Часть I 5 страница

Гриффит Тэйлор был наслышан о Торонто, потому что другой участник экспедиции Скотта, Сайлас Райт, там родился и вырос. Райт с Тэйло-ром пешком дошли от Кембриджа до собора Свя­того Павла, где располагалась контора по набору участников экспедиции, надеясь убедить Скотта этим марш-броском в серьезности своих намере­ний. Чтобы на протяжении двенадцатичасового путешествия у них не иссякли силы, они взяли с собой в дорогу крутые яйца и несколько плиток шоколада. Райт любил плавать на каноэ и ходить в походы по медвежьим углам на севере провин­ций Онтарио и Британская Колумбия, он очень переживал, когда ему говорили, что ученым во­все не обязательно иметь такие же мышцы, как у моряков, и во время плавания к Антарктиде брал рифы с такой сноровкой, что даже лучшие из них могли бы ему позавидовать. А как только они вер­нулись из полной лишений и опасностей антарк­тической экспедиции, Райт утащил с собой Дебенхэма в долгий поход по северо-западной Канаде.

В самом сердце Британской Антарктики Райт постоянно говорил о своем канадском происхож­дении, хотя относился к нему с искренним юмором. Тэйлору очень нравилось называть Райта «амери­канцем», за что он получил по заслугам — как пи­сал в дневнике Тэйлор: «Райт как-то набросился на меня, и дело кончилось тем, что он порвал мне карман».

Антарктический дневник Тэйлора пестрит восклицательными знаками, будто он постоянно удивлялся тому, о чем писал, как будто весь тот опыт, который он приобрел в этом царстве льда, представлялся ему галлюцинацией. Он писал об однодневных путешествиях с Райтом, в том числе и об их походе на мыс Ройдз, где стояла заброшен­ная хижина Шеклтона[62]. Открыв дверь, они вошли в безупречно убранное помещение. Их ждал там стол, накрытый два года назад, с печеньем и вареньем, булочками и пряниками, со сгущенным мо­локом, прекрасно сохранившимся на морозе. Райт с Тэйлором вошли в комнату, где витал дух Шекл­тона, сели за стол и поели, как будто давно покинувший хижину хозяин послал им приглашение, и два года спустя они пришли к нему в гости точно в назначенное время.

Атос очень жалел, что ему не довелось встре­титься с Райтом, который навестил Тэйлора всего за неделю до нашего приезда в Торонто. Оба ис­следователя Антарктики ходили на Канадскую национальную выставку, где лакомились толченым льдом, залитым в бумажных стаканчиках фрукто­вым сиропом, развлекались на аттракционах, смот­рели представление дрессированных лошадей. Это были те же самые люди, которые первыми вдвоем пересекли Сухую долину в Антарктиде, — таинст­венное место, где за два миллиона лет с неба не упало ни одной снежинки, не выпало ни капли дождя. Теперь Райт вернулся в родной город и по­казывал ему выставку-ярмарку, на которую не раз бегал еще мальчишкой.

Тэйлору очень хотелось пригласить к себе на факультет кого-нибудь из выпускников Кембриджского университета, а Дебенхэм рассказы­вал ему об Атосе. Тэйлор с Атосом договорились о встрече в Афинах в 1938 году, когда Тэйлор пу­тешествовал по Греции, работая над лекцией «Взаимосвязи и культура», которую читал в Кем­бридже. Гуляя по городу, они выяснили, что их взгляды на географию и пацифистские убежде­ния во многом совпадают, оба считали, что науку надо использовать на благо мира — Тэйлор назы­вал эту концепцию «геопацифизмом». Они обсуж­дали нацистскую теорию превосходства «норди­ческой расы» и антисемитизм, говорили о том, как можно использовать географию для развенчания опасных политических измышлений. Они пора­жались сходству взглядов, как нередко удивля­ются друг другу люди, разделяющие одинаковые убеждения.

Тэйлор пригласил Атоса преподавать в То­ронто, и Атос принял его предложение, хотя так случилось, что война помешала ему уехать в намеченный срок. Мы прожили в Торонто всего не­сколько лет, когда выяснилось, что Тэйлор болен раком. Вскоре он ушел на пенсию и вернулся в родную Австралию.

Вот так — потому что уроженец Торонто Райт отправился в антарктическую экспедицию вместе с Тэйлором и Дебенхэмом, потому что Дебенхэм наведался как-то в Салоники, но главным образом из-за соли — мы с Атосом оказались на борту ко­рабля, плывущего в Канаду.

Атос любил резные холмы родины, покрытые рощами и стадами пасущихся овец. В бумажнике он всегда носил с собой фотографию панорамы Закинтоса, открывающуюся с горы, на которой стоял его дом.

— Когда смотришь на какое-то место с любо­вью, видишь его в ином свете точно так же, как лю­бовь меняет отношение к предмету, который дер­жишь в руке, зная, что он принадлежал близкому тебе человеку. Если тебе хорошо знакома раскинув­шаяся перед глазами панорама, то и на все другие виды ты будешь смотреть другими глазами. А если научишься любить какое-то одно место, то смо­жешь когда-нибудь научиться любить и другое.

Перед тем как уехать с Закинтоса, мы упако­вали книги из библиотеки Атоса и отправили их посылками по адресу семьи Мициалис в Афины. Атос пометил все коробки, чтобы Костас знал, ка­кие из них переслать дальше в Канаду, а какие от­править в семейное гнездо рода Руссосов на остро­ве Идра. Он расположен гораздо ближе к Афинам, от Пирея до него можно добраться всего за день.

Атос не знал, сколько лет мы проведем вдали от дома; отправляя книги, он хотел спасти их от возможного землетрясения.

За последние сто лет землетрясения трижды разрушали Закинтос, последнее из них случилось в самом конце прошлого века. В 1953 году, через несколько лет после того, как мы перебрались в Канаду, земля на Закинтосе вновь вздыбилась, как будто ее толчками поднимал автомобильный домкрат, и весь город сровняло с землей. Практи­чески все строения на острове были разрушены до основания, включая домик Атоса. Старый Мартин прислал нам снятую Иоаннисом фотографию гет­то, на которой среди руин виднелась лишь одино­кая пальма, она, как жуткий дорожный знак, показывала, в каком месте разрушенной улицы он стоял. Со временем город Закинтос отстроили заново, строители возродили в первозданном облике венецианский стиль зданий, выходящих фасада­ми на гавань. Однако Атос решил не восстанавли­вать ни фонтан Никоса, ни лежащий в руинах дом на горе.

— Большинству островитян удалось спас­тись, — сказал мне Атос, — потому что они доверя­ли поведению животных. Землетрясения, столе­тиями разрушавшие Закинтос, приучили его жителей верить знакам, которые давали людям звери; на протяжении веков предвестники при­ближавшихся катастроф передавались из поколе­ния в поколение. За полдня до начала землетрясе­ния собаки и кошки выскакивали на улицы, лая и мяукая, как сумасшедшие. Поднимался такой вой, что слов человеческих расслышать уже было нельзя. Охваченные паникой козы крушили огра­ды загонов, червяки выползали из земли, даже кроты боялись оставаться в норах. Гуси с курами взлетали на деревья, свиньи норовили откусить друг другу хвосты, коровы вырывались из хлева и разбегались куда глаза глядят. Даже рыба выпры­гивала из воды на берег. Крыс шатало как пьяных...

Рассказывая мне об этом, Атос полагал, что приводил обоснованное объяснение происходяще­го. Но это лишь подтверждало то, во что я и сам уже верил: жителей Закинтоса оберегала про­стертая над ними невидимая длань провидения.

— Нет, — спорил со мной Атос, — нет. Семьям, жившим в гетто, помогла скрыться удача, но сначала должен был сказать свое слово мэр Каррер. Помогла удача и островитянам, когда они уплыли на большую землю, спасаясь от землетрясения, но сначала для этого им надо было заметить знаки, поданные животными... И нам, Яков, помогла встретиться удача, но, чтобы она нам помогла, те­бе сначала надо было бежать в лес и там скрыться.

Мы с Атосом побывали на Идре, навестили госпожу Карузос, которая держала небольшую гостиницу и таверну в городе. Как прежде ее мать, она присматривала за домом Руссосов, ког­да там никто не жил, — нередко он пустовал года­ми. Атос объяснил мне, что для жителей островов ничего необычного в этом не было. Иногда дома ждали хозяев десятилетиями. На Идре не было машин, и посылки с книгами Атоса везли в гору на осле мимо раскинувшихся на берегу гавани особ­няков богатых судовладельцев, чьи родовые фло­тилии прорвали британскую блокаду во время наполеоновских войн и ходили торговать даже с да­лекой Америкой.

Дом на Идре, как и дом на Закинтосе, был чем-то похож на балкон, зависший над морем.

— На этой террасе, — сказал Атос, — всегда веет легкий морской ветерок, даже в самый жар­кий день. Когда Никос был мальчишкой, он как-то пустил отсюда бумажный самолетик. Тот угодил прямо в шляпу какому-то малому, потягивавшему узо в кафе на пристани. На листке, из которого мой брат сделал самолетик, он написал записку, где умолял спасти его от похитителей. Он даже указал адрес, где его держат в заточении. Домой пришли полицейские, и Никоса охватила паника при мыс­ли о том, как его накажет отец, гнавшийся за ним до половины холма. А все, кто за ними наблюдал, были уверены, что за братом гонится злодей!

Атос показал мне снимки родителей и брата. Мы сидели под лимонным деревом во дворике таверны госпожи Карузос, листья бликами тени иг­рали на стене, а потом, когда мы на пароме возвра­щались в Афины, я уткнул обгоревшее лицо в плечо Атоса и заснул.

Через несколько дней после нашего возвра­щения с Идры Дафна и Костас провожали нас в Пирее. Они много раз желали нам счастливого пу­ти. Атос подарил Костасу запечатанную жестя­ную коробку английского табака — Костас сказал, что она, наверное, последняя во всей Греции, — а я оставил ему свою поэму, посвященную кануну освобождения Афин, под названием «Шепчущий город». Это было отнюдь не самое лучшее из того, что я написал, но я много над ней работал.

На пристани Дафна дала нам на дорогу боль­шую плетеную корзину с едой, накрытую крыш­кой: жесткими бутиматами[63], о которые можно бы­ло сломать зубы, если не смочить их сначала в молоке или кофе; маслины и помидоры из своего сада, чтобы есть их с хлебом; небольшие осыпаю­щиеся пучки орегана и базилика, перевязанные ниткой. Бесценная бутылка пополаро[64]. Костас по­дарил Атосу сборник стихов Сикелианоса «Акритика» военного времени, а мне — свой любимый сборник греческой поэзии карманного формата в жестком переплете. Эта книжка заронила мне в душу семена тех слов, образы которых взрастали в моих работах всю жизнь.

Дафна привлекла меня к себе для прощально­го поцелуя, и я почувствовал щеками ее руки, как руки мамы, белые, будто мукой обсыпанные, когда она хотела меня приласкать.

Дафна завернула мне в куртку апельсин, и я вспомнил Монса, клавшего в карман бесценный кусочек апельсиновой кожуры ради ее чудесного аро­мата. А после школы он открывал рот, и на языке у него жемчужинкой лежало апельсиновое зернышко.

— В изгнании, — сказал Атос в наш послед­ний вечер с Дафной и Костасом, проведенный в их саду, — на чужой земле человек начинает петь старые песни детства. Он вспоминает, как черпал воду в колодце, яблоки в саду, мускатную лозу ви­ноградника.

— Разве это человек, — сказал Атос, — если он не хранит память о родной земле? Он без этого, как пена на гребне волны, как сорняк, как перека­ти-поле без корней...

Мы стояли с Атосом на палубе и смотрели на мерцавшие за равниной моря яркие огни города. С такого расстояния трудно было себе предста­вить, что Грецию терзает смятение, которому суждено было продлиться еще долгие годы. Вече­рело. Огоньки сливались по два, по три, как крупи­цы соли... как звезды. Мы надели свитеры, уло­женные заботливой рукой Дафны, и остались стоять на промозглом ветру, гулявшем по палубе. Атос положил мне руку на плечо, я вдыхал запах шерсти его рукава. Как красный цвет пламени пе­реходит в голубой, так вода, очищаясь, станови­лась серебристо-синей. Потом море стало темнеть, и мерцавшие вдалеке Афины, казалось, медленно уплывают за горизонт, как усыпанный огнями ог­ромный корабль.

Это — тайна дерева, — шептала мне Белла.

ПОЛУСТАНОК

Как и в Афинах, в порту Торонто всегда царит оживление. Это город заброшенных складов и до­ков, теснящихся у самого берега озера силосных башен и товарных причалов, угольных складов и рафинадных цехов; влажными летними ночами со стороны озера от винокуренных заводов к городу тянется густой запах солода.

Это город, почти все жители которого когда-то откуда-то приехали — с базаров, из караван-сара­ев — и привезли с собой со всего мира свои обряды похорон и свадеб, свою кухню и свои песни. Город покинутых миров; язык как расставание.

Это город лощин и оврагов. В них еще сохра­нились большие пространства первозданной при­роды. По этим огромным садам, цветущим в низи­нах, можно пройти через весь город ниже уровня улиц, снизу глядя на проплывающие вверху квар­талы, на дома, фундаменты которых заложены на уровне вершин деревьев.

Это город долин, сцепленных воедино мостами. По задним дворам проходят железнодорожные пу­ти. Город затерянных в закоулках тропинок, город сбитых из вагонки гаражей, крытых гофрированной жестью, деревянных заборов, покосившихся там, где дети понаделали дырок. В апреле густо порос­шие деревьями улицы зеленеют ковром опавших семян. Забытые речки, заброшенные каменоломни, руины ирокезских укреплений. Парки, подернутые смутной дымкой субтропической памяти, город, вы­строенный на дне доисторического озера.

Из огромного, сложенного из известняка зала вокзала «Юнион Стэйшн», изрезанного подъездны­ми путями, туннелями и переходами, пассажиры поезда, отошедшего от океанских доков Монреаля, выплескиваются на улицы Торонто. Дождливый вечер начала сентября.

У выхода с вокзала толпился народ, но это — единственное скопление людей вокруг: улицы горо­да, разбегающиеся от здания, пустынны, как тьма вокруг светлого ореола лампочки. Путешественни­ки расселись по такси, и уже через несколько минут большая привокзальная площадь совсем опустела.

Мы с Атосом ехали на север по безлюдному городу, огромному городу-привидению, окутанно­му саваном дождя. Мимо проплывали каменные здания, плакавшие слезами дождевых капель: почтовые отделения, банки, гостиница «Ройял Йорк», ратуша. То же самое чувство было, ное, у папы, когда он мальчиком впервые приехал в Варшаву со своим отцом. Трамваи на безлюдных улицах, такая же моросящая серость дождя, глян­цево блестели листья деревьев. Мы ехали с Ато­сом по Торонто мимо высоких зданий, по залитым ярким холодным светом широким проспектам в потоке больших автомобилей, а со всех сторон нас неотступно преследовала навязчивая развязность рекламных щитов, понатыканных везде, где толь­ко можно себе представить: зубной порошок, лось­он для волос, бесчисленные учреждения и органи­зации, женщины в таких позах, вид которых приводил меня в смущение.

Такси привезло нас на западную часть улицы Сент-Клер, где кто-то из университета предло­жил нам снять частично обставленную квартиру. Мы прошлись по комнатам, покрутили краны умывальников, заглянули в стенные шкафы и на­весные ящики на кухне. Несколько минут Атос расхваливал окна с сетками от насекомых.

— Электричество, водопровод. После Закинтоса, — сказал Атос, — мы будем жить здесь, как в гостинице.

Не распаковывая вещи, мы вышли на улицу и дошли до ресторанчика, реклама которого изве­щала нас о том, что он открыт всю ночь. Я заказал первую в жизни канадскую трапезу: хлебцы, об­жаренные в масле, и тарелку овощного супа. Атос съел первый в жизни кусок тыквенного пирога. Атос, который никогда не курил ничего, кроме трубки, купил канадские сигареты — «Макдоналдс», с девушкой-шотландкой на пачке — и то­ронтскую «Телегрэм». Официантка со значком, на котором было написано ее имя Эме, предложи­ла Атосу чашку кофе, и я ждал ее с напряжен­ным нетерпением, потому что никак не мог взять в толк, что значит «бездонная чашка»[65]. Вкус жиденького кофе скривил лицо Атоса гримасой. Над каждым столиком висела лампочка. Из окна, ря­дом с которым мы сидели, виднелась вывеска на доме, где мы поселились: «Сад на болоте». На кух­не приветливо звякали тарелки, оживленно суда­чили официантки в крахмальных белых передни­ках, но мне было грустно в этом ресторанчике. Я впервые видел людей, евших в одиночестве в об­щественном месте, — это зрелище выводило меня из равновесия, нужно было время, чтобы я к нему привык.

Несмотря на усталость, Атос был возбужден. На следующее утро ему надо было рано встретить­ся с Тэйлором в университете. Мы вернулись в «Сад на болоте». В квартире была только одна кро­вать; я лег на диване. Вместо одеял мы укрылись пальто. Сквозь тонкие шторы с улицы просачивал­ся свет фонарей. В полутьме ночного города голова у меня была забита английскими словами, я лежал в комнате и долго не мог уснуть даже после того, как до утра стих грохот и скрежет трамваев.

Через некоторое время я услышал, как Атос, стараясь меня не тревожить, прошел по скрипуче­му полу через прихожую в кухню. Потом он подо­шел ко мне и сказал:

— Все в порядке, Яков, спи. Я скоро вернусь и принесу завтрак.

Я даже голову не мог оторвать от подушки, чтобы с ним попрощаться. Другой на моем месте помчался бы открывать свой новый мир, а меня охватило оцепенение отчаяния. Я уставился в по­толок и стал считать мертвых мошек на люстре, пока снова не забылся сном, в котором мне пригрезилась девушка с пачки сигарет «Макдоналдс», в одной руке она держала электробритву, в дру­гой — зубной порошок «Пепсодент».

Университетские аудитории заполнили люди, вернувшиеся с войны; небольшой географический факультет был забит до отказа. Атос готовил лек­ции, вел исследования и каждое утро уходил так рано, что на сон ему почти не оставалось времени. Я часто видел, как он садился в трамвай со сдви­нутыми на лоб очками, а из раскрытого портфеля у него во все стороны торчали бумаги. Пока Атос дни напролет учил студентов в здании «Макмастер» на улице Блур, я занимался греческим и анг­лийским в школе «Афина». Я с радостью взял на себя ответственность за покупки и уборку кварти­ры. Мне было приятно, что теперь я мог заботить­ся об Атосе, а он мог на меня положиться. Готовил, правда, в основном он, но это занятие доставляло ему удовольствие — у плиты он отдыхал и рас­слаблялся. А каждое воскресенье, какая бы погода ни стояла на дворе, мы ходили гулять.

За кухонным столом в квартире на Сент-Клер Атос учил меня тонкостям английского языка. Английский был моей пищей. Всегда до него голод­ный, я запихивал язык себе в рот. Потоки слов рас­текались по телу не только теплыми струями, но и волнами безотчетного страха, потому что с каждой новой порцией знаний прошлое понемногу уходи­ло в небытие. На нашей кухне Атос терпеливо ждал, пока я грыз гранит науки, пережевывал его и глотал.

Газеты и журналы доносили до нас все новые факты отгремевшей войны. Мои ночные кошмары будили Атоса в нашей небольшой квартире. После тяжелой ночи он брал меня за плечи и говорил:

— Яков, мне очень хочется украсть твою па­мять, пока ты спишь, отнять у тебя все ночные кошмары.

Ребенку трудно судить о лицах взрослых, но большинству из нас всю жизнь кажется, что мы можем отличить лицо хорошего человека от физи­ономии мерзавца. Солдаты, выполнявшие долг, возвращали матерям отрубленные головы доче­рей — с заплетенными в косы волосами и нетронутыми заколками, — и лица их не были отмечены клеймом злодеяния. Черты их лиц не искажались, когда они творили свои «подвиги». Куда могли вместиться их ненависть и отвращение, если не в глаза, невидимо обращавшиеся вспять в орбитах, чтобы мысленным взором постичь непостижимый факт преступления всех пределов человеческих? Есть такая точка зрения, что если черты лица че­ловека не извращает клеймо злодейства, то и со­вести пробуждаться не обязательно. Но такое объ­яснение заведомо ложно, поскольку некоторые солдаты смеялись, палочками выкалывая глаза живых людей, разбивая еще не окрепшие черепа младенцев о добротный кирпич добротных домов. Я долго верил, что по лицу человека о нем нельзя ничего узнать. Когда Атос обнимал меня за плечи, когда говорил: «Посмотри на меня, посмотри на меня», чтобы убедить меня в своей доброте, ему и в голову не могло прийти, какой ужас он в меня вселял, как бессмысленно звучали его слова. Если лицо не раскрывает истину, где же она сокрыта? В руках! В руках.

Я старался схоронить образы, скрыть их под покровом греческих слов и английских, под рас­сказами Атоса, затолкать в глубь всех геологиче­ских эпох. Замутить память воскресными прогул­ками с Атосом по лощинам и оврагам. Годы спустя я пытался уйти от них, используя целый набор других уловок, другую лавину фактов — расписа­ния поездов, лагерные записи, статистические данные, методические указания. Но по ночам ма­ма, папа, Белла, Монс просто поднимались, отря­хивали землю с одежды и ждали.

* * *

Атос учил меня готовить стифадо с овощами, йемисту — фаршированный перец и даже бутимату — печенье с черной патокой и корицей, которое он любил есть ночами, работая над курсом исто­рии географической мысли.

Наш первый торонтский снегопад Атос ре­шил отметить достойным ужином. Он послал ме­ня на преобразившиеся улицы купить рыбы. В первые месяцы нашей канадской жизни я хо­дил за покупками только в ближайшие магази­ны, не рискуя в одиночку забредать далеко от дома. В тот день улицы выглядели так необычно, что мне захотелось пройтись подальше. Я вошел в магазин, где раньше никогда не бывал, вытер ботинки о коврик и стал ждать. Из задней комна­ты вышел мужчина и уставился на меня, опер­шись мускулистыми руками о прилавок. Фартук

его был весь в пятнах. С сильным акцентом он гавкнул:

— Что тебе надо?

— Свежей рыбы, — прошептал я.

— Нет! У нас есть подозрения.— Он повысил голос. — У нас есть подозрения.

Я пулей вылетел за дверь.

Атос резал грибы около раковины.

— Какую ты купил рыбу? Кефаль? Палтус? Как бы мне хотелось, чтоб здесь была Дафна, она бы приготовила нам своих замечательных кальмаров!

Я стоял в дверях. Он бросил взгляд в мою сто­рону и увидел мое лицо.

— Яков, что стряслось?

Я ему рассказал. Атос вытер руки, скинул с ног шлепанцы и угрюмо сказал:

— Пойдем.

Я ждал его у входа в магазин. Я услышал, как он разразился взрывами хохота. Он смеялся. Атос вышел на улицу, лицо его сияло радостной улыбкой.

— Все в порядке, — сказал он, — все в поряд­ке. Он сказал «куры», а не «подозрения»[66].

Атос снова рассмеялся. Он стоял посреди ули­цы и хохотал. Я уставился на него, кровь прилила к лицу.

— Прости меня, Яков. Просто сдержаться не могу... Я так долго не смеялся. Входи, входи...

Больше я в тот магазин не заходил никогда.

Я знал, что был смешон, даже когда вырвался от него и один пошел домой.

Язык. Немой язык сиротой тянется к любому звуку, который в силах вымолвить, — и прилипает к нему, как к холодному металлу. Лишь много поз­же, спустя годы, боль уходит слезами.

Каждая вещь очерчена жирным черным кон­туром, который отделяет все вещи от их имен. Мой косноязычный словарь включал в себя обычный набор слов, без которых не проживешь — хлеб, сыр, стол, пальто, мясо, — и еще некоторые поня­тия существенно более высокого свойства. От Атоса я узнал, что значит скальный пласт, бесконеч­ность и эволюция, но он никогда ничего не рассказывал мне ни о банковских счетах, ни о домовладельцах. Я мог на английском и на греческом участвовать в обсуждении проблем вулканов, лед­ников или облаков, но понятия не имел о том, что такое «коктейль» или «клинекс».

Мне не долго пришлось ждать антарктиче­ских рассказов самого Гриффита Тэйлора. Тэйлоры часто собирали гостей у себя дома в Форест-Хилле. На празднование нашего первого в Торонто Рождества туда были приглашены все сотрудники географического факультета. Мне было интерес­но, что думают о нас коллеги Атоса. Я понятия не имел, что они о нас знали. Скоро мне исполнялось четырнадцать, ростом я уже почти догнал Атоса, выпиравшие кости, губы и темные брови, каза­лось, хотели соскочить с лица. В те дни Атос про­изводил впечатление ушедшего на покой искателя приключений, человека, который все вечера напролет мог проводить за описанием своих похож­дений. Госпожа Тэйлор называла нас не иначе как холостяками.

Нас приглашали на чаепития в саду, новогод­ние приемы, вечеринки по случаю окончания семестров. Каждый вечер завершался «Вальсирующей Матильдой» в исполнении Гриффита Тэйлора. У Тэйлоров всегда было романтично — это ощу­щалось не только в самом доме, не только в пове­дении прислуги, свечах, горевших в подсвечниках, и столах, уставленных изысканным угощением. Мне кажется, Тэйлоры очень любили друг друга. В тот первый рождественский вечер они подарили мне шерстяной шарф. На прощанье госпожа Тэй­лор с радушной улыбкой пожала нам руки. Потом мы с Атосом сетовали друг другу на то, что она во­гнала нас в краску.

Мы с Атосом тоже иногда приглашали гостей. Мы чувствовали себя одинокими скитальцами и старались собрать вокруг себя такие же неприка­янные души.

Атос как-то набрел в центре города на грече­скую булочную и узнал, что пекарь Константин из Пороса в свободное от торговли черным и бе­лым хлебом время читал на греческом «Фауста» Гёте. Раньше Константин преподавал литерату­ру в Афинах. Вскоре он стал регулярно к нам на­ведываться раза два-три в месяц и всегда прино­сил с собой пирог, пакет булочек или другие сладости. Иосиф, мастер, который как-то при­шел к нам чинить плиту, в свободное время пи­сал портреты. Он любил к нам заглядывать суб­ботними вечерами, завершив трудовой день.

Грегор, до войны имевший адвокатскую практи­ку на Буковине, теперь торговал мебелью, он как-то пригласил нас пойти вместе с ним на кон­церт. Грегор был очень увлечен одной скрипач­кой, и мы всегда занимали в зале такие места, где ее было лучше всего видно.

Наши гости знакомили меня с тайнами разных ремесел. Я узнавал, как выводить пятна, чинить кухонную утварь, писать портреты так, чтобы взгляд с холста повсюду следовал за зрителем. Как менять пробки, чинить водопроводный кран, как быстро испечь пирог из дрожжевого теста. Как себя вести на первом свидании (проводить ее до­мой, пожать руку отцу, никогда поздно не возвра­щаться). Атосу, как мне казалось, нравилось, что я внимательно прислушиваюсь к этим практичес­ким советам, пока сам он неустанно продолжал заботиться о моей душе.

Но в основном мы были предоставлены друг другу. Мы не поддерживали тесных связей с гре­ческой общиной, если не считать семейства Кон­стантина, родня которого владела несколькими ресторанчиками, куда мы частенько захаживали пообедать или поужинать, особенно в «Спот-лайт», «Мажестик», элегантный «Дайана Суитс» и «Баселз» с приглушенным светом и обитыми черной и красной кожей банкетками. Атос много работал, как будто знал, что времени ему отпу­щено в обрез. Он писал книгу. Что касается меня, настоящими друзьями я так и не обзавелся до окончания университета. Я редко тесно сходился с одноклассниками. Зато с годами я хорошо уз­нал город.

Дональд Таппер, преподававший на геогра­фическом факультете почвоведение и известный тем, что, бывало, засыпал на собственных лекци­ях, иногда организовывал практические занятия под открытым небом, чтобы показать студентам те или иные географические особенности почвы. Мы с Атосом нередко присоединялись к его сту­денческим экспедициям, пока Таппер не сва­лился на машине с гребня холма, демонстрируя типичный образец друмлина[67]. К счастью, у меня был собственный проводник, который провел меня не только сквозь геологические эпохи — он через юность провел меня от отрочества к зрелости.

Атосу, как заклинания, хватало лишь не­скольких слов и взмаха руки, чтобы разделить холм пополам, пробурить скважину под тротуа­ром, вырубить леса. Он показывал мне Торонто в разрезе; он ломал скалы, как буханки свежего хлеба, обнажая клочковатые неровности геоло­гических пластов. Атос мог остановиться посре­ди оживленной городской улицы, чтобы показать мне ископаемые известняковые окаменелости, выпиравшие из земли у гостиницы «Парк Плаза» или на стенах электрической подстанции.

— Ах, этот известняк, он по футу прибавляет каждые двадцать пять тысяч лет!

Внезапно улицы заливало соленое субтропи­ческое море. Я представлял себе лужайки перед домами, заваленные бесценными сокровищами, — морскими лилиями, брахиоподами, трило­битами[68].

Как птицы ныряют в море за добычей, так и мы с Атосом погружались на сто пятьдесят мил­лионов лет в глубь времен в сумеречное листвен­ное безмолвие оврагов. За рекламным щитом рядом с аптекой «Тэмблинз» нас засасывало рас­кинувшееся полукругом болото мезозойской эры, где огромные, высокие, как дома, деревья и папо­ротники покачивали ветвями во влажной густой дымке разлетавшихся в воздухе спор. Под авто­мобильной стоянкой, за школой, вдали от город­ского шума, от машин и выхлопных газов мы ны­ряли в нижние пространства города, залитые зеленым солнечным светом. Потом, как андартес, греческие партизаны, мы выныривали на поверх­ность на другом конце города — из-под моста около «Стэнз верайети» или из-под ресторана «Хани Дью».

На железнодорожной станции Атос показы­вал мне образцы разных пород крапчатых камней зумбро[69] и объяснял, чем они отличаются от кам­ней из Тобермори, Кингстона или долины Кредит. На улице Эглинтон он показал мне единственный в Торонто образец блестящего черного Лабрадора из Нейна, который в солнечных лучах отсвечивал синим.

Во время одной из наших первых экскурсий мы пошли на пруд Гренадье посмотреть, где Сайлас Райт ставил первые опыты со льдом. Потом мы хо­дили искать старый дом Сайласа Райта в проезде Кресчент. Я уже много раз слышал этот рассказ. Именно Райт первым увидел палатку Скотта, зане­сенную фатальной снежной бурей по самую крышу. Райт ткнул лыжной палкой в безупречную снеж­ную белизну и произнес свою знаменитую фразу: «Вот его палатка». Когда ветреным ноябрьским утром мы с Атосом стояли посреди улицы, мне до­ставило огромное удовольствие произнести на безу­коризненном канадском английском: «Вот его дом».