Глава пятая. Формирование и развитие буржуазных концепций соотношения права и закона 7 страница

177 Там же, с. 170—171.

178 Там же, с. 171.

179 Там же.

180 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 400 и след.

 

чать соответственно права граждан и суверена; а также обязанности, которые первые должны нести в качестве подданных, и естественное право, которым они должны пользоваться как люди» 181.

Принимая во внимание известную терминологическую непоследовательность Руссо, следует вместе с тем отме­тить, что речь в приведенном положении идет фактиче­ски о различении прав человека (как частного лица) и прав и обязанностей гражданина (особенно — в качестве под­данного). Здесь вновь бросается в глаза также и содер­жательная непоследовательность Руссо, поскольку он., словесно признает наличие у индивида в гражданском состоянии естественного права, тогда как по глубинному смыслу его концепции и целому ряду его основополагаю­щих суждений в соответствии с общественным договором все естественные права и свободы обмениваются на по­зитивные, договорные права и свободы, в целом заме­дляются правом, определенным законом.

Только подобная позитивная трансформация естествен­ного права в право по закону соответствует развиваемой Руссо концепции общественного договора и народного су­веренитета, а также следующему его принципиальному исходному положению: «Общественное состояние — это священное право, которое служит основанием для всех остальных прав. Это право, однако, не является естест­венным; следовательно, оно основывается на соглаше­ниях» 182. Поэтому, когда Руссо говорит о границах вер­ховной власти и, следовательно, о пределах независимости индивида (в виде частного человека) от государства, он, если быть последовательным, не должен был бы апеллиро­вать непосредственно к естественному праву, которого как такового нет в гражданском состоянии: ведь здесь оно представлено, согласно руссоистской концепции, своим до­говорным, вытекающим из закона (акта суверена), пози­тивно-правовым эквивалентом.

В целом пределы государственной власти в ее взаимо­отношениях с индивидом, согласно Руссо, ставятся тем, что «суверен, со своей стороны, не может налагать на подданных узы, бесполезные для общины; он не может даже желать этого, ибо как в силу закона разума, так и в силу закона естественного ничто не совершается без

181 Руссо Ж.-Ж. Указ. соч., с. 172.

182 Там же, с. 152.

 

причины» ш. Обязательства, связывающие людей с об­щественным организмом (государством), непреложны лишь потому, что они взаимны, предусматривают равенст­во их прав и обязанностей.

Вместе с тем суверен, согласно Руссо, не связан соб­ственными законами. Если бы суверен предписал сам себе Такей -закон, от которого он не мог бы себя освободить, это, по его мысли, противоречило бы самой природе по­литического организма. «Поскольку суверен может рас­сматривать себя лишь в одном-единствеином отношении, то он попадает в положение частного человека, вступаю­щего в соглашение с самим собою; раз так, нет и не мо­жет быть никакого основного закона, обязательного для Народа в целом, для него не обязателен даже Общест­венный договор» 184.

Суверен «стоит выше и судьи и Закона» 185. Имен­но с таким пониманием роли суверена Руссо связывает представление о его праве помилования или освобожде­ния виновного от наказания, предусмотренного законом и определенного судом.

Забыв о провозглашенном им самим естественном пра­ве людей, Руссо доходит даже до признания за государ­ством безусловного права на жизнь и смерть подданных. «Итак,—пишет он,—гражданину уже не приходится судить об опасности, которой Закону угодно его подверг­нуть, и когда государь говорит ему: „Государству необ­ходимо, чтобы ты умер",— то он должен умереть, потому что его жизнь не только благодеяние природы, по н дар, полученный им на определенных условиях от государ­ства» 18в.

Такой этатистской формулировки нет даже у Гоббса, который, как известно, признавал естественное право че­ловека добровольно не выполнять подобные приказы го­сударства, да и вообще все официальные постановления о наказании подданного.

Подлинную гарантию прав, свобод и собственности лич­ности Руссо усматривает в том, что отдельный гражданин в условиях господства суверенитета народа сам является участником формирования и деятельности общей воли,

183 Там же, с. 172.

184 Там же, с. 162—163.

185 Там же, с. 175.

186 Там же.

 

которая образуется из индивидуальных воль всех свобод­ных и равноправных граждан.

Характеризуя взаимосвязи государства, основанного на общественном договоре и руководимого общей волей, и отдельных граждан, Руссо полагает, что долг и выгода в равной мере обязывают обе стороны взаимно помогать-друг другу, поскольку всякий вред целому — это и вред" ©ре- членам и наоборот. «Итак,— пишет он,— поскольку суверен образуется лишь из частных лиц, у него нет и не может быть таких интересов, которые противоречили бы интересам этих лиц; следовательно, верховная власть суверена нисколько не нуждается в поручителе перед подданными, ибо невозможно, чтобы организм захотел вредить всем своим членам; и мы увидим далее, что он не может причинять вред никому из них в отдельно­сти» 187.

Это, следовательно, означает, что по отношению к су-_ верену (государственному целому) подданным (членам целого) гарантии, по концепции Руссо, не нужны. Что же касается выполнения подданными своих обязательств перед сувереном, то тут, замечает Руссо, нужны гарантии и необходимы средства для обеспечения верности поддан­ных суверену.

«В самом деле,—пишет Руссо,—каждый индивидуум может, как человек, иметь особую волю, противополож­ную общей или несходную с этой общей волей, которой он обладает как гражданин. Его частный интерес может внушать ему иное, чем то, чего требует интерес об­щий» i88. Пользование правами гражданина без соответ­ствующего исполнения обязанностей характеризуется Рус-™, со как несправедливость, которая, усугубляясь, приводит к разрушению политического организма.

Отсюда, по мысли Руссо, и проистекает необходимость принудительного момента во взаимоотношениях между государством и гражданином. «Итак,— замечает он,— что­бы общественное соглашение не стало пустою формаль­ностью, оно молчаливо включает в себя такое обязатель­ство, которое одно только может дать силу другим обяза­тельствам: если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что иное, как то, что его силою прину-

187 Там же, с. 163.

188 Там же.

 

дят быть свободным. Ибо таково условие, которое, подчи­няя каждого гражданина отечеству, одновременно тем са­мым ограждает его от всякой личной зависимости: условие это составляет секрет и двигательную силу поли­тической машины, и оно одно только делает законными обязательства в гражданском обществе, которые без этого были бы бессмысленными, тираническими и открывали бы путь чудовищнейшим злоупотреблениям» |89.

Принцип равенства соблюдается лишь тогда, когда общая воля является действительно общей (в руссоист­ском понимании) как по своей цели, так по своей сущно­сти, т. е. исходит от всех и имеет в виду общее благо. «Верховная власть,—пишет Руссо,—какой бы неограни­ченной, священной, неприкосновенной она ни была, не пе­реступает и не может переступать границ общих согла­шений, и каждый человек может всецело распоряжаться тем, что ему эти соглашения предоставили из его имуще­ства и его свободы; так что суверен никак не вправе на­ложить на одного из подданных большее бремя, чем на другого. Ибо тогда спор между ними приобретает частный характер и поэтому власть суверена здесь более не ком­петентна» 190.

Подобные суждения Руссо о пределах государствен­ной власти трудно назвать реалистичными, а предусмат­риваемые в них гарантии в пользу индивида — сколь-ни-будь действенными. Он рисует некую идеальную модель политического организма, имеющую мало общего с реаль­ной действительностью и совершенно не учитывающую факт относительной самостоятельности государства и воз­можностей его отчуждения от общества и народа. Весьма наивной выглядит уверенность Руссо в том, что изобра­женный им политический организм (с суверенитетом без представительства и без разделения властей, с государст­венной волей у одних, т. е. у народа, и с силой у дру­гих, т. е. у правительства) вообще может функциониро­вать в духе его идеалов всеобщего равенства, свободы и справедливости.

В целом в идеальной плоскости, предопределенной представлениями о месте и роли суверена-законодателя в политическом организме, трактуются в учении Руссо и вопросы закона и законотворчества.

189 Там же, с. 164.

190 Там же, с. 174.

 

Всякое свободное действие, отмечает Руссо, имеет причины, которые сообща производят его; одна из них моральная, другая — физическая. Первая — это воля, оп­ределяющая акт, вторая —сила, его исполняющая191. «У Политического организма — те же движители; в нем также различают силу и волю: эту последнюю под назва­нием законодательной власти, первую — под названием власти исполнительной» 192.

Такое разделение и распределение силы и воли весьма неудачно уже потому, что суверенитет (и законодатель­ство) оказывается.бессильной волей, а вся прочая госу­дарственная власть, именуемая у Руссо исполнительной (или правительственной),—безвольной силой. Подобное представление особенно неудачно в контексте самой рус­соистской концепции, по которой суверен и есть государ­ство. Ведь он считает «Политический организм Государ­ством, когда он пассивен. Сувереном, когда он акти­вен» 193. Какая же политическая активность может быть у воли, лишенной силы?

Руссо не удается справиться с этой проблемой тем, что он, отрицая принцип разделения властей и в то же вре­мя наделяя всей политически значимой силой лишь пра­вительство, именует последнее не отдельной самостоятель­ной властью, а доверенным лицом суверена или «посред­ствующим организмом, установленным для сношений между подданными и сувереном, уполномоченным приво­дить в исполнение законы и поддерживать свободу как гражданскую, так и политическую» 194.

Если у суверена-законодателя ость воля, но нет силы, то откуда же берется общеобязательная сила самих за­конов? По смыслу руссоистского разделения силы и воли на этот вопрос можно дать лишь нелепый (в том числе и для его учения о суверенитете) ответ: из силы испол­нительной власти. Хотя вместе с тем признается, что сила правительства имеет своим источником «силу всего наро­да» 195, т. е. силу суверена.

Закон (позитивный закон, закон государства), по Рус­со,— это акт общей воли. Поскольку общая воля не может (и не должна) высказываться по поводу частных дел,

191 См.: Там же, с. 191.

192 Там же.

193 Там же, с. 162.

194 Там же, с. 192

195 Там же, с. 194.

 

предмет законов всегда имеет общий характер. Разверну тое определение закона, даваемое Руссо, таково: «Когда весь народ выносит решение, касающееся всего народа, он рассматривает лишь самого себя, и если тогда образуется отношение, то это — отношение целого предмета, рассмат­риваемое с одной точки зрения, к целому же предмету, рассматриваемому с другой точки зрения,— без какого-либо разделения этого целого. Тогда сущность того, о чем выносится решение, имеет общий характер так же, как и воля, выносящая это решение. Этот именно акт я и на­зываю законом» 196.

В законе всеобщий характер воли сочетается со все­общностью предмета, поэтому, замечает Руссо, закон рассматривает подданных как целое (а не как индивидов). а действия как отвлеченные (но не как отдельные по­ступки). Так, поясняет он, закон вполне может устано­вить определенные привилегии, но он не может предоста­вить их каким-то конкретным индивидам. Всякое дейст­вие, объект которого носит индивидуальный характер, не относится к законодательной власти. То, что суверен при­казывает по частному поводу,— это уже не закон, а дек­рет, не акт суверенитета, а акт магистратуры.

Цель всякой системы законов — свобода и равенство. Свобода, подчеркивает Руссо, вообще не может существо­вать без равенства. «Именно потому, что сила вещей всег­да стремится уничтожить равенство, сила законов всегда и должна стремиться сохранять его» 197.

В духе Монтескье и других авторов Руссо говорит о необходимости учета в законах своеобразия географиче­ских факторов страны, занятий и нравов народа и т. д. «Кроме правил, общих для всех, каждый народ в себе самом заключает некое начало, которое располагает их особым образом и делает его законы пригодными для него одного» 198. И следует дождаться поры зрелости на­рода, прежде чем подчинять его законам: «если же вве­сти законы преждевременно, то весь труд пропал»199. С этих позиций он критикует Петра I за то, что он под­верг свой народ «цивилизации чересчур рано», когда тот

 

«еще не созрел для уставов гражданского общества»; Петр «хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских» 20°.

Руссо делит законы на _политические (основные), предусматривающие отношения целоГб R Дилиму (с.уяерв"-на к государству); гражданские законы; регулирующие отношения граждан Т1е^кду~собо¥"шш"с "государством; _уго-тгпврые законы, которые; регулируют «отношения между человеком и Законом» (преступление и наказание) И" '*в сущности не столько представляют собой особый вид законов, сколько придают силу другим законам» 201. К четвертому, наиболее важному виду законов Руссо от­носит «нравы, обычаи и особенно мнение общественное»; «эти законы запечатлёнйГне в мраморе, не в бронзе,„,нсГ в сердцах граждан; они-то и составляют подлинную сущ­ность Государства; они изо дня в день приобретают но­вые силы; когда другие законы стареют или слабеют, они возвращают их к жизни или восполняют их, сохра­няют народу дух его первых установлений и незаметно заменяют силою привычки силу власти» 202.

Руссо подчеркивает, что предмет его исследования — политические законы, принципы политического права, вы­текающие из общественного договора.

Законы характеризуются Руссо как необходимые ус­ловия гражданской ассоциации и общежития. Народ, тво-"ртц законов, хотя «всегда хочет блага, но сам он не всег­да видит, в чем оно» 203. Между тем создание системы за­конов — дело великое и трудное, требующее больших зна­ний и проницательности. «Частные лица,— пишет он,— видят благо, которое отвергают; народ хочет блага, но не ведает, в чем оно. Все в равной мере нуждаются в пово­дырях. Надо обязать первых согласовать свою волю с их разумом; надо научить второй знать то, чего он хочет. Тогда результатом просвещения народа явится союз разу­ма и воли в Общественном организме; отсюда возникнет точное взаимодействие частей и, в завершение всего, наи­большая сила целого. Вот что порождает нужду в Зако­нодателе» 204.

200 Там же.

201 Там же, с. 190.

202 Там же, с. 190—191.

203 Там же, с. 178.

204 Там же.

 

В данном контексте под «Законодателем» имеются в виду учредители государств, реформаторы в области поли­тики и права. Сопоставляя великого правителя с великим законодателем, Руссо сравнивает второго с механиком — изобретателем машины и создателем образца, а первого — с рабочим, который лишь собирает и пускает в ход маши­ну. «Тот, кто берет на себя смелость дать установления какому-либо народу,— поясняет Руссо задачи и роль ве­ликого законодателя,— должен чувствовать себя способ­ным изменить, так сказать, человеческую природу, пре­вратить каждого индивидуума, который сам по себе есть некое замкнутое и изолированное целое, в часть более крупного целого, от которого этот индивидуум в известном смысле получает свою жизнь и свое бытие; переиначить организм человека, дабы его укрепить; должен поставить на место физического и самостоятельного существования, которое нам всем дано природой, существование частич­ное и моральное» 205.

Но такой великий законодатель, поясняет Руссо,— это учредитель государства, а не магистратура или суверен. Деятельность такого необыкновенного законодателя про­свещает народ и подготавливает необходимую почву для его собственного выступления в качестве законодателя.

«Не законами живо Государство,— пишет Руссо,— а законодательной властью. Закон, принятый вчера, не имеет обязательной силы сегодня; но молчание подразуме­вает молчаливое согласие, и считается, что суверен не­престанно подтверждает законы, если он их не отменяет, имея возможность это сделать. То, что суверен единожды провозгласил как свое желание, остается его желанием, если только он сам от него не отказывается» 206.

Единственная сила суверена — это законодательная власть, и он действует посредством законов как актов об­щей воли. Поэтому, подчеркивает Руссо, «суверен может действовать лишь тогда, когда народ в собраньи»207. Собрания эти делятся им на регулярные, периодические, созываемые на основании закона, и экстраординарные, со­зываемые магистратами.

Как только весь народ на основании закона собрался в качестве суверена, отмечает Руссо, всякая юрисдикция

 

правительства прерывается: где находится представляе­мый, нет более представителей.

Суверенитет, согласно Руссо, не может быть представ­ляем по той же причине, по которой он неотчуждаем. Его сущность — в общей воле, которая не представляема кём^о^ДРУгим, кроме самого народа. Отсюда "следует, что депутаты пе могут быть представителями суверена; они лишь его уполномоченные и ничего пе могут постановлять окончательно. «Всякий закон, если народ не утвердил его непосредственно сам, недействителен; это вообще не за­кон» 208.

Законодательная власть народа не может быть нред-_ ставляема. Как только народ дает себе представителей, он более не свободен, его более нет. Но народ может быть представляем лишь в отношении «власти исполнительной, которая есть сила, приложенная к закону»20Э. Отсюда, замечает Руссо, видно, что «законы существуют лишь у очень немногих народов» 21°.

Руссо требует от законов известной гибкости, посколь­ку не все в них можно предусмотреть с достаточной оп­ределенностью. 3 я коды, не должны _иметь_ обратного дей­ствия.

В случаях крайней опасности, когда речь идет о спа­сении государственного строя и отечества, «можно при­останавливать священную силу законов» и особым актом возложить заботу об общественной безопасности на «до­стойнейшего», т. е. учредить диктатуру и избрать дикта­тора211. Причем речь идет лишь о краткосрочной дикта­туре, которая ни в коем случае не должна быть прод­лена.

Своим учением о законе как выражении общей воли и о законодательной власти как прерогативе неотчуждае­мого народного суверенитета, своей революционно-демо­кратической трактовкой принципов общественного догово­ра, целей и сущности государства и позитивного права Руссо оказал огромное воздействие на последующее раз­витие государственно-правовой мысли и политической практики.

Вместе с другими французскими просветителями XVIII в. (Монтескье, Вольтером, Дидро, Гельвецием,

208 Там же, с. 222.

209 Там же.

210 Там же.

211 Там же, с. 213.

 

Гольбахом и др.) Руссо своей критикой феодального строя и абсолютизма, защитой идей народного суверени­тета, всеобщей свободы, равенства и права внес сущест­венную лепту в дело идеологической подготовки Великой французской революции. Эти выдающиеся мыслители XVIII в., по словам Ф. Энгельса, «просвещали головы для приближавшейся революции» 212.

Идеи просветителей (особенно Монтескье и Руссо) нашли свое отражение в конституционных и иных пра­вовых документах, закреплявших победу буржуазной ре­волюции во Франции.

Значительное влияние учение французских просвети­телей оказало на усиление антифеодальной борьбы и фор­мирование исторически прогрессивной буржуазно-демокра­тической идеологии и государственно-правовой практики во многих странах Европы и Америки.

Это прогрессивное влияние испытали на себе и пере­довые мыслители России XVIII и начала XIX в. (и преж­де всего — А. Н. Радищев, декабристы), поднявшие зна­мя борьбы за интересы широких слоев общества и досто­инство личности, ее прав и свобод в тяжелых условиях крепостного строя и всевластия самодержавного иолицей-ско-государственного аппарата.

Идеи общественного договора, неотчуждаемых есте­ственных прав человека, разделения властей и т. д. сыгра­ли большую роль в освободительной борьбе американско­го народа против английской монархии. Этим идеям уде­лено заметное место в творчестве таких идеологов наз­ванного освободительного движения, как Дж. Адаме, С. Адаме, Т. Джефферсон, Т. Пейн, А. Гамильтон и др.213

Признание неотчуждаемых прав человека, народного суверенитета, права народа свергнуть деспотическое пра­вительство четко отражено в составленной Т. Джеффер-соном (1743—1826) «Декларации независимости Соеди­ненных Штатов Америки» 1776 г., которую К. Маркс на­звал «первой декларацией прав человека»2f4. «Мы,— отмечается в названной Декларации,— считаем самооче­видными истины: что все люди созданы равными и наде-

212 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 16.

213 Подробнее см.: Иваненко О. Ф. Естественноправовые теории

в Северной Америке (XVII—XVIII).—Правоведение, 1973, № 3,

с. 65-74.

214 Маркс К., Энгельс Ф._ Соч. 2-е изд., т. 16, с. 17.

 

лены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относится право на жизнь, на свободу я на стремление к счастью; что для обеспечения этих прав люди создают правительства, справедливая власть кото­рых основывается на согласии управляемых; что если ка­кой-либо государственный строй нарушает эти права, то народ вправе изменить его или упразднить и установить новый строй, основанный на таких принципах и органи­зующий управление в таких формах, которые должны на­илучшим образом обеспечить безопасность и благоденст­вие народа».

Принцип разделения властей был проведен в Консти­туции США 1787 г., а основные буржуазно-демократиче­ские права и свободы личности (в частности, свобода со­вести, слова и печати, право мирных собраний и обраще­ний к правительству с петициями, право хранить и носить оружие, право на неприкосновенность личности, жилища, бумаг и имущества, право на суд присяжных и т. д.) были провозглашены в «Билле о правах» 1791 г.

Прогрессивные буржуазные мыслители эпохи револю­ционной борьбы против феодальных социальных и полити­ко-правовых порядков были воодушевлены идеями все­общей свободы, господства разумных законов, справедли­вости и равенства и выступали в качестве горячих побор­ников строя разума и гармонии. Но объективные резуль­таты буржуазных революций были весьма отличны от этих радужных субъективных ожиданий и установок. Подчеркивая данное обстоятельство, Ф. Энгельс писал: «Мы знаем теперь, что царство разума было не чем иным, как идеализированным царством буржуазии, что вечная справедливость нашла свое осуществление в буржуазной юстиции, что равенство свелось к гражданскому равен­ству перед законом, а одним из самых существенных прав человека провозглашена была... буржуазная собствен­ность. Государство разума,— общественный договор Рус­со,— оказалось и могло оказаться на практике только бур­жуазной демократической республикой. Великие мысли­тели XVIII в., так же как и все их предшественники, не могли выйти из рамок, которые им ставила их собст­венная эпоха» 215.

'■|г> Там же, т. 20, с. 17.

Г. В. Ф. Гегель

Учение о праве и законе было существенно углублено в творчестве ведущих представителей классической не­мецкой философии — Канта (1724—1804), Фихте (1762— 1814) и Гегеля (1770—1831). В условиях господствовав­ших в Германии феодальных и полуфеодальных порядков эти мыслители под заметным влиянием предшествовав­ших прогрессивных идей и результатов французской бур­жуазной революции развивали в целом умеренно-буржу­азные воззрения, в том числе и при исследовании проблем права и закона.

Наиболее последовательно рассматриваемая здесь про­блематика соотношения права и закона была разработана в произведениях Гегеля, в силу чего основное внимание в данном разделе будет уделено гегелевской концепции взаимосвязи права и закона. Формулируя свои философ-ско-правовые воззрения по этой проблематике, Гегель подверг критике соответствующие положения Канта и Фихте. Вместе с тем достижения этих мыслителей в обла­сти философского исследования права и закона оказали определенное влияние па гегелевскую концепцию право-понимания. Поэтому необходимо хотя бы вкратце изло­жить правовые взгляды Канта и Фихте, что позволит четче себе представить общее и особенное в подходах ведущих представителей немецкой классической филосо­фии к праву и закону.

К. Маркс подчеркивал, что «философию Канта можно справедливо считать немецкой теорией французской рево­люции...» 216. Такая характеристика в значительной мере применима и к философским учениям Фихте и Гегеля. «Критика немецкой философии государства и права, полу­чившей в работах Гегеля свою самую последователь­ную, самую богатую и законченную формулировку,— от­мечал К. Маркс,— есть одновременно и критический ана­лиз современного государства и связанной с ним действи­тельности, и самое решительное отрицание всей доныне существующей формы немецкого политического и пра­вового сознания, для которого самым значительным, уни­версальным, возведенным в науку выражением являет­ся именно сама спекулятивная философия права»2".

 

216 Там же, т. 1, с.

217 Там же, с. 421.

 

 

Проблема соотношения права и закона рассматривает­ся Кантом, Фихте и Гегелем в философской плоскости, я своеобразие исходных положений их философских си­стем предопределяет различие их подходов также и к дан­ной проблеме. В сфере человеческих взаимоотношений и человеческого бытия вообще (включая также и область общественной, политической жизни людей) ключевым для всех них является вопрос о свободе и способах ее обеспечения.

Свобода,_ отмечает КантЛ— это свойство _воли_всех^эал в^ Понятие свободы и, следовательно, сво-

Годной воли дает ключ к объяснению автономии волн, которая представляет высший принцип нравственности. Понятие нравственности, таким образом, сводится у Кан­та к идее свободы.

Причем он подчеркивает, что свобода^жиш л_ютдедь-._ ных человеческих поступках не противоречит тому, что в сбвокухГнбстй действий и поступков можно открыть за-

_конщшрнь1Й ход__и_стории. «Средство, которым природа" пользуется для того, чтобы осуществить развитие всех,лз-дахков людей,— это антагонизм их в обществе, поскольку он в конце концов становится причиной их законосооб­разного порядка» 218.

Представление о моральном прогрессе,, по Канту, осно­вано на идее целесообразного развития человечества, что осуществляется благодаря разумности человека. Разум, призывает человека, пренебрегая многими выгодами, иными побуждениями и склонностями, «подготовить себя своим поведением в этом мире к тому, чтобы стать граж­данином лучшего мира, который он имеет в идее»2". Благодаря подобным идеям разума перед человеком и человечеством открывается наряду с наличным миром явлений мир нравственного долженствования, свободы, нрава и правового закона, словом — умопостигаемый мо­ральный мир.

Характерный для кантовской философии разрыв меж­ду должным и сущим, миром морального долженствова­ния и миром эмпирических отношений, идеей и явлением вовсе не означает отрицания значения первых для вто­рых. Идеи дя^умй цктг.тулатт r каяегдиа. - р#ру-дя*ИВНЫХ принципов отношений и явлений эмпирического мира.

 

218 Кант И. Соч., Т. 6, С. 11.

219 Там же, т. 3, с. 385.

 

 

Если люди разделяют некоторую идею и сообща руко­водствуются ею, она тем самым приобретает практиче­скую значимость и реальную силу. Эту мысль (с прин­ципиально иных позиций) Маркс выразил в краткой фор­мулировке, гласящей: «...теория становится материальной силой, как только она овладевает массами» 22°. Примеча­тельно, что при характеристике такой, практически зна­чимой теории К. Маркс использует восходящее к Канту понятие «категорический императив» и говорит о «кате­горическом императиве, повелевающем ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным сущест­вом...» 221.

В соответствии с велениями разума долг человеческо­го рода по отношению к самому себе состоит, по Канту, в осуществлении цели всеобщего блага в гражданском со­стоянии. Гражданское общество у отдельного парода, а затем и всемирно-гражданское состояние — те формы общежития людей, которые законосообразно организуют свободу, удерживая ее в границах права и нейтрализуя ее отрицательные последствия.

Так называемый ^ общественный договор об установле­нии гражданского состояния, учреждении государства и т. п.— это, согласно Капту, не «факт (более того, как таковой, он вообще невозможен)», a jjjcera-лишь идея-разума, которая, однако, имеет несомненную (практиче­скую) реальность»222.

Регулятивная сила идеи разума в некотором отноше­нии эквивалентна силе договора, поскольку, разделяя не­кую идею и действуя в направлении реализации ее тре­бований, люди действуют собственно так же, как если бы они специально договорились о том же самом (в форме так называемого общественного договора). Суще­ственная разница здесь, правда, в том, что веления идеи разума безусловны (отсюда и безусловный характер фор­мулируемого Кантом категорического императива), тогда как договор по своему существу, предмету, содержанию и т. д. условен (и, следовательно, условно обязателен), может быть изменен, расторгнут и т. д.

Договор как идея разума раскрывается в виде требо­вания «правового государства» с господством в нем «пра-