Глава 12

Проснулась Таня от настойчивого стука в дверь, спросонья полупила глазами на яркое солнечное окно и, на ходу просовывая руки в рукава халата и пытаясь нащупать руками пояс, бросилась со всех ног открывать. Проспала! Сама напросилась на утренний разговор с Леной и проспала…

— Ну и горазда ты дрыхнуть, Татьяна! — обнаружилось за дверью улыбающееся лицо Сергея. — Меня Ада отправила тебя будить. Вставай уже, хватит спать…

— Ой, а который час? — испуганно перебила его Таня.

— Так десять уже.

— Сколько?! — ахнула она и, отодвинув его в сторону, кинулась в Отину комнату, открыла дверь…

Отина кровать была пуста. И одежды его не было. Таня повернулась к вошедшему следом за ней Сергею, спросила коротко:

— Где?

— Матвей, что ли? Так его утром еще Лена увезла…

— Куда увезла?

— Не знаю. Домой, наверное. Она в Ницце живет, а туда путь не близкий, вот и выехала пораньше, чтоб в пробки не попасть. Да ты не огорчайся, Тань. Ты ж не виновата ни в чем. Ну, просто она такая вот, Лена. Захотела и сделала по-своему. У них, ты знаешь, всегда так. Если Ада говорит «да», то Лена обязательно скажет «нет». Так что ты тут ни при чем вовсе, просто под раздачу их семейную случайно попала…

— Да как это? Как это — случайно? Ребенок-то тут при чем?

— Да ребенок, он, конечно… Конечно, ни при чем… — равнодушно пожал плечами Сергей. — Да я и не про ребенка, я про тебя сейчас толкую. Тебя сейчас кинули, выходит… Вернее, Лена кинула. А Ада, она вовсе этого не хотела. Она и сама вся на ярость изошла, когда узнала утром, что Лена ребенка увезла…

— А где она сейчас?

— Кто?

— Ада!

— Так говорю же, внизу тебя ждет! Меня за тобой и послала… Куда ты? Умойся хоть да причешись по-человечески, на кого похожа-то!

Таня его уже не слышала. Сбежала по лестнице, топоча отчаянно пятками, и предстала перед Адой как была, в распахнувшемся до неприличия халате, неумытая и лохматая.

— Ада! Это что, правда? Это правда, что Лена Отю увезла?

— Какой он тебе Отя? Тоже придумала имя парню дурацкое! Он Матвей, а никакой не Отя! — подняв на Таню тяжелые злые глаза, глухо и хрипло проговорила Ада.

— Извините… Да, Матвей, конечно…

— Ладно, не извиняйся. Иди лучше в порядок себя приведи, выскочила чучелом! А потом сядем, поговорим спокойно…

— Так правда или нет? — настаивала на своем Таня и даже наступала на Аду слегка, блестя испуганными глазами. — Почему вы не отвечаете?

— Иди умойся, говорю! — снова повысила голос Ада, махнув на нее сердито рукой. — Допрос она будет мне тут устраивать! Конечно, увезла, сука такая… Даже мне ничего не сказала. Мы вчера договорились, что она тебя с собой возьмет, на испытательный срок как бы. Ну, присмотрится к тебе, что ли… А она взяла утром и смоталась! — на сильном выдохе произнесла она последнюю фразу и закашлялась, держась за горло сухой рукой. Потом сипло вдохнула воздуху, еще раз вдохнула и без сил откинулась на спинку кресла, прикрыв тяжелыми веками глаза, тихо проговорила: — Ты прости меня, девочка. Я же как лучше хотела. А получилось вон оно как…

Таня постояла над ней еще какое-то время, растерянно моргая и вглядываясь пристально ей в лицо, потом тихо повернулась, села в кресло напротив, уставилась куда-то поверх Адиной головы. Губы ее были сжаты, лоб нахмурен, будто сосредоточилась она внутренне на чем-то очень значительном. Хотя никакой сосредоточенности в голове у нее как раз в этот момент и не было, а было одно сплошное неприятие ситуации. Отталкивалась от нее ситуация, и все тут. Непонятна была. Ну, не понравилась она Лене. Ну и правда она такая, вся сплошь деревенская. А ребенок-то тут при чем? С ним же нельзя так жестоко… Он же кроха совсем, он родителей потерял, он к ней привык уже…

— Тань, я и правда как лучше хотела, — снова подалась к ней из своего кресла Ада. — Но Ленка, она… Ты пойми, я старая уже, не могу ей ничего приказать. Раньше могла, а теперь не могу. Приходится с ее мнением считаться, и насчет Матвея тоже… Ей же его растить теперь придется, сама понимаешь. Вот она и командует. Так что извини…

— А где она, эта Ницца? Далеко отсюда? — тихо спросила из своего кресла Таня, продолжая внимательно разглядывать пространство над Адиной головой.

— Далеко. На юге Франции. У нее там дом на побережье, Костя ей купил. Он и содержание ей давал хорошее. Такое хорошее, что она себе и мужа купить смогла. Французика из местных. Терпеть не могу этого альфонса! Выдает себя за художника, только картин его и не видал никто. Вечно всякий сброд богемный у них в доме толчется, всех кормить-поить надо… Ну что за жизнь, скажи? Все продается и покупается! И дома, и мужья, и жизнь интересная… То бишь высокодуховная, как эта сука изволит выражаться. Тоже, духовная нашлась. Да с ней это духовное-то и рядом никогда не стояло! Дорвалась до красивого-дармового, так ей теперь не только сытой жизни, ей еще и высокого штиля подавай! Боже, боже, кого я вырастила на свою голову…

— Ада, что же теперь делать, скажите? Надо же что-то делать…

— А что теперь сделаешь? Ничего уже и не сделаешь. Она теперь мне условия диктует. А перед тобой я виновата, конечно, это да… С тобой нехорошо получилось. Но я ведь тебя и не гоню на улицу, поживи здесь недельку… Ну, или месяц, как хочешь…

— Зачем? — подняла на нее горестные глаза Таня. — Что я здесь буду делать?

— Ишь ты, нечего ей здесь делать, посмотрите! Можно подумать, ты всю жизнь только и делала, что по Парижам летала! Осмотрись, погуляй, город посмотри! Тебе Сережа все покажет… И по магазинам пройдись, я тебе все покупки оплачу. Как принцесса оденешься! Приедешь домой, тебя и не узнает никто. И в парикмахерскую сходи, тебе здесь патлы твои подстригут красиво. А то ходишь чучело чучелом… Ну чего ты ревешь сидишь, Татьяна? Прекрати немедленно!

Таня и впрямь тихо плакала, не опуская лица и продолжая высматривать что-то поверх Адиной головы. Слезы исправно копились в ее широко открытых глазах, она их смаргивала и снова смотрела куда-то вверх, чуть пошмыгивая носом. Хотелось ей, конечно, поплакать громко, чтоб в голос, чтоб порыдать от души, сморкаясь в полу шикарного махрового халата, да она боялась. Все ей казалось, что рядом Лена стоит да усмехается незримо — ну вот, что я говорила… Посмотрите-ка на нее, деревня, она и в Париже деревня…

— Он… Он проснулся уже, наверное… — тихо икнув, опустила она мокрые глаза на Аду. — Проснулся, а меня рядом нет…

— И что? — тихо и раздраженно спросила Ада.

— Потеряет… Плакать будет…

— Господи, да не рви ты мне душу, Татьяна! — закричала в сердцах Ада и сморщила бледное нездоровое лицо, превратилась в один миг из надменной барыни в жалкую больную старуху. — Я и без твоих слез хреново себя чувствую, и ты еще тут… И вообще, хватит мне сцены устраивать! Я старый больной человек, мне, в конце концов, покой нужен! У меня давление с утра двести двадцать! Говори лучше, поедешь сегодня город смотреть или нет?

— Нет! — также громко крикнула ей в ответ Таня и пружиной выскочила из своего кресла, закрыв лицо руками. — Никуда я не поеду! Не надо мне от вас ничего! Провалитесь вы к чертовой матери вместе со своим Парижем, понятно? Жестокие вы люди! Даже на малого ребенка, на родную свою кровинушку сердца у вас не хватает!

Сердито запахнув на груди полы халата, она развернулась и побежала из комнаты прочь, шлепая по ступеням лестницы голыми ступнями.

— Ну не хочешь, так и не надо! — вслед ей выкрикнула Ада. — Я завтра же билет тебе куплю, и уматывай отсюда! Дрянная девчонка… Я как лучше хотела, а она… Еще и виновата перед ней оказалась, видите ли… — И тут же, развернув голову в сторону другой двери, выкрикнула властно: — Сергей! Иди сюда, что ты там подслушиваешь опять! Что у тебя за манера такая лакейская — подслушивать!

Он тут же вырос перед ней послушно, будто из-под земли чертом выпрыгнул, взглянул кротко в лицо в ожидании приказа.

— Слышал? — возмущенно обратилась к нему Ада. — Какова, а? Еще и послала меня куда подальше…

— Да не обращай внимания, Ада! Ну, высказалась девчонка не в тему… Не бери в голову. Глупая она еще, молодая…

— Ну да. Она молодая, а я старая. Ей все можно, а мне ничего нельзя. Она, значит, добрая, а я злая. Может, и ты меня тоже злыдней несусветной считаешь, а? Тоже мечтаешь послать к чертовой матери? Я ее нарядить, обуть-одеть хотела по-человечески, а она…

— Ада, успокойся, прошу тебя, — наклонил к ней красивое лицо Сергей, упершись руками в подлокотники. — Ну чего ты развоевалась, в самом деле… Пристала к ней с этими нарядами! Девчонка ничего в жизни слаще морковки не видела, а ты собралась шикарными шмотками ее воображение поражать. Зачем перед ней бисер метать? Все равно не оценит! Оставь ее в покое, пусть отправляется домой, если хочет. Давай я съезжу, билет ей куплю?

— Ладно, купи, пусть едет… — горестно махнула рукой Ада. — Хотя и правда нехорошо с ней получилось, неудобно как-то. Буду теперь вспоминать и совестью мучиться. Ну Ленка, ну зараза! Мало я на нее сил положила… Еще и упрекнула меня, что не любила ее, мол! Ну ладно бы Костик такое сказал, но Ленка!.. Сама в жизни ни копейки не заработала, а туда же. Ни в голове, ни в заднице совести не завязалось… Слушай, а может, я зря ей мальчишку отдала, а? Может, самой надо было поднимать? Хотя нет, здоровья совсем никакого нету… Вот говорю с тобой, а внутри трясется все, будто в лихорадке. Что же это — потрясение за потрясением? Я сына потеряла, а она даже понять моего горя не хочет. Дочь называется. Откуда тут здоровье возьмется, скажи?

Она вздохнула, и замолчала, и поникла горестно. Ушла в кресло сжатым комочком и будто исчезла из глаз, растворилась в розовых нежных перышках пеньюара, и только сухая рука на спинке кресла жила своей, отдельной и нервной жизнью — то сжималась в острый кулачок, то начинала поглаживать да поцарапывать длинными искусственными коготками по мягкой бархатистой обивке.

— Ада… — тихо и осторожно подал голос Сергей. — Очнись, Ада… Так я не понял, ехать мне за билетом или нет?

— Да. Ехать. Нет, погоди, вместе поедем… Пройдусь по магазинам, сама куплю этой дурехе подарки какие-нибудь. Сейчас соберусь с мыслями и поедем. А ты пока иди — кофе мне свари покрепче…

— Так у тебя ж давление! Нельзя тебе кофе. Третью с утра чашку…

— Делай, что говорю! — огрызнулась она, резко протягивая ему руку. — Все только командуют мной нынче, начальники выискались! Помоги-ка встать лучше…

Через час тупорылый приземистый «Ламборгини» выехал из ворот маленькой усадьбы и помчался по гладкому шоссе, неся в своем чреве красивого молодого мужчину и пожилую женщину рядом с ним — и не старуху вовсе, если судить по ее старательно выпрямленной спине, фривольной позе нога на ногу да горделивому взгляду хозяйки жизни ко всему этому в придачу. А если не судить, если приглядеться хорошенько, то всякий встречный сразу и разгадает в ней именно старуху — несчастную, вульгарную, изо всей силы превозмогающую боль в позвоночнике, который совсем не хочет считаться с ее возрастными претензиями, а так и норовит ссутулиться природным крючком, требуя уважения к своему возрасту. Но, слава богу, в этой стране никто ни о чем не судит и никто ни к кому не приглядывается. Все живут так, как им хочется. Хочешь прикидываться молодой до конца своих дней — пожалуйста. Не хочешь — не надо. Твое дело. И больше ничье. Французы — нация надменная, вежливая и равнодушная…

А Таня, упав лицом в подушки цвета деревенских теплых сливок, плакала в своей комнате навзрыд. Унижение и боль тенью стояли около ее дивана и смотрели сверху так же вежливо, так же равнодушно — а ты как хотела, милая девушка… Никому здесь твои горячие да искренние эмоции не нужны. Может, в далекой твоей деревне по имени Селиверстово они и имеют какую-то ценность, а здесь, уж извини, дорогая, нету им законного места. Зря ты сюда приехала, совсем зря…

Проплакала Таня долго, до самого вечера. Забывалась тяжелой дремотой, всхлипывала протяжно, вздрагивала спиной и снова плакала. Впервые с ней такая оказия приключилась. Сумела-таки проникнуть в ее человеческую природу обида, отвоевала в ней все живое пространство, до отказа заполненное недавно еще — и двух дней с тех пор не прошло — сплошной только жизненной радостью. Хотя и не все обида отвоевала — место в сердце, занятое маленьким мальчиком по имени Отя, так и осталось прежним и болело невыносимо. Все время слышалось ей, будто он плачет где-то рядом. Все время хотелось встать и пойти на этот зов. Только куда пойдешь? Никуда и не пойдешь. Приходится лежать, уткнувшись лицом в подушку, плавать в слезах, в обиде да безысходности.

А уже поздним вечером, уже на ночь почти глядя, заглянул к ней в комнату Сергей. Постучал вежливо в дверь и, не услышав ответа, вошел тихонько, сел рядом, погладил по плечу.

— Тань, ну чего ты… Чего уж теперь, раз Лена по-своему все переиначила… Не надо так убиваться, Танюха, ни к чему это. Надо просто взять и научиться принимать обстоятельства. Резко и сразу. Любые. Это хорошее умение, оно тебе всегда пригодится, поверь. Если б я этого не умел, давно бы с катушек уже съехал. А ты скоро свалишь отсюда, и забудется все, и обида забудется… Не плачь! Ада тебе на завтра уже и билет купила на поздний вечерний рейс… Послезавтра утречком дома будешь!

Таня закопошилась в подушках, вздохнула глубоко, повернула к нему опухшее от слез багровое лицо. Проговорила глухо и в нос:

— Спасибо, Сереж… Я и правда поскорее домой хочу. Тяжело мне тут…

— Ну что ты, глупая…

Таня и не поняла поначалу, с какой такой целью руки его скользнули шустро за ворот ее халата — одна рука проникла под голову, а другая с силой стала сжимать грудь, — просто обмерла от наглой такой неожиданности. Потом опомнилась, оттолкнула его, уже успевшего поймать дыханием нужный горячечный ритм, от себя, села торопливо, свесив ноги и поправляя на коленях полы разъехавшегося халата.

— Сереж, ты чего… С ума сошел? Этого мне только сейчас не хватало…

— Глупая ты. Именно этого тебе сейчас и не хватает. Да и мне тоже, знаешь… Думаешь, приятно мне со старухой этой спать? Изо дня в день? Она ж меня ни на шаг от себя не отпускает. А я так по нормальной молодой бабе соскучился… Иди сюда, иди ко мне… Таня, Танечка…

Он снова схватил ее за плечи сильными руками, развернул к себе, навалился сверху всей своей плотной тяжестью. Только насчет «нормальной бабы» он в данном случае сильно погорячился, конечно же. Не была Таня Селиверстова той самой «нормальной бабой». Она и в бабах-то еще не бывала, как в таковых, если уж честно признаться. Не довелось как-то. Но и представлялось это ей все совсем по-другому, красивым да душевным, а не просто сведенным к потребностям мужского организма наивным блудом… По крайней мере, такого вот наглого проявления этого блуда она стерпеть не смогла и потому со всей силушкой, генетически заложенной в ней предками-крестьянами из деревни Селиверстово, так двинула кулаком в склонившееся над ней мужское лицо, что оно отлетело вместе с хозяином в угол комнаты да еще и ударилось по пути о металлическую подставку для телевизора.

— О-о-о… — глухо застонал из темного угла комнаты ее несостоявшийся жалельщик, пытаясь выползти из маленького пространства между креслом и телевизором. — Ну ты и придурочная… Чего дерешься-то, идиотка? Словами сказать нельзя, что ли? Не-е-е, Ленка насчет тебя все-таки права оказалась — деревня, она и есть деревня, никакими Парижами ее не исправишь…

— О себе бы лучше позаботился, любовник хренов! — поправляя на груди халат, спокойно проговорила Таня. — Лучше уж придурочной да деревенской быть, чем, как ты, продажной…

Проводив его за дверь, Таня включила душ, забралась под теплые упругие струи и стояла так долго, очень долго, пытаясь смыть с себя волнение и обиду. Внутри по-прежнему было тяжело и пусто, и ничего не хотелось. Слышалось ей из ванной, как кто-то стучал настойчиво в дверь — Ада приходила, наверное. Таня решила ей не открывать — зачем? Про купленный на завтра билет она уже знает. Сергей сказал, что рейс вечерний, ночной почти… И завтра утром она отсюда не выйдет. Спать будет. Пусть стучит, пока не надоест. К вечеру и выйдет…

Постелив себе постель, она улеглась, свернулась калачиком, натянула одеяло на голову. И в самом деле заснула крепким молодым сном, каким спится после долгих тяжелых слез, — здоровый организм свое право на отдых все равно стребует, горю не отдаст. А Танин организм был исключительно здоровым. В компенсацию за деревенскую неуклюжесть, наверное. А может, и за другое что. Потому как неуклюжесть эта — и не показатель вовсе. Сегодня она есть, а завтра, глядишь, уже и в грациозность сексапильную взяла да и трансформировалась незаметно. А что? Всякое в жизни случается…

Так проспала она почти до обеда следующего дня, как сама для себя и постановила накануне. Правда, просыпалась несколько раз за ночь, словно кто ее в бок толкал, но тут же усилием воли запихивала себя обратно в спасительное забытье. Вот же оказия — приехать в другую страну, чтобы спать себя заставлять…

Открыв глаза, она полежала еще немного, закинув руки за голову и разглядывая белые облака за окном. Солнце палило вовсю — хорошо там, наверное, на свободе. Ну и ладно. Правду говорят умные люди — хорошо только там, где нас нет. А к вечеру ее здесь уже точно не будет. У нее, слава богу, свой дом есть. Пусть и хуже здешнего, зато там никто не обидит. И бог с ней, с вашей заграницей. Отю, конечно, жалко, но что теперь поделаешь…

Память тут же подсунула ей на глаза бледное заплаканное его личико, и вновь затряслось все внутри от бессильной жалости, и горячие слезы не заставили себя ждать — потекли по вискам, закапали на подушку цвета теплых деревенских сливок. Она бы и снова дала им волю, как вчера, да в дверь снова настойчиво постучали, и Адин голос прозвучал с той стороны приказом:

— Татьяна, открой! Слышишь? Иди хоть пообедай, хватит уже рыдать! Открой, Тань, поговорить надо! Ну, пожалуйста…

Таня нехотя сползла с дивана, утерла ладонями лицо, открыла перед Адой дверь. Молча уставилась на нее исподлобья.

— Как ты тут? Живая? — улыбнулась ей Ада с порога нарочито дружелюбно, будто расстались они с вечера совершеннейшими подругами, будто и не было между ними никакой ссоры. — Ну и горазда же ты дрыхнуть, девушка! Вся рожа со сна опухла! Глянь на себя в зеркало-то, глянь! Давай умывайся да пойдем пообедаем. Я всяких местных вкусностей для тебя заказала, Сережка стол в гостиной накрыл… Ты лягушек французских ела когда-нибудь?

— Нет, не ела, — буркнула сердито Таня, отворачивая от нее лицо. — Спасибо, я ничего не хочу. Я уж дома наемся как-нибудь, пирогов да каши, да кислых шей. А вашего мне ничего не надо, спасибочки…

— Ну ладно, что ж… — покладисто вздохнула Ада, грустно улыбнувшись. — Оно и понятно… И я б на твоем месте так себя вела… Ладно, тебе сюда сейчас Сергей принесет перекусить чего-нибудь, а то умрешь с голоду, пока до своих пирогов доберешься.

— Не умру. Скажите лучше, когда мне уезжать надо? В котором часу выходить? И билет с паспортом отдайте, а то забуду еще.

— Не забудешь. В семь часов спустишься вниз, я тебе все отдам. Сергей тебя в аэропорт отвезет, проводит там, покажет-расскажет все. Слушай, а он не приставал к тебе, часом, вчера? Не ты ли ему фингал под глазом нарисовала?

— Нет, это не я. Это он на вашу тумбочку налетел случайно.

— Что, прямо глазом налетел?

— А что, можно и глазом, если умеючи. Если приноровиться, конечно. Да ладно, ерунда все это, больно он мне нужен, ваш Сергей… Вы мне лучше скажите — Лена вам не звонила? Как там Отя… то есть Матвей…

— Нет, не звонила она мне, — грустно вздохнула Ада. — Она вообще редко меня звонками балует. Ну, если хочешь, давай я ее сама наберу… Хотя нет, не ответит она. Точно не ответит, зараза такая. Вот всю жизнь только и делает, что мстит мне за что-то. А спроси ее — за что, и не объяснит толком… Тань, а может, все-таки посидим да пообедаем? Давай, а? Винца хорошего выпьем… Я там нарядов тебе накупила всяких, примеришь… Знаешь, как от плохого настроения помогает? Повертишься перед зеркалом, глядишь, и на душе полегчает…

— Нет. Не могу я, Ада. Ни пить, ни есть не могу. Внутри будто железяка засела холодная, на сердце тяжело давит. Простите меня, я лучше здесь посижу. Мне одной хочется побыть.

— Ну ладно, что ж…

— Я к семи буду готова, спущусь.

— Ага, давай…

Шаркающей старушечьей, как-то вмиг образовавшейся, походкой Ада направилась к двери, уже открыла ее и обернулась, улыбнулась жалко, пожав коротко плечами. Дыхание у Тани вдруг пресеклось, словно исходящая от старой женщины виноватость хлестнула по глазам и по сердцу, застряла твердым комком в горле. Сглотнув его и снова набрав в грудь воздуху, она сделала шаг в сторону двери, проговорила торопливо:

— Постойте… Постойте, Ада… Я… Ладно, я сейчас прямо спущусь… И правда, давайте посидим, что ли… Может, и не увидимся уже никогда… Я сейчас, умоюсь только…

Ада медленно подняла голову и стала всматриваться в ее лицо, пристально и внимательно, будто видела Таню впервые. Потом, сморгнув набежавшую на глаза мутную слезную пелену и так ничего больше и не сказав, а только кивнув — хорошо, мол, — шагнула за порог, тихо прикрыла за собой дверь. Таня улыбнулась ей вслед, грустно и медленно поплелась в ванную, дивясь на свой очередной сердечный порыв — и в самом деле, чем старуха-то перед ней провинилась? Это еще хорошо, что сердце иногда так вот выручает, забегая вперед головы. А что, может, оно и на самом деле намного умнее головы, сердце человеческое? А мы об этом даже и не догадываемся?

За столом Таня, преодолев отвращение и чтоб не обидеть хозяйку, героически отведала всяких французских блюд — и лягушатины, и сыра вонючего, и вина кислого-прекислого. Лягушечье мясо сильно напоминало обыкновенное цыплячье, и сыр был бы ничего, вкусным даже, если б не вонял так откровенно помойкой. Сергей сидел напротив нее, гордый и надменный, и даже в глаза не смотрел. И молчал весь обед. Ада же, наоборот, говорила без умолку, будто прорвалась в ней некая словесная плотина, и Таня затем только сюда и ехала, чтоб выслушать и принять в себя затвердевшую с годами боль-тоску по незадавшемуся ее материнству. Все о себе рассказала — и о трудностях своей смолоду безмужней жизни, и о проклятой российской бедности, в которую эта жизнь ее «засунула», и о том рассказала, каково ей было одной Костика с Леной растить… А потом еще и в философские сопливые рассуждения кинулась, что было совсем характеру ее вздорному несвойственно. Таня смотрела на нее и не узнавала — вроде и не старуха злая да циничная перед ней сидит, а обыкновенная бабулька, и голосок ее звучит так странно, так высоко, жалостливо и дребезжаще…

— …Ты знаешь, я все хотела им не только за мать быть, но и за отца тоже… Где-то и перегибала палку, конечно. Натура у меня властная по природе, и все мне казалось, что я лучше знаю, как им жить надо. Это сейчас я понимаю, что детей своих на корню чуть не зарубила. Даже когда Костик от меня сбежал, и тогда не одумалась. Все воевала чего-то, махала перед его носом материнским своим правом, даже палки в колеса пыталась вставлять, когда он в гору пошел… Вот же дура была — вспомнить тошно. А он меня очень любил, мой Костик. Он и не перечил мне никогда, а только ловко в сторону уходил да дело свое делал. И вот эту всю жизнь французскую тоже он нам с Ленкой сотворил. И не упрекнул никогда ни в чем… — Она всхлипнула протяжно, ткнулась лицом в крахмальную салфетку, но тут же снова подняла на Таню глаза, продолжила торопливо: — А Ленка, та наоборот. Чем дальше, тем большей на меня обидой исходит. Она и на Костика раньше все время злилась, когда он обо мне заботился, и упрекала его, что он нам поровну денег дает. Он мне не рассказывал, конечно, но я знаю… Он-то понимал, что я просто по природе властная такая, что я им обоим только добра хотела, а не зла вовсе. А деньги Костины вконец Ленку испортили. Все ей мало было! По дочери моей вообще, знаешь ли, законы человеческой эволюции изучать можно. В смысле — эволюции денежной.

— Как это — денежной? — удивленно вскинула на нее глаза Таня. — А что, такая разве бывает?

— А ты как думала! Бывает, конечно. В последнее время в России такая точно появилась. Эволюция по принципу — какими рублями человек свою жизнь мыслит. Если тысячами — это одна особь. Живет себе человек на свои жалкие тысячи и мыслит тоже тысячами. А вот когда удается ему начать зарабатывать десятками тысяч — это становится уже другая особь, более о себе понимающая. И отношение у этой особи к миру уже другое складывается, десятками тысяч обусловленное. А когда человек начинает сотнями тысяч в мозгу ворочать, жизнь свою к ним пристраивая, то с ним, получается, уже и заново знакомиться надо, это другой человек совсем. Я уж не говорю про миллионы и десятки миллионов — тут уж все. Тут туши свет, выноси святых угодников. Стоит только на мою дочку посмотреть…

— …Тогда зачем вы ей Костиного сына отдали? — тихо спросила Таня, с трудом вставив наболевший вопрос в поток Адиных неожиданных откровений.

— А кому его еще воспитывать, как не тетке родной, скажи? У него больше никого нет, у Матвейки нашего. Анька, жена Костина, круглой сиротой была… А у Ленки своих детей нет, вот я и подумала, что она его в сердце принять сможет. Должен же в ней материнский инстинкт проснуться! Это ж такая штука, инстинкт этот, ничем не управляемая, природная… У всякой бабы в наличии имеется, и у нее должен быть!

— Ну, дай бог, чтобы так и было… — вздохнула Таня, отодвигая от себя тарелку. — Спасибо вам, Ада, за хлеб за соль, за вкусное угощение. Пойду я к себе, полежу немного перед дорогой. Голова болит — сил нет…

— Тань, а может, останешься? Билет Сергей сдаст, потом другой купим… Останься, Тань! Так лихо мне тут одной… И поговорить не с кем по-человечески…

— Нет, Ада, поеду я. Тяжело мне здесь. Простите и не обижайтесь, пожалуйста.

— Да бог с тобой. Чего ты у меня прощения просишь? Это ты меня прости, девочка…

Ровно в семь часов Таня спустилась вниз. Ада встала ей навстречу из кресла, показала рукой на два больших чемодана в углу:

— Вот, там для тебя подарки. Шмотки всякие красивые. Носи, не побрезгуй. И вот шубу еще я тебе новую купила. Это норка, самая дорогая, блек-лама…

— Ой, не надо, Ада! Что вы… — категорически запротестовала Таня, вытянув вперед ладони. — Не надо, у меня уже есть шуба, она тоже норковая!

— Ой, да видела я эту твою шубу… Уж прости, но я велела ее выбросить. И не возражай даже! Поверь, я лучше в этом разбираюсь. Надевай!

Она чуть не силой впихнула Таню в черный роскошный мех, прошлась вокруг нее критически, подвела к зеркалу:

— Ну сама посмотри… Есть разница?

Таня взглянула на свое отражение довольно равнодушно, потом робко потянула губы в вежливой благодарственной улыбке:

— Спасибо, конечно. Очень красиво.

— Да не то слово — красиво! Понимала б чего! Ты посмотри, посмотри на себя повнимательнее — совсем же другим человеком выглядишь!

Таня с ней спорить не стала. Но и разглядывать себя с пристрастием тоже не стала. Ну, шуба. Ну, действительно красивая. Легкая и блестит, как шелк. Ее шуба тоже хорошей была, и носила она ее с удовольствием, ходила в ней да радовалась своей жизни потихоньку. А сейчас прежнюю радость из души будто ветром выдуло, одна пустота осталась, и никакой новой шубой ее уже обратно не заманить, наверное. Да, Ада права: совсем она другой человек теперь, безрадостный и несчастный…

В аэропорт Ада ее провожать не поехала. Не любила суеты человеческой, как сама объяснила. Простилась с Таней на крыльце дома, еще раз попросив не держать на нее обиды. Потом стояла, рукой махала вслед отъезжающему «Ламборгини» — маленькая одинокая фигурка на фоне большого дома…

За всю дорогу до аэропорта Сергей не проронил ни слова, смотрел перед собой пристально и внимательно. Фонарь под его глазом сквозь толстый слой грима почти не просматривался — так, отсвечивало чуть синевой да багровостью, что даже и шло ему немного, шарму какого-то придавало. Вообще, лицо его можно было бы и за красивое счесть, хоть картину с него пиши, если б не проступала на нем слишком явственно печать лакейской тупой брезгливости, некой подловатости даже. Таня взглядывала на него изредка, вздыхала да жалела от души — пропадет не зазря парень на чужих дармовых хлебах, ни богу свечкой, ни черту кочергой… На прощание улыбнулась ему тепло, тронула рукой за твердокаменное плечо:

— Ладно, Серега, прощай. Не держи обиды. Фингал пройдет, и все с ним уйдет, все забудется. Каждый живет как может. И каждый сам в своей жизни хозяин. Ничего, терпи, раз сам себе такое счастье выбрал.

Он только рукой махнул в ответ — какое уж там счастье, чего говоришь такое… Повернулся, быстро пошел прочь, подальше от этой странной девчонки. И чего приехала, спрашивается? Взяла и разбередила все в сердце, с годами в порядок уложенное. И впрямь, так все правильно там сложено было — комфорт и удобство сверху, чтоб под рукой всегда, а остальное, всякое там гордо-мужицкое — подальше, подальше! В самый уголок его затолкать, чтоб не верещало при случае. Не видно его там, не слышно, и слава богу. А тут приехала, понимаешь ли, жалельщица… Ну ее, эту девчонку с ее душевным пониманием! Чего с нее возьмешь — простушка, она и есть простушка! Кто ее просил-то скрытое да потаенное своими именами называть? Никто и не просил…

Всю процедуру досмотров-проверок Таня теперь прошла легко, прошлого опыта набравшись. Даже равнодушно как-то. И в иллюминатор тоже смотрела равнодушно, взлетая над прекрасной страной Францией. Ничего ее больше не трогало, будто жизнь из нее ушла. И проклятая обида все копошилась и копошилась внутри, устраивалась надолго и по-хозяйски. Откинувшись в кресле, решила она в спасительный сон нырнуть, да тоже не тут-то было — слишком уж явственно привиделось ей Отино заплаканное личико с перепуганными, будто потравленными упреком к ней глазками — где ты, нянька моя сердечная, почему бросила? Вздрогнув, она открыла глаза и снова заплакала, тихо всхлипывая. Что-то спросил у нее по-французски сердобольный сосед-старичок, но она только рукой на него махнула невежливо — отстаньте, мол…