидность морали подавляет прочие. Ницше выделяет следующие периоды в истории морали (2, стр. 182):

1. Доморальный – когда ценность любого действия выводилась из его последствия.

2. Моральный – когда толковать смысл и ценность действия стали, исходя из его намерения, происхождения, когда все уверовали, что ценность действия заключается в ценности намерения.

«Современная европейская мораль есть мораль стадного животного, следовательно, с нашей точки зрения, это лишь один из видов человеческой морали, наряду, до и после которой возможны и должны были бы существовать иные, главным образом высшие формы ее» (2, стр. 232).

3. «… может быть мы стоим на пороге периода, который, употребляя отрицательный оборот, следовало бы назвать внеморальным. …Среди нас, имморалистов, возникает подозрение, что именно не преднамеренное в каком-либо действии и дает ему решающую ценность, и что всякая преднамеренность, все, что может быть замечено, узнано, «сознано», принадлежит к его оболочке и что-либо выдает, а еще более, как каждая оболочка, скрывает. Одним словом, мы думаем, что намерения есть только признак, симптом, нуждающийся еще в истолковании, что мораль, в том смысле, как ее понимали до сего времени, т.е. мораль намерений, была предрассудком, чем-то необдуманным, м. б. предварительным, нечто вроде астрологии или алхимии, но во всяком случае нечто, что должно быть побеждено. Победа над моралью, в известном смысле даже самоодоление морали – пусть это будет названием той долгой скрытой работы, которая предназначена для современников с самой тонкой и честной, но также самой злобной совестью, как живым пробным камнем души» (2, стр. 182).

Сколько веры в человека в этих словах!!! «Внеморальный» период Ницше являет собой период высшей нравственности. Путь отречения от коллективной морали веет к личной, индивидуальной нравственности, нравственности глубоко затаенной, существующей на подсознательном уровне…

«Стыдиться своей безнравственности первая ступенька на том пути, когда мы будем стыдиться своей нравственности».

Сверхнравственность требует от человека прятать сострадание, а не выпячивать его; оттого он хочет казаться грубее, жестче, чем есть. Он хочет не рассказывать о своих благодеяниях, как предмете своей гордости, а творить благодеяния тайно, как бы стыдясь, как бы боясь унизить, обидеть, ужалить своей жалостью…

Как случилось, что некогда возобладала именно «стадная» мораль?

Две тысячи лет назад человечество стояло на распутье. И выбрало путь христианства: рабскую мораль и рабский удел. «Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment (жажда мести) становится творческой и порождает ценности» (4, стр. 137). Борьба со зверем в человеке составляет основное содержание новой эпохи. Разум стал основным орудием этой борьбы Разумное, сознательное было отнесено к одному полюсу, духовному и наречено Добром. Неразумное, инстинктивное приравнено к Злу, к том (животному) началу в человеке, которое должно быть преодолено. Чувства же разделили на высокие и низменные. Так душа отделилась от тела и воспарила над ним, а любовь перестала быть невинной. Так моральные ценности возобладали над природными, физиологическими, инстинктивными. Так противоестественное возобладало над естественным. А культура – над природой.

Но что в этом плохого? С чем не может смириться Ницше? Почему так яростно нападает он на стадную мораль? Потому, что эта «… мораль направлена против усилий природы выработать более высокий тип» (1, стр. 400) и является по существу «… формой безнравственности» (1, стр. 308).

«… Добродетели, самоотречение, сострадание … суть ценности истощенных…» (1, стр. 54).

«Люди недостаточно высокого и твердого склада ума, чтобы работать в качестве художников над человеком, люди недостаточно сильные и дальнозоркие, чтобы делать над собой высокое усилие и дать свободу действия закону, по которому родятся и умирают тысячи неудачных существ, люди недостаточно благородные, чтобы видеть пропасть, открывающуюся порядком, и разделяющую человека от человека: такие люди со своим изречением «равенства перед богом» управляли судьбами Европы, пока не вырастили наконец измельчавшую, смешную породу, какое-то стадное животное, нечто послушное, хилое и посредственное – нынешнего европейца» (2, стр. 206).

Несомненно, истины всегда создаются, творятся людьми. Но истинно ценными, с точки зрения Ницше, являются те из них, которые способствуют улучшению человеческой породы. И, соответственно, все, что способствует улучшению человеческой породы достойно быть провозглашено Истиной.

«Я учу говорить нет всему, что ослабляет – что истощает …

Я учу говорить да всему, что усиливает …» (1, стр. 54).

«В человеке творение и творец соединены воедино, в человеке есть материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица, хаос, но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день – понимаете ли вы это противоречие? «Понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к «созданию в человеке», относится к тому, что должно быть формовано, сломано, сковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, - к тому, что страдает по необходимости и должно страдать. А наше сострадание, разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное страдание, когда оно защищается против вашего сострадания, как против самого худшего баловства и слабости» (2, стр. 262).

Ницше противопоставляет Мораль и Нравственность и характеризует современную нам мораль как высшую форму безнравственности.

«До сих пор существовавшие высшие ценности представляют специальный случай воли к власти» (1, стр. 401): следствие господства реактивных сил и воли к власти людей ressentiment, плод творчества реактивных по сути своей талантов, в коих наблюдается «... глубокое ослабление самопроизвольности» (1, стр. 171). Нравственная извращенность нашего мира заключается прежде всего в том, что рожденные для Господства вынуждены подчиняться закону, созданному рабами и для рабов.

В недрах самой господствующей морали зрели силы, способные и желающие ее свергнуть.

«Среди тех сил, которые взрастила мораль, правдивость в конце концов обращается против морали, открывает ее телеологию, ее корыстное рассмотрение вещей» (1, стр. 5).

«Современный нигилизм есть выражение бесполезности современного мира – не мира и бытия вообще» (1, стр. 34).

«… мир имеет быть может несравненно большую ценность, чем мы полагаем – мы должны убедиться в наивности наших идеалов и открыть, что мы, быть может, в сознании, что даем миру наивысшее истолкование, не придали нашему человеческому существованию даже и умеренно соответствующей ему ценности. Что было обожествлено? Инстинкты ценности, господствовавшие в общине. Что было оклеветано? То, что обособляло высших людей от низших, стремления, разверзающие пропасти» (1, стр. 32).

Неспособные более переносить смрад лицемерия и ханжества современной морали, скептики и циники, крайние нигилисты, «осудили весь этот мир становления как марево» (1, стр. 12), дошли до понимания, что человек, увы, не венец творения, что «человек – это то, что должно быть преодолено».

Но эти разрушители не способны созидать. Каков же тогда тот человек, достаточно дерзкий, чтобы выйти по ту сторону существующей Морали, дабы сотворить и утвердить собственные истины, собственное добро и зло? Его деяние – преступление через моральный Закон. Кто этот преступник?

«На что возложить надежду нам, людям иной веры? На новых философов – иного выбора нет! На умы достаточно сильные и самородные, чтобы дать толчок к обратным оценкам, к переоцениванию «вечных ценностей», на предтечей и людей будущего, завязывающих в настоящем узел, который на целые тысячелетия толкнет волю человека на новые пути» (2, стр. 234).

«Новые ли друзья «истины» эти грядущие философы? По всей вероятности так, ибо все философы до сих пор любили свои истины. Но они, наверное, будут не догматики. Их гордости и их вкусу будет противно, если их истина должна сделаться достоянием каждого…» (2, стр. 189).

«… Возможно, что он (философ новой породы) сам должен быть и критиком, и скептиком, и догматиком, и историком, и кроме этого поэтом и собирателем, и путешественником, отгадчиком загадок, моралистом и ясновидцем, и «вольнодумцем» - почти всем, дабы пройти весь круг человеческих ценностей и ценностей чувств и уметь смотреть с высоты в каждую даль, из глубины в каждую высь, из угла в каждое пространство. Но все это не что иное, как предварительные условия его задачи, сама задача требует иного: она требует, чтобы он создавал ценности» (2, стр. 183).

«Опасности, угрожающие ныне развитию философа, поистине так многочисленны, что можно усомниться: может ли вообще созреть этот плод?.. высота и объем башни науки слишком велики… боязнь соблазна сделаться дилетантом … тот, который потерял уважение к самому себе, и как познающий уже не повелевает, не ведет за собой …» (2, стр. 238).

«Затруднения философа усугубляются еще тем, что он требует от себя отрицательного или утвердительного суждения не о науках, а о жизни и о ценностях жизни, что ему трудно уверовать в то, что ему принадлежит право или даже обязанность иметь такое суждение и только на основании многочисленнейших может быть тревожнейших и разрушительнейших – переживаний, часто нерешительно, сомневаясь и в безмолвии, он должен искать свой путь к этому праву и к этому верованию» (2, стр. 238).

Новый философ не ошибается относительно истинной природы своих побуждений к познанию, он честен перед собою. Его правдивость подобна страсти. Он любит человека великой любовью, но не такого, каков он есть, а такого, каким он может и должен быть.

«Стремишься к счастью – верь, стремишься к истине – ищи», - написал Ницше в начале своего творческого пути.

Стремящийся к истине одержим страстью к познанию. И разумом его правит аффект. Природа желания иррациональна, в том числе желания познавать. Но всякий, стремящийся к Истине, выходит по ту сторону Морали.

Другое дело, что Истин – бесчисленное множество. Каждое новое видение, новая перспектива преподносит новую Истину. Но, говоря о множественности частных Истин, Ницше не может не признавать Истину общую.

Истина при всем при том нечто «человеческое, слишком человеческое». Она – явление социальное, а не природное. И в этом прозрении может быть в зародыше таится мысль, разведшая впоследствии науки о духе и науки о природе: человеческая мера объективности в отношении познания духа зависит от степени легитимации той или иной точки зрения, субъективной частной Истины. Объективность в науках о духе нечто принципиально иное, чем объективность в науках о природе.

Частная истина, чтобы стать истиной общей, должна социально самоутвердиться, стать обще-признанной.

Поэтому философу, обладающему своей Истиной, открывающейся ему с его чердака, необходима сила воли, достаточная для навязывания своего видения другим людям. Обаяние его Истины должно быть очень велико, чтобы они пренебрегли ради нее своими частными Истинами и осудили свое зрение за искажение действительности.

Эта Истина должна обещать наслаждение и счастье, только этим можно соблазнить стремящихся к счастью, заставить склониться перед нею и следовать за ней, поверить в нее. Его Истина должна стать для них новою Верою: «Стремишься к счастью – верь, стремишься к Истине – ищи».

Все величайшие Истины в конечном счете банальны. Как часто случается – в пылу какого-то интеллектуального спора, диалога, перебивая друг друга в попытке прояснения смысла какой-то сложной проблемы, ее деструкции, манипулируя и жонглируя абстракциями. Внезапно изрекаем общеизвестную сентенцию, какую-то пословицу или просто притчу во языцех. И, сами ошарашенные, замолкаем, созерцая итог – столь очевидный и незамысловатый итог тончайших интеллектуальных спекуляций.

Более того, если чьи-то выводы сложны, витиевато сформулированы, можно смело утверждать, что у этого мыслителя не хватило духу или наглости докопаться до сути. Он остановился на полпути. Он ничего не понял. Он испугался собственной дерзости. Он заблудился в хитросплетениях слов. Глядящий в бездну, не убоявшийся расспросить самого себя до конца, видит Истину простую, страшную и общеизвестную, которая всегда на виду, перед глазами и потому – незамечаема. Он видит банальность. И в этом-то Ужас!

Каждая частная Истина порождается определенным ракурсом, определенным положением мыслящего, желающего, чувствующего, ощущающего тела в пространстве и времени. Но наши Тела движутся в пространствах (физическом и социальном) и временах (историческом и биологическом). Следовательно, в нашем телесном движении нам открываются иные жизненные перспективы а сними и новые Истины, адекватные новой ситуации, диспозиции адекватные новой позиции. Прежние же истины, дискредитированные и развенчанные, отбрасываются, как хлам. Отсюда: «Сытый голодного не разумеет», «Чужую беду руками разведу» и так далее до бесконечности…

Остановимся на одном из трудно разрешимых противоречий Ницше, указывающих на невозможность однозначного толкования его творчества. У Ницше понятия Философ нового типа и Сверхчеловек пересекаются, они практически неразделимы. Хотя означают не одно и то же. В какой-то момент грань между ними стирается: Ницше говорит о Философе, как творце новых истин. То же самое он говорит и о Сверхчеловеке. Он говорит о них зачастую одними словами, но в разном контексте. И из контекста мы понимаем, что речь идет о разном…

Кроме того, от перемены мест слагаемых грамматической конструкции меняется ее сумма, т.е. смысл. Происходит смещение смысла, более или менее значительное. Может быть различение состоит в следующем: Философ, пусть высший, но все-таки человек. Сверхчеловек – нечто иное, не homo sapiens, некий могучий мутант, чье величие заключается не в величии разума, а в величии монолитного Духа, понимаемого в данном случае, как синтез разума, чувств и инстинкта, жаждущего и волящего власти. Если человек – мост между животным и сверхчеловеком, «стрела страстной надежды», то Сверхчеловек – другой берег. Если человек – больное животное, то Сверхчеловек – выздоровевшее животное. Следовательно, что их объединяет – единая для обоих животная природа, задавленная в одном и достигшая пределов своей мощи в другом.

Тогда новые философы еще только высшие люди, возвещающие о явлении Сверхчеловека. «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком – канат над бездною» (3, стр. 9). Заратустра – новый Иоанн Креститель, предтеча не Бого-Человека, а Сверх-Человека. Как бабочка и гусеница схожи друг с другом Сверхчеловек и его предтечи. Три превращения (преображения, перерождения, воплощения) должен претерпеть Дух, считает Ницше, на пути к Сверхчеловеку (3, стр. 19). Последнее его воплощение – дитя.

«Дитя есть невинность и забвение, новое начало, игра, само по себе катящееся колесо, первое движение, святое «да» (3, стр. 20). Ему свойственно «… доверчиво подходить ко всему ужасному» (3, стр. 160). Невинное дитя, но бывшее ранее и смеющимся львом, и выносливым верблюдом, подобно в своей невинности самому вечному становлению, из хаоса рождающему «танцующие звезды» (3, стр. 11). И оба они пребывают по ту сторону добра и зла. Своею волею творит он формы жизни по образу и подобию своему и вокруг него вращаются преображенные миры.

Кем суждено быть Сверхчеловеку? Быть собою… Подлинным собою. Но для этого надо уметь слышать голос своего естества, голос «Само»… Кому из людей доступно это? Прислушиваясь к себе, мы скорее услышим голос разума, морали, нежели робкий дрожащий голосок инстинкта… Как мощно сегодня должно быть изначальное «Само», чтобы прорасти сквозь огромный пласт социокультурных наслоений в человеке и громко заявить о себе… Но именно оно – наше творческое начало, способное совершить прорыв к новым мирам.

Сверхчеловек, преодолевая человека, возвращает утраченную им цельность. Он познает не разумом одним, а всем своим существом. Познавать и созидать для него – одно. Все, что видит он перед собою – становится его глиной…

«Он говорит: «так должно быть» (es muss sein) … он творческой рукой хватается за будущее, и все, что было, и будет, становится для него средством, орудием, молотом» (2, стр. 61).

«Их «познание» есть творчество, их творчество – законодательство, их воля к истине есть воля к власти» (2, стр. 61).

Но каково их наипервейшее свойство – честность перед собою, правдивость неистовая как страсть, способность расспросить себя до конца и не убояться своих вопросов перед лицом зияющей бездны.

«… В конце концов все должно быть так, как оно есть, и как всегда было: великие вещи остаются для великих людей, пропасти для глубоких, нежности и ужасы для утонченных, а в общем все редкое для редких» (2, стр. 189).

Что предлагает «законодатель» Ницше? Какие ценности творит он?

1. «На место «моральных ценностей» - исключительно натуралистические ценности. Натурализация морали» (1, стр. 462).

… словесная роскошь принадлежит к старинному украшению лжи золотой пылью бессознательного человеческого тщеславия и что под такой лживой окраской и размалевкой страшны основной текст homo natura должен быть узнан? (2, стр. 267). Иными словами, он предлагает отбросить мишуру слов, подделок под бриллианты – и увидеть страшную Красоту природного человека.

«Перевесит человека снова на язык природы, овладеть всеми многочисленными толкованиями, которые до сих пор были нацарапаны и намалеваны на вечный основной текст homo natura (сотри случайные черты), сделать так, чтобы человек впредь стоял перед человеком так, как он уже теперь, закаленный воспитанием науки, стоит перед природой, с бесстрашными глазами Эдипа и залепленными ушами Одиссея … (2, стр. 267).

2. «Вместо «социологии» - учение о формах и образах господства.

3. Вместо «общества» - культурный комплекс – как предмет моего главного интереса.

4. Вместо «теории познания» - перспективное учение об аффектах (для чего необходима иерархия аффектов, преобразованные аффекты, их высший порядок, их «духовность». Ницше призывает восстановить аффекты и инстинкты, как наиболее правдивую часть человеческого существа, в правах по сравнению с разумом.

5. Вместо «метафизики» и религии – учение о вечном возвращении (1. стр. 462).

В чем суть идеи вечного возвращения?

Картина жизни будет повторяться в вечности бесчисленное число раз, т.к. сумма сил, т.е. возможность проявления «воли к власти» ограничена, время же, в которое проявляется эта воля, бесконечно и через громадные промежутки времен должна наступать в мироздании все та же комбинация сил…

«В мире вечного возвращения на всяком поступке лежит тяжесть невыносимой ответственности. Это причина, по которой Ницше назвал идею вечного возвращения самым тяжким бременем (das schwerste Gewicht) (М. Кундера. Невыносимая легкость бытия).

Эта мысль – орудие отбора и воспитания… Расы, которые не вынесут этого сознания, тем самым приговорены к гибели, те же, которые воспримут «вечное возвращение», как величайшее из благодеяний, будут избраны для владычества над миром (1).

«Сверхчеловек» не просто любит каждый момент жизни, но стремится его увековечить.

Своего рода тест на принадлежность к высшей расе существ предлагает Ницше:

«Кто подобно мне, с загадочной алчностью долго старался продумать пессимизм до самой глубины… кто действительно заглянул… в глубь самой мироотрицающей из всех возможных философий – по ту сторону добра и зла – тот может быть этим самым, против своей воли, открыл свои глаза на обратный идеал самого смелого, жизненного и утвердительно смотрящего на мир человека, который не только научился мириться с тем, что было и есть, но желает возвращения, ненасытно взывая da capo (с начала) не только для себя, но и для всей пьесы, и не только для отдельного представления или для отдельного зрелища, а в сущности для того, кому нужно это зрелище и кто делает его нужным, потому что он беспрестанно нуждается в само себе – и делает себя нужным» (2, стр. 199).

Кто воспримет с радостью этот вечный маятник бессмысленносит – тот воистину Сверхчеловек. Безудержно расточительный в творческой мощи, погружается он в пучину гибели и возрождается вновь ради невинной забавы померяться силами с хаосом самого вечного становления.

Существует ли противоречие между идеей Сверхчеловека и идеей Вечного возвращения? На первый взгляд – да: приятие вечного возврата есть приятие полной своей бесправности, бессилия что либо изменить, это – абсолютное смирение перед судьбой, тотальным фатумом. И как будто несовместимо такое истинно христианское смирение перед неизбежностью с образом неистощимого и своевольного творца – Сверхчеловека. Но это лишь кажущееся противоречие: если цель и смысл творчества Сверхчеловека – его же собственная воля, то нет более надежного и совершенного орудия упражнения воли, чем жить с осознанием Вечного возвращения одного и того же, обручившись Кольцом колец с однообразной вечностью. Цепенеть перед абсурдом, смотреть в глаза Гаргоне Медузе и не превратиться в камень, противостоять своей волей самому страшному для человека разумного – вечной бессмыслице – удел сверхразумный и сверхчеловеческий.

Отдавая себе отчет в неоднозначности каждой фразы Ницше, во множестве нарочито противоречивых ответов на вопрос «Что находится по ту сторону добра и зла» на страницах его произведений, я пыталась выстроить свою логику постижения его творчества, очередное «прокрустово ложе»…

Вышеизложенный текст представляет собой пример «наивного» прочтения Ницше. Это – попытка непосредственного диалога Читателя с Автором изучаемого текста, ил даже «интервью» с ним.

Это – диалог читателя и автора, в котором читатель, как интерпретатор и толкователь читаемого, тоже претендует на авторство: авторство читателя состоит в построении собственного дискурса. Он утверждает свое авторство в последовательности нанизывания цитат, в логике вопрошания. В этом власть интерпретатора над текстом: я вопрошаю и сама же отвечаю себе цитатами из Ницше. Но у Ницше нет однозначных ответов ни на один вопрос; сам выбор ответов, сама подборка цитат говорит о перспективе рассмотрения, о предпочтениях вопрошающего, о стереотипах его мышления, о его «доксе» (выражение П.Бурдье) столько же, сколько и о философии Ницше.

Первоначально моей задачей было: приглушить и заставить замолчать в себе многоголосый хор разноречивых мнений многочисленных критиков и воздыхателей Ницше и прочесть его тексты так, как если бы никогда ничего не слышала о нем раньше; прочесть «наивно» - не заметив его стилистических ловушек, кричащих противоречий, попадаясь на все «приманки» коварного Соблазнителя мысли, «Дон Жуана познания» (20); простодушно нанизывать с изумляющей легкостью звено за звеном жестко и однозначно детерминированную цепь своих вопросов и его «ответов».

И, поставив точку, с ужасом увидеть как смеющийся Гулливер шутя разрывает эту цепь, эти лилипутовы путы, которые могли бы его разве что позабавить. Увидеть это – и убедиться, что не поняла в прочитанном ничего, и броситься за советом и помощью ко всем отвергнутым сгоряча – к тем, кто, наверно, уже прошел этот путь Соблазна мнимой легкостью и доступностью для понимания текстов Ницше и пришел в пункт Недоумения ставшегося ни с чем, с ускользающей между пальцев хохочущей пустотой вместо полновесности обретенного, присвоенного смысла.

Вышеизложенный текст – мой текст, хоть и состоит он более чем на половину из цитат из Ницше: это моя логика вопрошания и моя логика отвечания, моя подборка цитат, обусловленная моим произволом или необходимостью, диктуемой моей доксой. Возможны другие вопросы и другие ответы на те же вопросы.

Это эссе – одна из возможных перспектив его творчества. И как каждая отдельная перспектива она дает однобокое представление, фокусированное видение. «Наивное» прочтение не может быть голографическим, всеохватным; это – первое прочтение, назначение которого – лишь подтолкнуть к последующим. Чтобы познать мир или текст (или мир текста, или текст мира) надобно созерцать его «глазами Аргуса», со всех сторон, под всевозможными углами зрения:

«Самым мудрым человеком был бы самый богатый противоречиями, который обладал бы, так сказать, органами осязания для всех видов человека и для которого возможны были бы от времени до времени великие минуты грандиозного созвучия – редкая случайность для нас» (1, стр. 259).

Но этот «самый мудрый человек» Ницше – способен ли он к действию? Ведь он скован открывшимися ему противоречиями, оппозициями и квадратурами Истин, скрыто или явно враждующих друг с другом. Он не может предпочесть ни одну из этих равновеликих и равноничтожных Истин и выбрать тот вектор, то направление, в котором он хотел бы действовать. И еще: нет нужды, видящему относительность Истин, быть последовательным.

Необходимость дополнить свою собственную перспективу иными аспектациями, воспринять хотя бы еще несколько вариантов прочтения Ницше. И потом повторить свой собственный опыт, обогатившись ими.

И пусть точки зрения противоречивы, тем лучше, что они противоречивы. Это позволяет воссоздать и ощутить напряженность равно самого способа философствования Ницше и баталий вокруг его философии.