Глава 14

— О, Селиверстова, здорово! Что, не улетела еще в свой Париж? — удивленно поднял на нее глаза заведующий отделением хирург Петров, оторвавшись от разложенных на столе чужих историй болезни.

— Так я уж обратно прилетела, Дмитрий Алексеевич… — садясь перед ним на стул, виновато улыбнулась Таня.

— Как это — обратно? Ну ты даешь, Селиверстова! Ой, да что это с тобой? На тебе ж лица нет… Случилось что, Тань?

— Ой, не спрашивайте меня ни о чем… — махнула рукой Таня, проглатывая вмиг образовавшийся в горле слезный комок. — Лучше скажите: обратно возьмете? Вот, я заявление написала…

— Да, конечно… Конечно, возьму… Слушай, а может, помочь чем надо? Ты скажи, Танюха. Не реви только. Что с тобой приключилось? Терпеть не могу, когда у баб глаза такие несчастные! Может, расскажешь все-таки?

— Может, и расскажу. Потом…

— Ладно. Потом так потом. Выходи завтра в ночную смену. А пока иди, оформляйся. Давай, я заявление твое подпишу…

— Ага, спасибо…

Схватив свое заявление с поставленной на нем закорючкой подписи, Таня торопливо выскочила из его кабинета, пошла по знакомому коридору в сторону отдела кадров. Хороший все-таки мужик этот Петров. Хоть и говаривали про него, что он бабник первостатейный. А еще говаривали, что он будто из другого города к ним переехал, что дети у него тут живут… И еще — что детей этих у него много, куча-мала настоящая. И все от разных женщин. Может, и правдой это было, черт его знает… А только все равно он хороший! Чуялось от него за версту тепло, как от горячей спасительной печки в лютый мороз. И впрямь захотелось ему поплакаться, очень уж сильно захотелось! Будто подсказало ей что внутри — ему только и можно, только он ее и поймет, и пожалеет. А как будет жалеть — это уж дело десятое. Замерзающий об огне не думает. Он просто к печному теплу идет, и все. Вот и Таня пошла к этому теплу следующей же ночью, ни о чем не думая. Туда, к теплу, в маленький кабинет доктора Петрова. Так и запомнилась потом ей эта ночь, начавшаяся с обычной картинки — стол, початая бутылка водки, бабкины пироги на закуску, добрые внимательные глаза напротив, в которые можно провалиться всей своей бабской невостребованной да обиженно-сердечной сутью…

Петров слушал ее очень внимательно. Плескал водки в стаканы чуть-чуть, чокался с ней, выпивал и снова слушал. Так, будто ее проблема есть самая для него на свете важная. И не перебил ни разу, только курил много, держа сигарету меж сухих, желтых от хлороформа пальцев. Потом поднял на нее карие влажные, очень добрые и всепонимающие глаза, проговорил тихо:

— Родить тебе, Танюха, надо, вот что… Маленькую родную душонку рядом с собой завести, чтоб не пропасть по-бабски зря. Давно ты созрела для этого. И не твоя вина, что мужика подходящего рядом с тобой не оказалось. Ты его не жди, мужика-то. Рожай.

— Ой, да что вы, Дмитрий Алексеевич… Как же без мужа… Да и нет у меня никого… От кого я рожать-то буду?

— Ой, нашла проблему! Да вот от меня хотя бы… Только сразу предупреждаю: жениться не могу. Хотя, Танюха, честно скажу: я б с удовольствием на тебе женился. Такие девки, как ты, товар штучный, потому как тебе особый дар Богом послан — умение любить называется. Не дар, а талант даже. Большая редкость по нынешним временам. Жаль, что его никто и разглядеть-то по-настоящему не умеет. Слепыми стали мужики, их нынче ловкие бабенки на глянцевую обертку очень хорошо разводят. А я б женился. Я бы на всех таких вот, как ты, женился, если б только расколоться можно было на части… Но ты не отчаивайся, Танюха! И на твоей улице будет праздник. И твой талант востребуется когда-нибудь. Только ты научись удар держать, чтоб с катушек вот так, как сейчас, не съезжать. Ушла из тебя радость — а ты новую взращивай! Раз почва есть, то и радость взрастет. И дом новый…

— Какой дом, Дмитрий Алексеевич? Не понимаю я…

— Ну как бы тебе объяснить… Такие, как ты, люди, по сути природной радостные, свой собственный дом внутри строят, где эта радость у них и живет. Крепенький такой домик у них получается, духовно и хорошо устроенный. А у некоторых, как сама понимаешь, такого дома внутри и нет, и не было отродясь. У них там сарайчик один хлипенький, в котором зависть, жадность да злость локтями толкаются. Целая орава таких бойцов в этом сарайчике толчется, тесно им там. Но бойцы, они и есть бойцы… Им из сарайчика этого выскочить да дом твой разрушить — как раз плюнуть! Так, ради подлого своего интересу. Чтоб радость из тебя ушла. Вот как сейчас, например…

— И что же мне теперь делать? Так и жить без радости, что ли?

— Нет, почему… Надо новый дом начинать строить. Только другой уже. Покрепче да с бойницами в стенах. Чтоб радость твоя через них отстреливаться умела от дерьма всякого. А иначе никак, Танюха… Иначе никакого и смысла нет внутри себя радость держать да счастливой ходить, если всякая хрень твой дом одной левой снести может. Ты пойми, он же — дом! А у них — сарайчик! Чувствуешь разницу?

— Да, я поняла, Дмитрий Алексеевич…

— Ну, полегчало немного? Будешь новый дом строить?

— Буду. Обязательно буду. И как вы говорите — с бойницами.

— Ну вот и молодец, Танюха.

— Да что я… Это вы молодец, Дмитрий Алексеевич! Вы такой умный! И хороший… И добрый… Вы… Вы самый лучший на свете…

Она и сама не поняла, как это с ней случилось такое. Откуда вдруг прыть да самоуверенность в ней разом проклюнулись — сама поднялась со стула, сама пошла к нему, потянула руки, обвила его шею крепко-накрепко и будто приросла к нему вся, вцепилась в это мужское тепло намертво. И голова сразу закружилась от ощущения этого тепла, и понесло ее куда-то горячим ветром, и стыд, и прежняя подружка-стеснительность отступили дружно, давая этому ветру дорогу. И отдавалась потом так же — будто боясь это тепло выстудить. То есть старалась изо всех сил и от себя чего кинуть в эту жаркую топку, а заодно и обиду свою туда сбросить, и боль там пожечь, и девственность свою ненужную. Чуть только сама в этом огне не сгорела — упала без сил потом на кушетку, свесив до пола выбившиеся из привычной тугой кральки светло-русые волосы. И в голове — ни одной мысли, одна только мелодия нежная да тоненькая, будто на одной ноте пропетая, все звенит и звенит, высоко так, красиво… Правда, пробилась-таки сквозь эту мелодию мыслишка одна коварная — чего это, мол, с женатым-то! Но Таня ее отогнала побыстрее — не убудет от его жены счастья, если она тоже для себя отщипнет чуть-чуть. А в том, что переживает сейчас именно это состояние, которое счастьем зовется, она и не сомневалась нисколько. Хотя и говорят про него — бабник. Потому, наверное, и бабник, что сам к себе баб притягивает. И ее вон потянуло — ишь как сама навстречу подпрыгнула, сама на шею увесилась, откуда и взялось что… И пусть, пусть он будет бабник, подумаешь… Если это и правда, то в самом хорошем смысле пусть им будет. Не зря про него говорят: ни одну женщину он не обидел. Не зря и про детей, наверное, говорят, что много их… А что, и она б от него родила…

От последней, хвостиком мелькнувшей мысли стало вдруг очень весело. Так смешно стало, что она не сдержалась и хихикнула звонко, лукаво взглянув на пристроившегося у нее под боком Петрова. Он ничего не спросил, только улыбнулся понимающе — давай, мол, веселись и дальше, я только рад этому буду. Но мысль свою Таня вслух не озвучила. Поостереглась будто — пусть пока при ней будет. Да и вообще, кто его знает… Может, и не от мысли этой так ей смешно стало? Может, от выпитой водки всего лишь?