Москва глазами жителей Немецкой слободы

Для справедливости надо сказать, что жесткая иногда справедливая, а порой обидная и необъективная, как в случае с банями Олеария, критика в записках иностранцев о России XVII в. перемежается положительными оценками других сторон русской действительности. Читаем у курляндца Якоба Рейнфельда, типичного среднего немца, вполне образованного и весьма критичного к России, где он прожил с 1670 по 1673 г., в его «Сказании светлейшему герцогу Тосканскому Козьме III о Московии».: «Москва, средоточие государства и священное местопребывание царей, по справедливости должна быть отнесена к числу величайших городов на земном шаре, ибо она в окружности имеет 4 германских мили и окружена стеною с 10 верстами, заключает в себя более 600 тысяч жителей, так что боярам и иным более почетным лицам, приезжим и местным жителям неизбежно приходится ездить по городу, зимой в санях, летом — верхом. Кроме того, на каждом перекрестке и у каждых ворот города стоят с санями или колымагами наготове много извозчиков, то есть возниц, которые, договорившись за весьма малую плату, быстро доставляют приезжего к месту, им указанному… Улицы вымощены, но не камнем, а деревянными бревнами или кольями, положенными в один непрерывный ряд, постоянно, впрочем, покрытыми грязью или толстым слоем пыли, и бывают довольно гладки лишь зимой, когда снег и лед сравнивают все»[1068].

Конечно, численность населения Москвы в этом сообщении крайне завышена. Как мы уже сообщали, реальная численность столичного населения XVII в. оценивается историками до 200 тысяч человек, что само по себе немало. Но мы ищем в сочинении курляндца не сухих точных цифр, а впечатление, эмоцию, которая куда более точно отражает видение Москвы XVII в. глазами рядового европейца-современника. Кстати, уверенность в огромном числе жителей Москвы была стойким западноевропейским мнением, как и факт, что площадь российской столицы в XVII в., как и в XVI в., превосходила площадь многих европейских столиц. К примеру, Эрколе Зани писал: «Я удивился громадности города. Он превосходит любой из европейских и азиатских… В нем живет несметное множество народа — иные насчитывают миллион, а иные, более сведущие, больше 700 тысяч. Без сомнения, он втрое больше виденного мной Парижа и Лондона»[1069]. При этом Эрколе Зани называет и причину такой обширности московской территории: «При каждом жилище или боярских хоромах — дворы, службы, баня и сад… Самые лучшие и высокие здания не бывают больше, чем в два яруса, а у простого народа один. Вот отчего этот город так обширен»[1070].

Якоб Рейтенфельс, кстати, верит в московские легенды или устаревшую к 1670-м гг. информацию известных старых авторов - Флетчера и других: «До татарских набегов (набегов на Москву не было уже 80 лет! — Прим. авт.) ее границы простирались еще гораздо дальше»[1071].

Курляндец, как и все авторы XVII в., писавшие о Москве, подробно описывает 4 основные ее части: Кремль, Китай-город, Белый город и Земляной город. Остановив свое внимание на стенах, воротах и башнях «царского замка», Рейтенфельс переходит к описанию главных кремлевских соборов и административных присутственных мест, а завершает свой рассказ о Кремле пассажем о царских дворцах: «Как бы венцом всему этому (великолепию) служат обширнейшие царские дворцы палаты, из коих один каменный, выделяется и внешним видом своим и величиною; другой — деревянный, где государь обыкновенно обитает зимой для укрепления своего здоровья; и третий, также каменный, выстроенный с большим изяществом…»[1072]. Привлекший внимание курляндца «изяществом постройки» храм Василия Блаженного на Красной площади он называет так, как его именовали сами москвичи в XVI–XVII вв. — «Святой Иерусалим»[1073].

В Китай-городе, кроме домов знати, Рейтенфельс оценил «великолепнейшее здание князя Грузинского и Печатного двора; Греческий двор, уступающий, впрочем, несколько… Греческому подворью в Риме…»[1074]. Бывший в Москве примерно в то же время, что и Якоб Рейтенфельс, Эрколе Зани писал о Китай-городе: «Хотя большая часть строений там из дерева, однако снаружи они довольно красивы и вперемежку с хоромами бояр представляют чудесный вид. Улицы широки и прямы; много обширных площадей; выложены они толстыми сплошными бревнами и укатываются санями, кои ездят по ним во множестве»[1075].

Для справедливости отметим, что не всем иностранцам нравился облик и пожароопасные свойства русских деревянных домов. Адольф Лизек, член имперского посольства в Москву в 1675 г., нашел их «низкими и некрасивыми». К тому же во время его присутствия в Москве случилось 6 пожаров, отчего сгорело до 1000 домов, которые, впрочем, быстро восстанавливали по причине наличия большого рынка дешевых готовых домов и прочих деревянных материалов. Ценные вещи также, по версии Лизека, от пожаров страдали мало, т.к. москвичи научились прятать их в подземных хранилищах под домами[1076].

Из пяти авторов, посетивших Москву и написавших о ней в 1670–1675 гг., однозначная отрицательная оценка русских столичных домов присутствует только у одного Лизека. Но, с другой стороны, Адольф Лизек, в отличие от автора 1630-х — начала 1640-х гг. Адама Олеария, представлявшего большинство русских смышлеными, но склонными к обману и коварству, грубыми, невежественными варварами[1077], нашел у русского народа ряд положительных качеств, в частности, отметил, «что гостеприимство есть общая добродетель русских»[1078]. Прежде западноевропейские авторы сообщали, что русские не гостеприимны к западным христианам, т.к. держат их за еретиков.

Немаловажным обстоятельством стало то, что к концу XVII в. западным авторам стали нравиться русские женщины. «А если немногим упомянуть жен и женщин московитов, — написал Ганс Мориц Айрман, — то таковы с лица столь прекрасны, что превосходят многие нации»[1079]. Даже критика в адрес русских женщин у современников-европейцев стала звучать скорее как сожаление: «Русские женщины сколько красивы, столько ж и умны, но все румянятся», — отметил Адольф Лизек[1080].

Вернемся к рассказу Якоба Рейтенфельса. В Белом городе, который он называет первоначальным его именем — Царь-город, его поразили Пушколитейный двор и Пороховая мастерская, а также множество «домов бояр и иностранцев, каменных и деревянных, весьма красивых на вид и с садами. Из них всех пальма первенства вполне заслуженно принадлежит изящнейшему дворцу боярина Артамона Сергеевича (Матвеева)»[1081]. Сообщение курляндца подтверждает, что не все иностранцы были в 1652 г. выселены за столичные границы. Швед Иоганн Филипп Кильбургер также сообщал, что в самой Москве живет несколько семей немецких купцов[1082].

С интересом Рейтенфельс описывает столичные предместья: Стрелецкую, Немецкую, Басманную слободы. Причем Немецкую слободу, «или Кокуй», ее временный житель Якоб Рейтенфельс полагает «главной». Он также констатирует, что иностранцам тут живется спокойнее, чем прежде в самой Москве, а дома здесь возведены «по правилам и образцам немецким», насчитывает от 5 до 7 (смотря как понимать его текст) западнохристианских церквей: «три лютеранских, две кальвинистских, одну голландскую и одну англиканскую, кои не имеют, однако, колоколов»[1083].

Ценной частью рассказа Рейтенфельса является сюжет о Басманной слободе. Он информирует современников и историков, куда девались из Немецкой слободы люди, принявшие православие. Их, несмотря на обращение, часто до смерти числили в Иноземском приказе в качестве «новокрещеных иноземцев». Рейтенфельс сообщает, что находящаяся рядом с Немецкой Басманная слобода населена «всякого рода людьми, и называется потому слободою перекрестов, то есть тех, которые, приняв вторично крещение, перешли от иноземных христиан в веру московитов»[1084]. (Идентичную Рейтенфельсу информацию о Немецкой и Басманной слободах приводил в своей «Реляции о путешествии в Московию» Эрколе Зани.) Царский врач С. Коллинс отметил, что в 1660-е гг. 200 «немцев старого выезда» и их дети — англичане, шотландцы, голландцы приняли православие и стали полными российскими подданными[1085].

Принято считать, что русские загородные резиденции, способные удовлетворить вкус привередливого европейца, появились тогда, когда под Петербургом выросли Петергоф, Царское село и прочие дворцовые комплексы XVIII в. Записки Рейтенфельса открывают другую картину. Курляндец счел необходимым сообщить тосканскому герцогу о трех «достойнейших» и «величавых» летних загородных резиденциях, куда российские государи «имеют обыкновение по временам удаляться, дабы собраться с новыми душевными силами». Это Коломенское, Измайловское и Преображенское. В Измайловском курляндца поразил специально разбитый парк-сад и зверинец. «Среди них (загородных резиденций. — Прим. авт.), — пишет Рейтенфельс, — не последнее место принадлежит селу Измайлову, обладающему знаменитым обширным садом с четырьмя высокими широко открытыми воротами, со многими извивающимися дорожками. В расстоянии приблизительно полумили от него находится богатейший зверинец или, лучше сказать, лес, обнесенный забором и наполненный стадами различных животных, а близ него изящное здание для приготовления лекарств из садовых врачебных растений»[1086]. В Коломенском взгляд иностранца привлек новый деревянный дворец. «Коломенский загородный дворец, — замечает Рейтенфельс, — который, кроме прочих украшений, представляет достойнейший обозрения род постройки, хотя и деревянной, так что весь он кажется точно только что вынутым из ларца благодарения удивительным образом исполненными украшениями, блистающими позолотою»[1087].

Тремя годами позже Рейтенфельса Коломенским любовались голландские дипломаты. Помимо уникальной конструкции дворца с сотней комнат, в одном из которых висели 2 французские картины, голландцев привлекли «технические чудеса». «За воротами стояли четыре льва, — пишет Б. Койэт, — сделанные из дерева и одетые в шерсть, похожую на львиную. Внутри львов находились часовые механизмы, пружина которых заставляла львов вращать глазами и по временам издавать страшный рев. Внутри ворот находились четыре таких же льва»[1088].

Являясь человеком «буржуазного» Нового времени, Рейтенфельс не обошел вниманием хозяйственную сторону жизни российской столицы. Его внимание сразу же приковала находящаяся вблизи столицы «громадная царская житница и многие другие, поменьше, особенно же хлебные склады для войска, а также несколько питейных домов или кабаков». В европейских городах XVII в. обязательно присутствовали ветряные или водяные мельницы. Те же водяные мельницы, причем «в значительном числе», видит Рейтенфельс и в Москве. «Внутри, за стенами города, протекают лишь две реки: Москва, с действительно глубоким судоходным руслом, и весьма неглубокая Неглинная, третья же река Яуза, с мелким руслом, омывает лишь предместья города. Все они приводят в движение мельницы, к великой пользе города, хотя обыватели его пользуются также и ручными».

Записки Рейтенфельса содержат описание трех московских гостиных дворов: старого, где торгуют русские; нового, где взимают пошлины, хранят и торгуют западноевропейскими товарами; третьего — «Персидского», где «армяне, персы и татары содержат около двухсот лавок с различными товарами, расположенных по порядку под сводами и представляющими красивое пестрое зрелище»[1089].

Рассказ Рейтенфельса о Гостиных дворах дополняется информацией нюрнбержца Ганса Морица Айрмана, побывавшего в Москве в 1669 г. за год до прибытия курляндца. Старый и Новый каменные Гостиные дворы немец нашёл хорошо приспособленными и укрепленными (для их определения он иногда употребляет русское слово «замок»). Айрман указывает на огромное число лавок русских, а также выходцев с Запада (поляков, «лифляндцев, шведов, финляндцев, голландцев, англичан, французов, итальянцев, испанцев, португальцев… немцев из Гамбурга и Любека, Дании и так далее и всяких иных, спускающихся сюда из Архангельска») и Востока («персиан, татар, киргизов, турок»). Гуляя по Гостиным дворам, Айрман обнаружил, что нет никакой проблемы изъясниться с торговцами: «Если кому захочется что-нибудь приобрести, тот во всякое время найдет в этом месте торгующих народов переводчика или, как говорят, «долка» (толмача), который сумеет навязать свои услуги». К сожалению, Айрман не сообщил, какой национальности были рыночные толмачи. Очевидно, «немцы», ибо все авторы записок о Московии XVII в., включая Адама Олеария, чьи сведения относятся к середине 30-х — началу 40-х годов XVII в., и Августина Мейерберга, посетившего Москву за 5 лет до Айрмана, свидетельствовали, что русские не владели и не желали учить иностранные языки.

Интересным выглядит факт, сообщаемый Айрманом далее. Он обнаружил, что его родной язык не так расхож в Московии. «Многие говорят по-шведски, польски, фински; немногие — по нижегермански…; по-немецки понимают немногие…»[1090]

Еще более внимательным, чем цитированные авторы, в рассмотрении русской экономической столичной и околостоличной жизни оказался Иоганн Филипп Кильбургер, посетивший Москву в 1674 г. в составе шведского посольства графа Оксеншерна. Позднее он стал секретарем шведской королевской коммерц-коллегии. Значит, был специалистом в области торговли и его мнение особенно ценно для историка. Кильбургер подробно описывает столичную торговлю, в особенности два Гостиных двора (Старый и Новый). О Новом Гостином дворе, где торгуют русские, а больше «немцы», шведский автор замечает, что «это лучшее строение во всей Москве». «На этом дворе, — продолжает Кильбургер, — сходятся иностранцы и составляют как будто биржу, и их можно тут находить каждый день»[1091]. О размахе постоянной «магазинной» торговли Кильбургер сообщает: «Всякий может согласиться, что в городе Москве столько же лавок, сколько и в некоторых других европейских городах, хотя большая часть оных так малы и тесны, что купец может едва ворочаться между товарами»[1092]. Если размер лавок не совсем удовлетворял Кильбургера, то их организация по товарным рядам привела его в восторг: «Более всего замечательно и похвально в Москве то, что для каждого рода товаров, от самых лучших до самых худых, есть особые улицы и рынки… даже для продажи лоскутьев и тряпья назначено непременное место на базаре перед Кремлем, почему и избавляешься от труда искать долго товар, который тебе надобен»[1093].

Хотелось бы обратить внимание на брошенную вскользь, как само собой разумеющееся, фразу, где Москва помещена в число других европейских городов. Швед вовсе не считал русскую столицу чем-то экзотическим для Европы. Кстати, единственным «экзотическим предметом», описанным всеми упомянутыми авторами, а Кильбургером даже с рецептом приготовления, являлся русский квас.

Помимо торговли, описанию которой и было посвящено в основном «Известие…» Кильбургера, он счел нужным рассказать также о русской промышленности, причем не о старых ее формах — ремесле и промыслах, а о мануфактурах. Только в окрестностях столицы он насчитал более десятка предприятий: две «бумажные фабрики» (одна казенная на Москва-реке, другая частная на Пахре, заведенная «немцем Иоганном фон Шведеном»), два стекольных завода (один казенный в Измайловском, другой частный Духонинский, основанный Юлием Койэтом), несколько «казенных винных заводов» (казенную монополию на торговлю горячим вином шведский коммерсант-дипломат отметил особо), два металлургических — Пушечный двор в Москве, где льют орудия и колокола, и Павловский железоделательный под Клином в 52 верстах от Москвы, одну Московскую типографию (вторая, по его сведениям, находится в Киеве), несколько кирпичных заводов. Ещё Кильбургер упомянул в связи с каменным строительством добычу «белой плиты» на каменоломнях под Москвой.

Из критических замечаний Кильбургера стоит отметить указание на то, что качество русской бумаги уступает заграничной («за недостатком тонкого тряпья»). Однако швед тут же сообщил, что качественной бумаги в России достаточно, потому что ее крупными партиями ежегодно ввозят из Франции, Германии и Нидерландов. Продукция Павловского железоделательного завода и сам технологический процесс на нём «дурны», т.к. работает эта мануфактура на бедных болотных рудах. Явно удивляет шведа наличие в Москве только одной типографии. Вообще у всех западных авторов XVII в. более всего вызывает удивление и неудовольствие отсутствие в Москве наук, образования и связанных с ними вещей. Из положительных черт российской промышленности Кильбургер отметил технические достижения литейщиков Московского пушечного двора. Особенно его занял огромный колокол, по словам Кильбургера, «безусловно, величайший на свете», который был вылит русским мастером в 1654 г. «В окружности имеет 12 клафтеров, в поперечнике — 4, вышиною с ушами — 5 с четвертью клафтеров, а толщина самого нижнего края полтора аршина. Вес приблизительно 11 тысяч пудов (176 т. — Прим авт.), язык длинною 22 фута, а веса полагается в полтора картауна, что составляет 440 пудов»[1094]. Заметим, швед в сочинении, адресованном к соотечественникам, использует не только европейские меры длины, но и русские, с которыми он хорошо знаком. Кильбургер был знаком с сочинением Адама Олеария. Он подчеркнул, что новый колокол больше, чем тот, который описал Олеарий. Новый колокол из-за его массы не могли поднять на колокольню Ивана Великого 20 лет. Однако в 1674 г., после девятимесячных усилий, он был водружен на звонницу. Высоко также оценил швед качество производимого на заводах под Москвой кирпича. Он подчеркнул, что «теперь в Москве день ото дня более строят церквей, монастырей и домов из кирпича»[1095]. Известь, по оценке шведского специалиста, здесь тоже «хороша, но дорога…». Выше всяких похвал нашел Кильбургер столичные ледники, в которых и в жару хранятся прохладные напитки, включая неизвестный ему ранее квас. Кильбургер не поленился узнать, как устроены ледники, и поместил эту информацию в своем труде.

Как мы видим, Москва времен Алексея Михайловича не кажется процитированным выше западноевропейским современникам городом, резко выпадающим из остального европейского мира. В Москве они находят привычные для европейца черты в торговле, хозяйстве, эстетике домов и т.д.

Последнее, однако, не означает, что почти «европейский» образ жизни столичных обывателей и вообще русских горожан был распространен на сельский народ. Все упомянутые выше авторы отметили примитивность, «первобытную простоту» и большей частью бедность крестьян, особенно крепостных, которых они сравнивали с рабами. Голландский парусный мастер Стрюйс пишет о селянах так: «Как образ жизни, так и все остальное чисто первобытное. Видишь отца, мать, дитя, слуг и служанок спящими как попало, на одной даже печи, в который каждый совершает всякую всячину, не сообразуясь с правилами благопристойности… кухонная посуда состоит из нескольких горшков и глиняных или деревянных чашек и лотков, которые моются раз в неделю, одной оловянной чарки, из которой пьют водку, одного деревянного кубка для меда, который почти не полощут. Избы украшают двумя или тремя неискусно нарисованными иконами, на коих изображены святые и перед которыми русские молятся, в особенности перед образом святого Николая, на коего полагают и все свои надежды…»[1096].