Газета «Полтавский вестник» 8 страница

Вчитавшись в сценарий, мы увидели, что «Диана на охоте» чем-то, вероятно сюжетом, напоминает «Первую любовь» Тургенева. Исходя из этого, мы решили снять пошлый адюльтерный налет и придать фильму романтический характер, выдержать все в стиле Тургенева.

В композиции кадров, в решении мизансцен, в учете времени, а также в работе с художником, оператором и актерами мы целиком воспользовались своим опытом занятий в студии.

Всеволод Эмильевич научил нас также правильным взаимоотношениям с техническим персоналом. Мейерхольд всегда делал работников сцены соучастниками своего режиссерского творчества. Его пример очень помогал нам, молодым режиссерам, во взаимоотношениях с товарищами по работе.

Сценарий был нами уже разработан, актеры приглашены, натура частично подобрана. Остальное мы отложили до встречи с Мейерхольдом, решили с ним посоветоваться.

{242} В день приезда Всеволода Эмильевича в Москву, утром к нам неожиданно явился Николай Щербаков, наш товарищ по Студии на Бородинской, и вот что он рассказал.

Собираясь ехать в Москву, Мейерхольд уговаривал Щербакова ехать с ним и пообещал занять его в своем фильме «Сильный человек». Когда же они приехали в Москву, Всеволод Эмильевич неожиданно на вокзале сказал ему: «До свидания, Щербаков!» И распрощался, ни слова не говоря о дальнейшем. Щербаков поехал в контору кинофабрики, узнал наш адрес и явился на Божедомку, где мы тогда жили. Он был растерян, встревожен и обижен. Мы все трое впервые столкнулись здесь с тем, о чем впоследствии так точно написал Эйзенштейн: «Счастье тому, кто соприкасался с ним, как с магом и волшебником театра. Горе тому, кто зависел от него, как от человека». Щербакова мы успокоили, приютили, пока он не разыскал своих родственников в Москве, и обнадежили, что займем его у себя в фильме, подыщем, если не роль, то эпизод.

В тот же день в конторе кинофабрики А. М. Смирнов увидел Всеволода Эмильевича. Мейерхольд был очень оживлен, сказал, что хочет нас повидать. Он пригласил нас на следующий день на просмотр своего фильма «Сильный человек». Ни словом не упомянул Мейерхольд о Щербакове, а на вопрос Смирнова, не может ли Всеволод Эмильевич порекомендовать нам натуру где-либо в Подмосковье, уклончиво ответил, что плохо знает окрестности Москвы. Работой нашей над картиной он даже не поинтересовался. Это было вторым ударом в тот день. И снова вспоминаются слова Эйзенштейна: «Счастье тому, кто умел учиться, глядя на него, и горе тому, кто доверчиво шел к нему с вопросами».

На следующий день мы были на просмотре заснятых кадров «Сильного человека». Я плохо помню все виденное, помню только, что в этом фильме, в противоположность «Портрету Дориана Грея», Мейерхольд решал какие-то иные задачи. Очень своеобразен, интересен был сам Мейерхольд в роли Гурского. Его лицо, голова были необыкновенно скульптурны.

Всеволод Эмильевич, как всегда, живо интересовался нашим впечатлением от фильма, с пристрастием расспрашивал нас. Мы не выразили восторга, это ему не понравилось. Он еще раз, как часто любил это делать, таинственно подчеркнул, что нам необходимо встретиться, поговорить и что это надо сделать вне стен кинофабрики, в балетной Студии Э. И. Рабенек, где он думает вести театральные занятия. Он дал нам адрес студии и назначил день встречи. О Щербакове он опять не упомянул.

В намеченный день и час мы встретились с Всеволодом Эмильевичем в Студии Э. И. Рабенек. Это была большая комната, с эстрадной площадкой, с громадным окном во всю стену, {243} с мягким ковром на полу. Вся она была затянута сукном светлого тона. Когда мы пришли, Мейерхольд познакомил нас с хозяйкой, известной танцовщицей, и сказал, что вот она любезно предоставляет нам свою студию для театральных занятий и сама хочет присоединиться к нам. Но в тот день мы не занимались, а проговорили весь вечер.

Мейерхольд рассказал, что в апреле в Петрограде в зале Тенишевского училища он делал доклад на тему «Революция и театр». Как и 12 марта, ему пришлось выступать против кадетов. Кадетская партия упрекала его (даже в газетах) в подхалимстве перед «господином пролетариатом». Это возмущало и бесило Мейерхольда до крайности.

Тут же он вспоминал, что все три года войны выступал и писал о своем недовольстве состоянием современного буржуазного театра — всюду, и в студии и в журналах, твердил о необходимости создания театра для народа. И мы вместе стали вспоминать о том, как раненые солдаты постоянно присутствовали на студийных занятиях, как они хорошо принимали наши этюды, пантомимы и как по-дружески относились к нам. Ведь тоща же Мейерхольд говорил, что они, солдаты, и есть тот зритель, для которого будет создаваться новый народный театр. А кадеты публично упрекают его в каком-то подхалимстве!

И снова он с увлечением говорил о театральных традициях площадного народного театра и об актере, идеально владеющем своим телом со всем мастерством, присущим актеру-гистриону.

И вдруг, глядя на стены студии, затянутые сукном, неожиданно сказал: «Вот как хорошо, что нет никаких декораций. А надо бы попробовать совсем обнажить стены театра. Все, все убрать! Тогда актер сможет до конца показать себя в своем мастерстве. А зритель воображением будет дополнять происходящее на сцене и сам определять место действия. Вот какой эксперимент необходим». Когда несколько лет спустя я смотрела постановку «Великодушного рогоносца», то мне казалось, что я вижу что-то хорошо знакомое.

Мейерхольд был весь в мыслях о театре. О своем фильме, о кинематографии, а уж о нашей работе над картиной и подавно он ни словом не обмолвился. Поздно вечером мы разошлись и уговорились встретиться вскоре для занятий. Тут Всеволод Эмильевич вдруг вспомнил о Щербакове и просил привести его с собой в следующий раз.

Всеволод Эмильевич в те дни переделывал и торопился закончить «Сильного человека». Несмотря на его занятость, мы вскоре снова встретились в студии Рабенек. Это был вечер прекрасной импровизации под музыку. Мне хорошо запомнился Мейерхольд, показывающий нам как режиссер и вместе с нами {244} участвующий как исполнитель, на площадке. Он много говорил о значении движения и жеста актера в связи с музыкой. Может быть, потому, что хозяйка студия была танцовщицей, последовательницей ритмической теории Жак-Далькроза, Мейерхольд много говорил о том, какое важное значение может иметь музыкальный фон для игры драматического актера. Он говорил, что современный актер последнее время начал осознавать значение жеста и движения на сцене, но что новый актер в новый театр должен прийти со специальными познаниями в области музыкальной и пластической. Мелодекламацию Всеволод Эмильевич ненавидел. По его мнению, она нарушала основные законы музыки.

Он говорил также о том, что ему хочется создать экспериментальный спектакль, построенный на музыкальном фоне, с пантомимами, особыми мизансценами, музыкальными паузами. Музыка в драматическом спектакле даст богатейшие возможности режиссеру. Впоследствии спектакль «Учитель Бубус» в Театре Мейерхольда как бы явился отражением того, о чем мечтал Всеволод Эмильевич в тот вечер.

О кино опять разговора не было. Нам так и не удалось поговорить о волновавших нас вопросах режиссуры и актерской игры в кинематографе.

На этот раз с нами пришел Щербаков. Мейерхольд встретился с ним, как ни в чем не бывало, и наравне со всеми занимался с ним этюдами и пантомимой.

После занятий, как рассказывал потом Щербаков, он провожал Всеволода Эмильевича домой. И опять Мейерхольд ни словом не упомянул о своем приглашении сниматься в фильме.

Он мог обласкать, одарить человека и не видеть в этом своей заслуги. И так же отвернуться, обидеть и не признавать своей вины. Таков он был!

В следующую нашу встречу с Всеволодом Эмильевичем, в двадцатых числах июня, в Студию Рабенек во время занятий пришла артистка Александринского театра Н. Коваленская, одна из исполнительниц роли Нины в «Маскараде».

Может быть, потому, что на занятиях появилась Коваленская, Мейерхольд вспоминал «Маскарад» и говорил о том, что фактически русская классика не была еще должным образом осуществлена на сцене, что Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Островский в своей драматургии были связаны с лучшими традициями мирового театра: Гоголь — с театром Мольера, Пушкин — с театром Шекспира, Лермонтов — с испанским театром, и в творчестве Островского тоже видно влияние испанского драматурга Сервантеса. Произведения наших классиков построены на театральных традициях прошлого. И надо восстановить эту основу подлинной театральности. Такой подход к великим произведениям {245} наших драматургов даст много нового театру. Вдохновенная беседа Мейерхольда вспомнилась, когда я увидела его постановку пьесы Островского «Лес», в которой были использованы традиции народного театра.

Назначенное в студии Рабенек следующее свидание с Мейерхольдом не состоялось, так как он на время уехал в Петроград. По возвращении его в Москву мы продолжали встречаться в студии. Как-то раз туда пришел В. Инкижинов. В конце 1916 года Инкижинов поступил в Студию на Бородинской и покорил всех нас, а особенно Мейерхольда, своей виртуозной акробатической и пластической техникой. Гибкость и ловкость движений были у него сверхъестественные, напоминавшие пластику тигра, кошки. Возможно, именно тогда, с его появлением в студии, и зародилась у Мейерхольда мысль о будущей биомеханике. Вместе с Инкижиновым они составляли различные виды упражнений, необходимых для актера, для его поведения на сцене. Приход Инкижинова в Студию Рабенек очень обрадовал Всеволода Эмильевича. Мы стали делать этюды и упражнения, построенные главным образом на акробатике. Занимались в тот день очень весело и непринужденно. И стали фантазировать о том, как можно было бы построить спектакль, в котором приемы балагана нашли бы себе применение. Мейерхольд снова говорил о странствующих комедиантах, которые несут в себе традиции подлинного искусства актера.

После этого вечера Мейерхольд снова уехал в Петроград. У нас началась работа над сценарием нового фильма «Расплата», в мотором мне была поручена роль. Меня не так прельщало сниматься в кино, как было интересно на себе самой проверить пригодность для кино актерских навыков, полученных в Студии на Бородинской.

Несмотря на то, что я помнила слова, когда-то сказанные Мейерхольдом о том, что жест, движение актера в кино должны быть более сдержанными, чем на сцене, я чувствовала, что мне не хватает актерской техники. Это беспокоило, и процесс съемки был мучителен. Видимо, для кино актеру нужна какая-то особая, «своя» школа, думала я. Очень хотелось об этом поговорить с Всеволодом Эмильевичем. Он назначил нам свидание, на сей раз у своих сестер. Шел сентябрь 1917 года.

Квартира сестер Мейерхольда помещалась в небольшом домике на Сретенке. На этот раз встреча наша получила неожиданный оборот. Не произошло разговора ни о кино, ни о театре. В связи с предстоящими выборами в районные советы Мейерхольд говорил о великом вожде пролетариата — Ленине, о том, что за большевиками победа, и на выборах при голосовании они должны получить большинство голосов, что необходим мир, и что за это бьются большевики.

{246} Вскоре пришел Инкижинов. При нем разговор о политике продолжался. Мы ушли, и в памяти остался взволнованный Мейерхольд с его страстными речами о революции, о Ленине.

С Мейерхольдом мы больше в том году не встречались. Он уехал в Петроград, где должен был ставить в Александринском театре «Смерть Тарелкина, или Веселые расплюевские дни» Сухово-Кобылина.

В декабре 1917 года приехал из Петрограда в Москву Маяковский. Он сообщил нам, что в дни Октября вместе с Мейерхольдом был в Смольном среди небольшой группы работников искусств. О своих драматургических планах и общей с Мейерхольдом театральной работе Маяковский тогда ничего не говорил. Он рассказал только, что Всеволод Эмильевич: был нездоров, но тем не менее накануне Революции, 23 октября 1917 года, сдал постановку «Смерть Тарелкина».

{247} Ю. Гольцев
В Москве и Новороссийске

Всеволод Эмильевич Мейерхольд был младшим братом моей матери Эльфриды Эмильевны. Она была замужем за саратовским агрономом-лесоводом Иваном Николаевичем Гольневым. В 1908 году, когда мне исполнилось восемь лет, наша семья переехала в Москву. А в это время в Петербурге уже громко звучало имя молодого талантливого режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда, приглашенного в императорские театры.

С 1908 по 1916 год Всеволод Эмильевич не раз приезжал из Петербурга в Москву и всегда останавливался у нас.

С ранних лет мы — три брата и сестра — увлекались «театром», участвуя сперва в домашних, а потом в школьных спектаклях.

В те краткие дни, когда Всеволод Эмильевич бывал в Москве, особенно шумно было в детских комнатах. Мы играли и декламировали произведения Пушкина, Горького, Сологуба, Бальмонта, Апухтина. Всеволод Эмильевич с удовольствием смотрел на наш «театр» и делал свои замечания. Невольно он становился нашим режиссером и актером. Во время одного из домашних представлений, сняв с кровати белую простыню, Всеволод Эмильевич молча облачился в нее и включился в игру. Импровизируя, он изображал то старуху в покрывале, то старика в плаще, то молодого рыцаря. При помощи простыни он проделывал {248} всевозможные штуки и фокусы. В любом нашем действии он умел находить место для «третьего» персонажа (не предусмотренного автором).

Мы очень любили такие вечера импровизации и в свободное время готовились к ним как актеры, режиссеры и авторы. Нас поощряли предсказания Всеволода Эмильевича о том, что в конце концов мы станем артистами. Впоследствии эти предсказания в какой-то мере оправдались.

Дальше вспоминаются бурные годы гражданской войны.

В 1919 году в Новороссийске находилась вся семья Всеволода Эмильевича. Вместе с ними жил и я. Ялта, где лечился В. Э. Мейерхольд, была захвачена белыми, и он бежал на фелюге в Новороссийск, надеясь остаться там незамеченным.

Однако летом 1919 года в новороссийской белогвардейской газете появилась заметка некоего Бобрищева-Пушкина, махрового реакционера, журналиста, сбежавшего из Петрограда. Заметка заканчивалась такими словами: «… что думают наши власти об охране населения от большевистской заразы, когда по нашим улицам свободно разгуливает — большевистский эмиссар, небезызвестный левый режиссер Всеволод Мейерхольд?»

И этого было достаточно для местных властей, чтобы обратить внимание на особу Всеволода Эмильевича. Мейерхольда вызвали в следственные органы.

Дело приняло плохой оборот. Он был арестован. В лучшем случае ему грозила тюрьма и белогвардейские застенки. Следственные материалы были переданы на доклад главнокомандующему белой армии генералу Деникину, который на деле Мейерхольда наложил собственноручную резолюцию: «Судить». Что означало это слово, станет понятным, если вспомнить бушевавший повсюду на юге белогвардейский террор.

Мейерхольд в тюрьме. Местная передовая интеллигенция объединяется и хлопочет об освобождении Мейерхольда. Хлопоты увенчались успехом. Всеволод Эмильевич был взят местным адвокатом на поруки под залог, без права выезда из города.

Прошло несколько месяцев. Терпя на всех фронтах поражения, под натиском Красной Армии белые отступали. В конце марта 1920 года под огневой завесой английских крейсеров в новороссийском порту шла паническая погрузка остатков разгромленной белогвардейщины.

Наш отдельный домик с открытым дворам, который уходил в степь и в сторону моря, находился на самой окраине Новороссийска. Здесь кончалась улица, а дальше шла дорога через степь в горы, туда, куда за несколько дней до прихода Красной {249} Армии уходили к «зеленым» все те, кто стоял между белыми и красными, кто опасался быть насильно мобилизованным и не хотел сражаться на стороне белых.

Но были и такие, которые не уходили к «зеленым», а вели полуподпольный образ жизни и страстно ждали прихода Краевой Армии. Таким были Н. Н. Иванов (Кока), участник петроградской Студии Мейерхольда, гардемарин Балтийского флота. Судьба забросила его в далекий Новороссийск. Здесь он неожиданно встретился с Мейерхольдом и, сбежав от белых, жил и скрывался в его семье в ожидании прихода Красной Армии.

В доме Мейерхольда под одной из комнат со стороны двора мы с Кокой организовали подпольное жилье, так как деникинские власти в последние дни насильно мобилизовывали молодых людей и увозили их с отступающей белой армией.

В организации «подполья» помогал сам Всеволод Эмильевич и его дочери Татьяна и Ирина. Это было опасно для Мейерхольда — ведь он находился под надзором, но долг коммуниста обязывал его, не считаясь с трудностями, спасти двух юношей. К счастью, в эти последние дни деникинским властям было не до Мейерхольда. 27 марта 1920 года Красная Армия вошла в Новороссийск.

Красные входили в город со всех сторон, также и по нашей улице. Мы все, во главе с Всеволодом Эмильевичем, вышли к околице с красными ленточками в петлицах и радостно приветствовали проходящие отряды. Особенно блестели глаза Всеволода Эмильевича. Он неудержимо выкрикивал приветственные слова и долго стоял с непокрытой головой.

Вечером того же дня в семейном; кругу он прочитал нам текст своей телеграммы Анатолию Васильевичу Луначарскому, содержание которой было примерно таким: «Поздравляю с освобождением Новороссийска и Юга Республики. Нахожусь здесь. Готов приступить к работе. Жду Ваших указаний. Всеволод Мейерхольд».

Не дожидаясь ответа А. В. Луначарского, Мейерхольд немедленно связался с политотделом 9‑й армии и принялся за налаживание культурной жизни города.

Началась кипучая пора собирания местных работников искусства и культуры. Мейерхольд был назначен заведующим подотделом искусств городского отдела народного образования.

Летом 1920 года в сравнительно небольшом приморском городе, каким был тогда Новороссийск, развернулась бурная театральная и общественная жизнь.

Волею судеб там застряло немало артистов, художников, режиссеров, драматургов, писателей из Москвы, Петрограда, Киева, Одессы, Харькова и других городов. Среди них находился писатель Федор Гладков, который часто встречался с Мейерхольдом, {250} позже приехали писатель Александр Рославлев, режиссер В. Б. Вильнер; актерами местного театра были А. В. Богданова и Д. Н. Орлов.

В Новороссийске было несколько балетных пар, и, зная мое увлечение пантомимой, Мейерхольд поставил меня во главе организованного вскоре «Театра пантомимы и танца». В нем приняли участие мейерхольдовские студийцы из Петрограда Николай Иванов, Николай Порошин, местные цирковые артисты, балетные пары.

Мы имели свое помещение. Всеволод Эмильевич поставил у нас большую музыкальную пантомиму «Арлекинада». Основная декорация пантомимы воспроизводила обложку журнала «Любовь к трем апельсинам». Здесь все было в стиле петербургской мейерхольдовской студии; занавес, например, открывали и закрывали «арапчата», в антракте давалась клоунада или пелась серенада под аккомпанемент гитары и т. д.

В городе работали цирк, передвижная концертная группа, которая обслуживала воинские части, заводы и клубы. В городском саду, вход в который был бесплатным, выступал симфонический оркестр.

Были организованы литературные кружки, устраивались диспуты по вопросам литературы, театра и искусства в «Поэтическом кафе».

Заведуя подотделом искусств, наряду с административной и организаторской деятельностью Мейерхольд находил время и для творческой работы. Театральной сенсацией Новороссийска явилась постановка Мейерхольдом в Театре имени В. И. Ленина «Норы» Г. Ибсена с участием А. В. Богдановой в заглавной роли и Д. Н. Орлова в роли доктора Ранка.

По настоянию Мейерхольда срочно организуются театральные коллективы в клубах и на заводах. При подотделе искусств создается инструкторская группа для руководства самодеятельными кружками на крупнейших заводах и фабриках Новороссийска.

Наш «Театр пантомимы и танца» реорганизуется в передвижной «Театр политической сатиры», в котором была поставлена буффонада-сказка А. Рославлева «Царь Обалдуй». Этот веселый спектакль со злободневным содержанием имел огромный успех.

Кроме того, был создан политсатирический репертуар, ставились антирелигиозные пьесы, сценки, агитировавшие за борьбу с разрухой, голодом, за успешное проведение политики Советской власти.

Мейерхольд очень интересовался судьбой «Театра политической сатиры» и находил время присутствовать на наших репетициях. Этот театр весной 1921 года успешно гастролировал {251} на Кубани, потом в полном составе был вызван в Москву и под названием «12‑й Передвижной театр РСФСР имени В. Э. Мейерхольда» был направлен в Поволжье, где гастролировал до сентября 1921 года.

Всеволод Эмильевич отдавал работе много сил и энергии, возвращался обычно поздно, очень усталым. Он долго скрывал от окружающих свою тяжелую болезнь. Только мы, близкие, знали, что на лопатке левого плеча у него была открытая туберкулезная рана. От этой болезни Всеволод Эмильевич очень страдал. Собственно, это и заставило его искать исцеления под солнцем Черноморского побережья.

Новороссийск жил в условиях мирного строительства, но гражданская война еще полыхала. В начале осени 1920 года под прикрытием норд-оста разгромленный, но еще недобитый барон Врангель с помощью английских миноносцев пытался произвести высадку десанта в районе Анапы. По призыву Новороссийского горкома партии немедленно были мобилизованы и поставлены под ружье все коммунисты города. Мейерхольд шагал рядовым в общей шеренге, с вещевым мешкам за плечами. Потребовалось только три дня штурмовых контрударов, чтобы сбросить в море непрошеных «гостей».

Осенью 1920 года по вызову наркома А. В. Луначарского Мейерхольд выехал в Москву, где был назначен заведующим Театральным отделом (ТЕО) Наркомпроса.

{252} А. В. Богданова-Орлова
Мейерхольд репетирует «Нору»

Много дорогих воспоминаний о Всеволоде Эмильевиче Мейерхольде храню я в своей душе. Особенно яркие сохранила память о той суровой поре, когда мы с Дмитрием Николаевичем Орловым впервые встретились с ним.

Новороссийск. Театр имени В. И. Ленина. 1920 год. Как сейчас, вижу Всеволода Эмильевича в его повседневном костюме: вельветовые брюки и толстовка зеленоватого цвета, серая кепка с большим козырьком, надетая высоко на затылок. На ногах тяжелые военные башмаки. К этому костюму в прохладную погоду добавлялся теплый красный шарф, перекинутый вокруг шеи, что придавало Всеволоду Эмильевичу еще более романтический вид.

Труппа большая, молодая, неоперившаяся. Например, у Д. Н. Орлова и у меня за спиной всего два сезона работы с прекраснейшим режиссером и педагогом Н. Н. Синельниковым.

Все мы жадно ловим каждое слово, каждое движение Всеволода Эмильевича, жаждем скорее познать смысл актерского искусства в революционную эпоху. Кругом бурлит новая, небывалая жизнь!

Всеволод Эмильевич говорил нам: «Смотрите, чувствуйте, слушайте голос современной жизни» и добавлял: «Актер должен быть зрячим человеком. Тогда-то он будет актером-трибуном». {253} Мы старались смотреть, слушать и испытывали чувство радости от сознания своего актерского долга.

Бывало, в разгар репетиции Всеволода Эмильевича вызывали к телефону, после чего он выходил на сцену подобранным, в особом, боевом настроении и объявлял: «Товарищи актеры, репетиция прерывается. Быть готовыми к выступлению на митинге. Садиться в машину!» Мы быстро собирались, влезали на грузовик и ехали по назначению.

Особенно запомнился мне один концерт на берегу бушующего моря, напротив цементного завода. Выступал Всеволод Эмильевич, выступали рабочие, выступали и мы, не сходя с грузовика. Дул сильнейший норд-ост, осыпая нас цементом. Трудно было перекричать рев моря, но мы «старались» вовсю. Читали материал, выбранный Всеволодом Эмильевичем: Д. Орлов — «Тройку» Гоголя и стихи Эмиля Верхарна, я — Валерия Брюсова. Жалею, что не запомнила репертуара других товарищей, но знаю, что все выступали с воодушевлением. Ведь не зря Всеволод Эмильевич после митинга говорил нам: «Хорошо, товарищи актеры! Спасибо!» Вымокшие и охрипшие мы смотрели на него сияющими от счастья глазами. А потом ехали обратно в театр на прерванную репетицию.

Однажды Всеволод Эмильевич объявил нам, что мы будем ставить пьесу Ибсена «Нора». Спросил, есть ли у кого-нибудь эта книга. Нет — ответили мы. Он обещал дать свою. Назвал участвующих и прибавил: «Прочтите все вместе. Читайте умно, обдумывая все роли, свои и товарищей. Репетиция будет, вероятно, завтра или послезавтра».

Долго обсуждали мы слова Всеволода Эмильевича. «Умно». Что это значит? В конце концов расшифровали так: умно — значит: мы — труппа, все — товарищи, и мы должны помогать ДРУГ другу.

Что ждет нас?

Нас ждала назавтра первая репетиция «Норы» Ибсена — репетиция Мейерхольда. Первые подступы к новому искусству.

В зрительном зале, где собралась вся труппа, — гробовая тишина. Внимание напряжено донельзя. Всеволод Эмильевич держит паузу, переводит серьезные глаза с одного актера на другого. Медленно, отчеканивая слова, он говорит: «Товарищи, срочно, через неделю, а может быть, и еще раньше мы должны сыграть “Нору”». Пауза.

Он следит за нашими лицами, стараясь угадать наше настроение. А мы, онемевшие, испуганные невероятно коротким сроком постановки, молчим! Кто-то тихо, как бы говоря сам с собой, произносит: «А у нас даже еще нет ролей на руках». Всеволод Эмильевич оборачивается и очень быстро, мимоходом говорит: «А ролей и не будет». И добавляет: «Товарищи, у нашего {254} государства сейчас нет лишней бумаги». И тут же, как будто стыдя нас за малодушие, продолжает: «А мы, товарищи, попробуем другой способ работы над спектаклем, чтобы вы в одно и то же время и чувствовали и запоминали роли».

— Я буду, — говорит Всеволод Эмильевич, — сидеть на сцене и подбрасывать вам характеристики людей, которых вы играете, чтобы вы скорее улавливали их сущность и острее воспринимали друг друга.

И вдруг весело, задорно крикнул свое неизменное: «Хорошо! Это очень интересно!» И, громко назвав по имени, вызвал на сцену общего любимца, суфлера Йосю.

Всеволод Эмильевич преобразился. Движения быстры, слова точны, голос чуть приказывающий.

— Товарищи рабочие, поставьте на сцену маленький столик и стул для суфлера, рядом стул для меня. Вы, — обращаясь к суфлеру, говорил Всеволод Эмильевич, — будете читать пьесу вслух, а вас, товарищи актеры, попрошу действовать, чувствовать, не торопясь. Действуйте без слов или со словами, если будете к этому внутренне готовы. А я буду по ходу действия помогать каждому исполнителю, подсказывать то, в чем в данный момент он нуждается.

Мейерхольд попросил всех актеров сесть в первый ряд партера. А пока начал действовать сам. Вызывая на сцену по имени то одного, то другого рабочего, давал четкие приказания:

— Товарищ (следует имя), раздвиньте до отказа порталы.

В один миг «кукольный домик» Норы превратился в богатый дом Торвальда. Видя, как мы взволнованно воспринимаем то новое, что «не по автору» делал Всеволод Эмильевич, он то с усмешкой, то серьезно, как бы вскользь обращаясь к нам, объяснял, почему он это так делает. Помню, как он пошутил, глядя на молодого актера, который всегда задавал вопросы: «Товарищи, я все заранее покажу и расскажу, чтобы Митя Орлов не прерывал меня среди действия своими вопросами». Все рассмеялись, а Всеволод Эмильевич мгновенно снял шутку, снова стал собранным. И снова звучит его властная, четкая команда: «Товарищи рабочие, ставьте стены». Быстро, точно, без суматохи ставились и крепились стены.

— Картину на заднюю стену!

И сразу же, по мановению, как в сказке, вносится и вешается картина в широченной золотой раме, занимающая чуть ли не весь задник.

— Круглый стол на середину сцены! Рояль направо, чтобы через широко открытую дверь видно было, что делается в соседней комнате. Там в отчаянии будет танцевать Нора, и на нее будет смотреть самодовольный, самоуверенный собственник Торвальд.

{255} Всеволод Эмильевич, что называется, обставлял сцену вещами.

— А вот тут (указывая место) будет стоять обреченный Ранк, знающий и ожидающий час своей смерти, — продолжает Мейерхольд, искоса взглянув на Орлова в ожидании его обычного вопроса: «Как, Всеволод Эмильевич?» Но Орлов молчал и с широко открытыми глазами жадно слушал учителя. Звучит голос Мейерхольда: «Камин!» Немедленно вносится камин, и Всеволод Эмильевич пальцем указывает для него место. «Внести удобное кресло, сюда, заемного глубже камина, на правом плане. Дайте шкуру белого медведя». Вот шкура уже в руках Всеволода Эмильевича, и он, как фокусник, легким движением набрасывает ее на кресло. С насмешливой интонацией, выражающей его отношение к тому, для кого это место приготовлено, говорит: «Пусть, пусть подремлет пока в этом кресле».

Он подвигает к креслу лежащую на полу голову медведя и объясняет, что сейчас здесь произойдет: вот тут выпивший Торвальд будет похрапывать, освещаемый пламенем камина. Он давал объяснения, планировал обстановку и в то же время сам пребывал в ритме действия.

Неожиданно Всеволод Эмильевич сам садится или, вернее, полуложится в кресло и кладет ноги на голову медведя. Одна нога лежит твердо, а другая явно неполновесна, чувствуется, что она вот‑вот скатится вниз. Пьяный Торвальд с довольной, идиотской улыбкой на лице, с закрытыми глазами тихо похрапывает в кресле. Мы чувствуем шаткость его положения. Это была фигура, виртуозно вылепленная и настолько выразительная, что мы по-детски непосредственно захлопали в ладоши и расхохотались.

Всеволод Эмильевич быстро встал с кресла, слегка улыбнулся, пытливо взглянул на нас и сразу же, в еще более быстром ритме стал давать точные, четкие приказания, которые тут же немедленно выполнялись. То ставился один только стул на левой стороне у входной двери, то он сам останавливался у кресла и прищуренным, как бы прицеливающимся глазом измерял расстояние от одной вещи до другой.